вряд  ли  это  можно
назвать открытием. Не знаю  даже,  как  это  можно  назвать,  принимая  во
внимание полную невероятность - да, вот именно невероятность, а не  просто
невозможность того, что произошло. Одно только мне  ясно:  всякая  попытка
найти какую-то логику в случившемся вызывает у меня  колики  в  животе,  а
череп пополам раскалывается от головной боли.
     В тот день мы как раз толковали о том, как Морниел  будет  открыт.  Я
сидел  в  его  маленькой  нетопленой  студии  на  Бликер-стрит,  осторожно
балансируя на единственном деревянном  стуле,  ибо  был  слишком  искушен,
чтобы садиться в кресло.
     Собственно, Морниел и оплачивал студию с помощью  этого  кресла.  Оно
представляло собой  грязную  мешанину  из  клочьев  обивки,  впереди  было
высоким, а в глубине - очень низким. Когда вы садились,  содержимое  ваших
карманов - мелочь, ключи, кошелек - начинало выскальзывать, проваливаясь в
чащу ржавых пружин и на прогнившие половицы.
     Как только в студии появлялся новичок, Морниел поднимал страшный  шум
насчет того, что усадит его в потрясающе удобное кресло.  И  пока  бедняга
болезненно  корчился,  норовя  устроиться  среди  торчащих  пружин,  глаза
хозяина  разгорались  и  его  охватывало  неподдельное  веселье.  Ибо  чем
энергичнее ерзал посетитель, тем  больше  вываливалось  из  его  карманов.
Когда прием заканчивался, Морниел отодвигал кресло  и  принимался  считать
доходы, подобно  тому  как  владелец  магазина  вечером  после  распродажи
проверяет наличность в кассах.
     Деревянный стул был неудобен своей неустойчивостью, и, сидя  на  нем,
приходилось быть начеку. Морниелу же ничто не угрожало - он  всегда  сидел
на кровати.
     - Не могу дождаться, - говорил он в тот  раз,  -  когда  наконец  мои
работы увидит какой-нибудь торговец картинами или  критик  хоть  с  каплей
мозга в голове. Я свое возьму. Я слишком талантлив, Дэйв. Порой меня  даже
пугает, до чего я талантлив - чересчур много таланта для одного человека.
     - Гм, - начал я. - Но ведь часто бывает...
     - Я ведь не хочу сказать, что для меня слишком много  таланта.  -  Он
испугался, как бы я не понял его превратно. - Слава богу, сам я достаточно
велик, у меня большая душа. Но любого другого человека  меньшего  масштаба
сломило  бы  такое  всеохватывающее  восприятие,  такое  проникновение   в
духовное начало вещей, в самый их, я  бы  сказал,  Gestalt  [образ,  форма
(нем.)]. У другого разум был бы просто раздавлен таким бременем. Но  не  у
меня, Дэйв, не у меня.
     - Рад это слышать, - сказал я. - Но если ты не возра...
     - Знаешь, о чем я думал сегодня утром?
     - Нет. Но по правде говоря...
     - Я думал о Пикассо, Дэйв. О Пикассо и Руо. Я  вышел  прогуляться  по
рынку, позаимствовать что-нибудь на лотках для завтрака - ты  ведь  знаешь
принцип старины Морниела: ловкость рук и  никакого  мошенства  -  и  начал
размышлять о положении современной живописи. Я о нем частенько  размышляю,
Дэйв. Оно меня тревожит.
     - Вот как, - сказал я. - Видишь ли, мне кажется...
     - Я спустился по Бликер-стрит, потом свернул на  Вашингтон-сквер-парк
и все раздумывал  на  ходу.  Кто,  собственно,  сделал  сейчас  что-нибудь
значительное в живописи, кто по-настоящему и бесспорно велик?.. Понимаешь,
я могу  назвать  только  три  имени:  Пикассо,  Руо  и  я.  Больше  ничего
оригинального, ничего такого, о чем стоило бы говорить.  Только  трое  при
том несметном количестве народу,  что  сегодня  во  всем  мире  занимается
живописью. Три имени! От этого чувствуешь себя таким одиноким!
     - Да, пожалуй, - согласился я. - Но все же...
     - А потом я задался вопросом: почему это так?  В  том  ли  дело,  что
абсолютный гений вообще очень редко встречается и для каждого периода есть
определенный статистический лимит на гениальность, или тут другая причина,
что-то характерное именно для нашего  времени?  И  отчего  открытие  моего
таланта, уже назревшее, так задерживается? Я ломал над этим голову,  Дэйв.
Я  обдумывал  это  со  всей  скромностью,  тщательно,   потому   что   это
немаловажная проблема. И вот к какому выводу я пришел.
     Тут я сдался. Откинулся на спинку стула - не забываясь, конечно, -  и
позволил Морниелу излить на меня свою эстетическую теорию. Теорию, которую
я во крайней мере двадцать раз слышал раньше от двадцати других художников
из Гринвич-Виллидж. Единственно, в чем расходились все авторы, был вопрос,
кого надо считать вершиной и наиболее совершенным живым воплощением данных
эстетических принципов. Морниел (чему вы, пожалуй, не  удивитесь)  ощущал,
что как раз его.
     Он приехал в Нью-Йорк  из  Питтсбурга  (штат  Пенсильвания),  рослый,
неуклюжий юнец, который не любил бриться и  полагал,  будто  может  писать
картины. В те дни Морниел восхищался Гогеном и старался ему подражать.  Он
был способен часами разглагольствовать о  мистической  простоте  народного
искусства. Его произношение звучало как подделка под бруклинское,  которое
так любят киношники, но на самом деле было чисто питтсбургским.
     Морниел быстро распрощался  с  Гогеном,  как  только  взял  несколько
уроков в Лиге любителей искусства и впервые отрастил  спутанную  белокурую
бороду. Недавно он выработал собственную технику  письма,  которую  назвал
"грязное на грязном".
     Морниел был бездарен - в этом можно не сомневаться. Тут я  высказываю
не   только   свое   мнение   -   ведь   я   делил   комнату    с    двумя
художниками-модернистами и целый год был женат на художнице, - но и мнение
понимающих людей, которые, не имея ровным счетом никаких причин относиться
к Морниелу с предубеждением, внимательно смотрели его работы.
     Один из этих людей, критик и отличный  знаток  современной  живописи,
несколько минут с отвисшей челюстью созерцал произведение Морниела  (автор
навязал мне его в подарок и, несмотря  на  мои  протесты,  собственноручно
повесил над камином), а потом сказал: "Дело не в том,  что  ему  абсолютно
нечего сказать графически. Он даже не ставит перед собой того,  что  можно
было бы назвать живописной задачей. Белое на белом, "грязное на  грязном",
антиобъективизм, неоабстракционизм - называйте как угодно,  но  здесь  нет
ничего. Просто один из тех  крикливых,  озлобленных  дилетантов,  которыми
кишит Виллидж".
     Спрашивается, зачем же я тогда вообще знался с Морниелом?
     Ну, прежде всего, он жил  под  боком  и  потом  был  в  нем  какой-то
своеобразный худосочный колорит.  И  когда  я  просиживал  ночи  напролет,
стараясь выдавить из себя стихотворение, а оно никак не выдавливалось,  на
душе становилось легче при мысли, что можно заглянуть к нему  в  студию  и
отвлечься разговором о предметах, не имеющих отношения к литературе.
     Тут, правда, был один минус, о котором я постоянно забывал, -  у  нас
всегда получался не разговор, а лишь монолог, куда я едва умудрялся  время
от времени вставлять  краткие  реплики.  Видите  ли,  разница  между  нами
состояла  в  том,  что  меня  все  же  печатали  -  пусть  хоть  в  жалких
экспериментальных  журнальчиках  с  плохим  шрифтом,  где  гонораром  была
годовая подписка. Он же нигде никогда не выставлялся, ни разу.
     Была и еще одна причина, из-за которой я поддерживал с ним отношения.
Одним талантом Морниел действительно обладал.
     Если говорить о средствах к существованию, то я едва  свожу  концы  с
концами. О хорошей бумаге и дорогих книгах могу только  мечтать,  ибо  они
для меня недоступны. Но когда уж очень захочется чего-нибудь  -  например,
нового собрания сочинений Уоллеса Стивенса [американский поэт-лирик первой
половины ХХ века], - я двигаю  к  Морниелу  и  сообщаю  об  этом  ему.  Мы
отправляемся в книжный магазин, входим поодиночке.  Я  завожу  разговор  о
каком-нибудь роскошном издании, которого сейчас нет в продаже и которое  я
будто бы собираюсь заказать, и, как только мне удастся полностью завладеть
вниманием хозяина, Морниел слизывает Стивенса, - само собой разумеется,  я
клянусь себе, что заплачу сразу, как только поправятся мои обстоятельства.
     В таких делах Морниел бесподобен. Ни разу  не  случилось,  чтобы  его
заподозрили, не говоря уж о том, чтоб поймали с поличным.  Естественно,  я
должен рассчитываться за эти услуги, проделывая то  же  самое  в  магазине
художественных принадлежностей, чтобы Морниел мог пополнять запасы холста,
красок и кистей, но в конечном счете игра стоит свеч. Чего она, правда, не
стоит, так это гнетущей скуки, которую я терплю при  его  рассуждениях,  и
моих угрызений совести по поводу того, что он-то  вовсе  и  не  собирается
платить за приобретенные товары. Утешаю себя тем, что сам  расплачусь  при
первой же возможности.
     - Вряд ли я настолько уникален, каким себе кажусь, - говорил он в тот
день. - Конечно, рождаются и другие с не меньшим  потенциальным  талантом,
чем у меня,  но  этот  талант  губят,  прежде  чем  он  успеет  достигнуть
творческой зрелости. Почему? Каким образом?.. Тут следует проанализировать
роль, которую общество...
     В тот миг, когда он дошел до слова "общество", я и увидел впервые эту
штуку.  Какое-то  пурпурное  колыхание  возникло  передо  мной  на  стене,
странные мерцающие очертания ящика  со  странными  мерцающими  очертаниями
человеческой фигуры внутри.  Все  это  было  в  пяти  футах  над  полом  и
напоминало разноцветные тепловые волны. Видение тотчас же исчезло.
     Но  погода  была  слишком  холодной  для  тепловых  волн,  а  что  до
оптических иллюзий - я  им  не  подвержен.  Возможно,  решил  я,  при  мне
зарождается  новая   трещина   в   стене.   По-настоящему   помещение   не
предназначалось для студии, это была обычная квартира без горячей  воды  и
со сквозняками, но кто-то из прежних жильцов разрушил  все  перегородки  и
сделал одну длинную комнату. Квартира находилась на верхнем  этаже,  крыша
протекала, и стены были украшены толстыми волнистыми линиями  в  память  о
тех потоках, что струились по ним во время дождя.
     Но отчего пурпурный цвет? И почему очертания человека  внутри  ящика?
Пожалуй, довольно-таки замысловато для простой трещины.  И  куда  все  это
делось?
     - ...в вечном конфликте с индивидуумом,  который  стремится  выразить
свою индивидуальность, - закончил мысль Морниел. - Не говоря уж о том...
     Послышалась музыкальная фраза - высокие звуки один за  другим,  почти
без перерывов. И затем посреди комнаты - на сей раз футах в двух над полом
- опять появились пурпурные линии,  такие  же  трепещущие,  светящиеся,  а
внутри - снова очертания человека.
     Морниел скинул ноги с кровати и уставился на это чудо.
     - Что за...
     Видение опять исчезло.
     - Что т-тут происходит? -  запинаясь,  выдавил  он  из  себя.  -  Что
т-такое?
     - Не знаю, - отозвался я. - Но, что бы это ни  было,  оно  постепенно
влезает к нам.
     Еще раз высокие звуки. Посреди комнаты  на  полу  появился  пурпурный
ящик. Он делался все темнее, темнее и материальнее. Звуки становились  все
более высокими, они слабели  и  наконец,  когда  ящик  стал  непрозрачным,
умолкли совсем.
     Дверца ящика открылась. Оттуда шагнул в  комнату  человек;  одежда  у
него вся была как бы в завитушках.
     Он посмотрел сначала на меня, затем на Морниела.
     - Морниел Метауэй? - осведомился он.
     - Д-да, - сказал Морниел, пятясь к холодильнику.
     - Мистер Метауэй, - сказал человек из ящика. - Меня зовут  Глеску.  Я
принес вам привет из 2487 года нашей эры.
     Никто из нас не нашелся, что на это ответить. Я поднялся со  стула  и
стал рядом  с  Морниелом,  смутно  ощущая  необходимость  быть  поближе  к
чему-нибудь хорошо знакомому.
     Некоторое время все сохраняли исходную позицию. Немая сцена.
     2487-й, подумал я. Нашей эры.  Ни  разу  не  приходилось  мне  видеть
никого в такой одежде. Более того, я никогда и не воображал никого в такой
одежде, хотя, разыгравшись, моя фантазия способна на самые  дикие  взлеты.
Одеяние не было прозрачным, но и  не  то  чтоб  вовсе  светонепроницаемым.
Переливчатое - вот подходящий термин. Различные цвета и оттенки  неутомимо
гонялись друг за другом вокруг завитушек.  Здесь,  видимо,  предполагалась
некая гармония, но не такого  сорта,  чтоб  мой  глаз  мог  уловить  ее  и
опознать.
     Сам прибывший, мистер Глеску, был примерно одного  роста  со  мною  и
Морниелом и выглядел только чуть постарше нас. Но что-то в  нем  ощущалось
такое - даже  не  знаю,  назовите  это  породой,  если  угодно,  подлинным
внутренним величием и благородством, которые  посрамили  бы  даже  герцога
Веллингтонского. Цивилизованность, может быть. То был самый цивилизованный
человек из всех, с кем мне до сих пор доводилось встречаться.
     Он шагнул вперед.
     - Думаю,  -  произнес  он  удивительно  звучным,  богатым  обертонами
голосом, - что нам следует прибегнуть к свойственной  двадцатому  столетию
церемонии пожатия рук.
     Так мы и  сделали  -  осуществили  свойственную  двадцатому  столетию
церемонию пожатия рук. Сначала Морниел, потом я, и оба очень робко. Мистер
Глеску проделал это с неуклюжестью фермера из  Айовы,  который  впервые  в
жизни ест китайскими палочками.
     Церемония окончилась, гость стоял и широко улыбался нам. Или, вернее,
Морниелу.
     - Какая минута, не правда ли?  -  сказал  он.  -  Какая  историческая
минута!
     Морниел испустил глубокий вздох, и я почувствовал, что долгие годы, в
течение которых ему то  и  дело  приходилось  неожиданно  сталкиваться  на
лестнице с судебными исполнителями, требующими уплаты долгов,  не  пропали
даром. Он быстро приходил в себя, его мозг включался в работу.
     - Как вас  понимать,  когда  вы  говорите  "историческая  минута"?  -
спросил он. - Что в ней такого особенного? Вы что  -  изобретатель  машины
времени?
     - Я? Изобретатель? - мистер Глеску усмехнулся. - О  нет,  ни  в  коем
случае. Путешествие по времени было изобретено Антуанеттой  Ингеборг  в...
после вашей эпохи. Вряд ли стоит сейчас говорить об этом, поскольку в моем
распоряжении всего полчаса.
     - А почему полчаса? - спросил я. Не  оттого,  что  меня  это  так  уж
интересовало, а просто вопрос показался уместным.
     - Скиндром рассчитан только на этот срок. Скиндром - это... В  общем,
это устройство, позволяющее мне появляться в вашем периоде. Расход энергии
так велик, что путешествия в прошлое осуществляются лишь раз  в  пятьдесят
лет. Правом на проезд награждают,  как  Гобелем...  Надеюсь,  я  правильно
выразился? Гобель, да? Премия, которую присуждали в ваше время.
     Меня вдруг осенило.
     - Нобель! Может быть, вы говорите о Нобеле? Нобелевская премия!
     Он просиял.
     -    Вот-вот.    Таким     путешествием     награждают     выдающихся
исследователей-гуманитариев - что-то вроде Нобелевской премии. Единожды  в
пятьдесят лет человек, которого Совет  хранителей  избирает  как  наиболее
достойного... В таком духе. До сих пор, конечно,  эту  возможность  всегда
предоставляли историкам, и  они  разменивали  ее  на  осаду  Трои,  первый
атомный взрыв в Лос-Аламосе, открытие Америки и тому подобное. Но  на  сей
раз...
     - Понятно; - прервал его Морниел дрогнувшим голосом.  (Мы  оба  вдруг
сообразили, что мистер Глеску знает имя Морниела.) - А что  же  исследуете
вы?
     Мистер Глеску слегка поклонился.
     -  Искусство.  Моя   профессия   -   история   искусства,   а   узкая
специальность...
     -  Какая?  -  голос  Морниела  уже  не  дрожал,  а,  наоборот,   стал
пронзительно громким. - Какая же у вас узкая специальность?
     Мистер Глеску опять слегка наклонил голову.
     - Вы, мистер Метауэй. Без страха услышать опровержение смею  сказать,
что в наше время из всех здравствующих специалистов  я  считаюсь  наиболее
крупным  авторитетом   по   творчеству   Морниела   Метауэя.   Моя   узкая
специальность - это вы.
     Морниел побелел. Он медленно добрел до кровати и рухнул на нее,  ноги
у него стали будто ватные. Несколько раз он открывал и закрывал рот, не  в
силах выдавить из себя ни единого звука.  Зятем  глотнул,  сжал  кулаки  и
обрел контроль над собой.
     - Хотите сказать,  -  прохрипел  он,  -  что  я  знаменит?  Насколько
знаменит?
     - Знамениты?.. Вы, дорогой сэр, выше славы. Вы один  из  бессмертных,
гордость человечества. Как я выразился - смею  думать,  исчерпывающе  -  в
своей последней книге "Морниел Метауэй - человек, сформировавший будущее":
"...сколь редко выпадает на долю отдельной личности..."
     - До такой степени знаменит? - борода Морниела дрожала,  словно  губы
ребенка, который вот-вот заплачет. - До такой?
     - Именно, - заверил его мистер Глеску. - А кто  же,  собственно,  тот
гений, с которого во всей славе только и начинается современная  живопись?
Чьи композиции и цветовая гамма доминируют в  архитектуре  последних  пяти
столетий, кому мы обязаны обликом наших городов, убранством наших жилищ  и
даже одеждой, которую носим?
     - Мне? - осведомился Морниел слабым голосом.
     - Кому же еще. История не знала творца, чье влияние  распространилось
бы на столь широкую область и  действовало  бы  в  течение  столь  долгого
времени. С кем же я могу сравнить  вас,  сэр,  в  таком  случае?  Кого  из
художников поставить рядом?
     - Может быть, Рембрандта, - намекнул Морниел. Чувствовалось,  что  он
старается помочь. - Леонардо да Винчи?
     Мистер Глеску презрительно усмехнулся.
     - Рембрандт и да Винчи в одном ряду с вами? Нелепо! Разве  могут  они
похвастать вашей универсальностью, вашим  космическим  размахом,  чувством
всеобъемлемости? Уж если искать равного, то надо выйти за пределы живописи
и обратиться, пожалуй, к литературе. Возможно, Шекспир с  его  широтой,  с
органными нотами лирической поэзии,  с  огромным  влиянием  на  позднейший
английский язык мог бы... Впрочем,  что  Шекспир?  -  Он  грустно  покачал
головой. - Боюсь, даже и Шекспир...
     - О-о-о! - простонал Морниел Метауэй.
     - Кстати, о Шекспире, - сказал  я,  воспользовавшись  случаем.  -  Не
приходилось ли вам слышать о поэте Давиде  Данцигере?  Многие  ли  из  его
трудов дошли до вашего времени?
     - Это вы?
     - Да, - с энтузиазмом подтвердил я. - Давид Данцигер - это я.
     Мистер Глеску наморщил лоб, раздумывая.
     - Что-то не припоминаю... Какая школа?
     - Тут несколько названий.  Самое  употребительное  -  антиимажинисты.
Антиимажинисты, или постимажинисты.
     - Нет, -  сказал  он  после  недолгого  размышления.  -  Единственный
известный мне поэт вашего времени и вашей части света - Питер Тедд.
     - Питер Тедд? Слыхом не слыхал о таком.
     - Значит, его пока еще не открыли. Но прошу вас не забывать, что  моя
область - история живописи. Не литература. Вполне вероятно, назови вы свое
имя специалисту по второстепенным поэтам двадцатого века, он  вспомнил  бы
вас без особого напряжения. Вполне вероятно.
     Я глянул в сторону кровати, и Морниел осклабился. Теперь он полностью
пришел в себя и наслаждался ситуацией. Каждой порой тела впитывал  разницу
между своим положением и моим. Я чувствовал, что ненавижу в  нем  все,  от
головы до пят. Отчего, действительно,  фортуна  решила  улыбнуться  именно
такому типу, как Морниел? На свете столько художников, которые к  тому  же
вполне порядочные люди, и надо же, чтобы это хвастливое ничтожество...
     И вместе с тем какой-то  участок  моего  мозга  лихорадочно  работал.
Случившееся как раз доказывало, что лишь в исторической перспективе  можно
точно оценить роль того или иного явления  искусства.  Вспомните  хотя  бы
тех, кто  были  шишками  в  свое  время,  а  теперь  совершенно  забыты  -
какие-нибудь современники Бетховена, например, при  жизни  считались  куда
более крупными фигурами,  чем  он,  а  сейчас  их  имена  известны  только
музыковедам. Но тем не менее...
     Мистер Глеску бросил взгляд на указательный палец своей правой  руки,
где беспрестанно сжималось и расширялось черное пятнышко.
     - Мое время истекае