по-своему, журналист, -- сам
понимаешь, я сразу узнаю. Лучше не экспериментируй. И  еще. Если меня убьют,
все это  должно как  можно  скорее  попасть в газеты... Впрочем, не мне тебя
учить, журналист. Ты все понял?
   Зарайский  сумел лишь кивнуть --  так  он был  ошарашен новым поворотом
событий.
   -- Ну а теперь у нас есть несколько минут. Можешь задавать вопросы.
   Олег растерялся. О чем спросить, о чем? Эх, если б сначала послушать, а
потом разговаривать! Но так не бывает, это понятно...

   --  На  этой  кассете  я  найду ответ, кто  и  кого убил в  этих  краях
девятнадцатого августа?
   --  Грамотно спрашиваешь,  журналист, конкретно, -- удивился Шайтан. --
Полный ответ будет, если соединить  то, что знаю я, с тем, что знают менты и
гэбисты.  Но  из моей  информации четко  следует, что  убили  не  здесь,  не
девятнадцатого и не того, чье убийство расследуют. И еще. Кассету послушать,
может, и  не  доведется  -- всяко бывает, -- так  ты  запомни главное: труп,
который  здесь нашли, -- дело  рук  Золтана. Привезли  его  сюда  гэбисты, а
руководит всем этим делом Альберт Ларионов.
   Зарайский поморщился. Фамилия Ларионова вогнала его в тоску. Это раньше
было  бы забавно услышать  ее  в  подобном контексте, когда  пошла  мода  на
обвинения  в коррупции всех подряд. В связях с мафией подозревали и Лужкова,
и Шумейко, и Лобова.  Теперь о  таком уже никто читать не  хочет. Ну  что ж,
Шайтан, послушаем твои кассеты, подождем сигнала...
   С шоссе свернул старенький  "газон",  крытый  брезентом, и двинулся  по
проселку  в их направлении. Зарайский  автоматически отметил, что ехал он  с
другой  стороны, значит, Белку  на остановке водитель не видел.  Это  могло,
быть  важно, тем  более  что  Шайтан  как-то  слишком пристально  следил  за
грузовиком. Потом  бандит неожиданно свистнул  громко и  коротко. Из-за угла
вынырнул здоровенный детина, и Шайтан распорядился:
   -- Шкаф, поди глянь, кого это несет.
   Шкаф пошел, тормознул машину метрах в пятидесяти от них, перемолвился с
водилой,  обошел фургон  вокруг, очевидно,  даже слазил в кузов. Наконец еще
издалека  показал шефу  жестом: все  в  порядке. И не торопясь,  вразвалочку
двинулся обратно. Машина  меж  тем развернулась  и  стала медленно  подавать
задом к сваленным кучей чурбакам. Шайтан встал и громко спросил:
   -- Кто это?
   -- Местные, -- сказал Шкаф. -- За дровами приехали.
   И  вдруг с неожиданным  для своего веса проворством метнулся  влево,  к
дому.
   Шайтан  и  Зарайский  невольно   повернули  головы  в.  противоположную
сторону. Но было поздно. Из фургона ударили две или три очереди сразу.
   Потом подошел Шкаф и, аккуратно приставляя пистолет, выстрелил в голову
каждому. Оружие тут же бросил.
   Белка наблюдала  за  этой сценой,  припав  глазом к отверстию с рваными
краями,  и,   судорожно  ломая  ногти,   обколупывала  последнюю  краску   с
обшарпанной   железной  стены.  В  сгущающихся  сумерках  с  каждой  минутой
становилось все хуже  видно, но она  все-таки разглядела,  как верзила после
контрольных выстрелов пошел  к машине и тоже был сражен автоматной очередью.
После чего грузовик быстро развернулся и стал выезжать на асфальт. В деревне
отчаянно лаяли собаки, громко и тоскливо замычала корова, но ни один человек
не вышел на улицу.
   Фургон свернул в ее сторону, и в первый момент Белке захотелось бежать,
бежать, петляя, как заяц. Но то ли она успела сообразить, то ли просто страх
парализовал  волю,  во  всяком  случае,  она лишь забилась в угол, вжалась в
железную  стенку  остановки и  замерла.  Грузовик  взревел  за ее спиной  и,
затихая, скрылся за поворотом.
   Выскочив из своего укрытия, Белка ринулась туда, где лежали Олег и двое
других.  Зачем?  Она  не  знала.  У  нее  отчаянно  кружилась  голова, и  на
каких-нибудь  ста пятидесяти  метрах она  дважды падала.  Здесь не  осталось
живых.
   Что она хочет  сделать? Здесь никому нельзя помочь. Она хочет, пока  ее
застанут возле трупов? Нет! У Олега был диктофон. Он мог что-то записать. Он
мог записать все вплоть до выстрелов.  Какие  силы, какие знания, какой опыт
двигали  ею  в  те минуты? По натянувшемуся проводку  Белка догадалась,  что
диктофон лежит в сумке, вытащила, взглянула, пленка еще крутилась, выдернула
из воротника микрофон, куртка была в крови, сумка была в крови, руки ее тоже
сделались липкими, надо брать всю сумку, мало ли что там, милиции все это ни
к чему... И еще -- пистолет. Ба, да здесь два пистолета! Ага... вот из этого
стрелял  громила, убитый  последним,  а  этот был в руке  у  второго, и  он,
похоже, выстрелить не успел --  такой пистолет гораздо лучше. Белка швырнула
в  сумку пистолет Шайтана  и, не  оглядываясь,  бегом, скачками понеслась  к
своей машине.
   Она  долго  не  могла  повернуть  ключ в замке  зажигания,  собственно,
поначалу она не могла его вставить в замок -- так тряслись руки.
   Она выкурила подряд две сигареты,  доехала до ближайшей речушки, вымыла
руки, протерла от крови  все, что было испачкано в машине, выбросила Олегову
сумку, вынув из нее  нужное, еще раз вымыла руки, потом вернулась в  машину,
села за руль и вдруг в одно мгновение поняла, что нужно делать.
   Может,  было еще не поздно. Вряд  ли в этих краях  так быстро приезжает
милиция. Скорее всего ее еще даже не вызвали.
   Страшно,  ох как страшно ехать  назад!  Но  уезжать в Москву  -- просто
губительно. Она остановила машину точно в том же месте, где пару часов назад
ставил  ее Олег,  тщательно протерла  сухой тряпкой  баранку, ручку двери  и
ручку скоростей.  Велико было искушение оставить ключи в замке зажигания  --
вот такой рассеянный великий журналист! -- но в деревне Льгово точно вымерли
все, и стоило использовать шанс, стоило... Белка стиснула зубы и пошла.
   Раньше она бы никогда не поверила, что способна на такое -- расстегнуть
"молнию" на кармане промокшей от крови куртки и бросить туда ключи.
   Она  плохо  помнила, как вышла  на дорогу  и  долгие  девять километров
шагала в кромешной  темноте, чтобы, выйдя на  Старицкое шоссе, ловить редкие
ночные  машины,  рискуя попасть в еще более  страшную историю. Только ей уже
было все равно. Она обязана приехать  в Москву еще ночью и ради этого готова
отдать все взятые с собой  деньги -- триста долларов и какие-то мелкие тыщи.
А если и это не поможет, Белка будет стрелять...
   Стрелять не  пришлось. И вполне хватило сотни  долларов,  чтобы в пятом
часу утра переступить порог своей квартиры.

   Глава пятнадцатая

   Горца подняли ночью и привезли на дачу Высокого Шефа в Успенское. Кроме
двух сопровождающих в машине, никто не видел его лица, даже  охрана у ворот,
и Горец этому внутренне  порадовался. Чем  закончил Шайтан, который светился
даже в Кремле, теперь вся братва знала конкретно.
   А   после  того,  как  команда  Кислого  совместно  с  ребятами   Горца
ликвидировала Шайтана,  стало известно,  что  этот  бродяга  не только  имел
оформленную на  свое имя  мощную трастовую  компанию,  чистенькую,  исправно
платившую налоги, но и  собирал подписи -- баллотироваться в Госдуму. И если
б  теперь  ему  башку  не пробили,  точно собрал  бы  и  в  Думу  прошел  бы
однозначно, с его-то деньжищами. Может, это и не понравилось Высокому Шефу?
   Мираб  Саркиев по кличке Горец был намного скромнее. Тюремный стаж имел
небольшой, в  девятнадцать лет  сел за кражу по глупости, зато в перестройку
сильно  продвинулся в нелегальном бизнесе, стал признанным авторитетом  и  в
девяносто  первом был коронован  вполне законно.  Кто-то из стариков  шипел:
мол,  "апельсин" ты, а  не  вор,  но это с каждым годом  имело  все  меньшее
значение. Несколько лет  подряд  Горец  был  "основным" в  Новгороде,  потом
перебрался в Москву, и  вот теперь ему поручали  доделать то, чего не  успел
Шайтан,   --    закончить   формирование   беспрецедентного   по   масштабам
северозападного объединения криминальных  группировок  и принять руководство
им.
   Высокий  Шеф вышел из дома навстречу Горцу,  и они Вдвоем -- охрана  на
почтительном расстоянии сзади -- Долго бродили по дорожкам парка.
   -- Суть проблемы сводится к следующему, -- формулировал Ларионов. -- На
днях состоится ваша сходка,  в частности,  посвященная проблемам  глобальной
координации... ну то есть всеобщего объединения усилий. Этим интересуются не
только и не столько органы внутренних  дел, сколько уже  небезызвестная тебе
служба РИСК. На сходке обязательно будут  как минимум  два их  агента.  Твоя
задача -- узнать их и обезвредить.
   -- А если не удастся? -- по-детски растерянно спросил Горец.
   -- Плохо,  если не удастся. Утечка информации стоит  сегодня  дорого, а
убирать всех подряд, как Шайтана, --  с  кем тогда  работать? Сумел же  ты в
Свердловске распознать Глызина.
   -- Какого Глызина? -- не вспомнил Горец.
   -- Ну, Мосла, Мосла,  которого вы так вовремя закололи.  Он же из РИСКа
был.
   -- Ах, Мосла! Так мне повезло тогда.  Во-первых, его срисовал кто-то на
зоне, он же на Петровке работал, а во-вторых, когда Мосол неожиданно на волю
дернул  и  по  существу засветился,  нам  помог  его же  агент  из  ментуры,
Корягиным, кажется, звали. И кто этого мента перекупил? Так я и не понял.
   -- Всех не перекупишь.
   Ларионов загадочно улыбнулся. Пусть Горец думает, что это он перекупил.
Эх, узнать бы правду! Да у кого?  Разве что у Григорьева.  Но он  же хитрый,
гад, никогда в жизни правду не говорил.
   -- Всех не перекупишь, -- повторил он. -- Придется  тебе, Горец, самому
их срисовывать. Задача  архиважная.  Ты же не  дурак --  придумаешь  способ.
Пункт  второй: необходимо удержать Тверской регион  от полного выхода из-под
контроля.  Сам понимаешь,  как там  теперь  РУОП развернется с ФСБ на  пару.
Пусть  все  специальные  люди  лягут  на дно или  уедут. Проследи  за  этим.
Группировку надо спасти -- она будет на твоей совести.
   "Ну, от такого довеска, -- подумал Горец, -- совесть моя не надорвется.
Хуже другое.  Хоть Высокий Шеф и говорит спасибо, на самом деле сработали мы
грязно. Журналиста убрали, может, и правильно, но тело бросили зря. Странно,
что Шеф об этом не спрашивает".
   И, словно читая мысли Горца, Ларионов спросил:
   -- Откуда взялся этот репортер Заманский?
   -- Зарайский, --  поправил Горец. -- Он сам вышел на  Шайтана, по своим
журналистским каналам.
   --  Здорово,  --  сказал Ларионов  злобно,  -- скоро у них каналы будут
лучше, чем у Лубянки. МВД-то они уже давно обскакали. Ну и что?
   -- Зарайский встречался с Шайтаном дважды, -- рассказывал Горец. -- При
первой встрече я  присутствовал. Были  еще двое -- Кузнец и Кандыба.  Шайтан
ничего не сказал журналисту. Ничего.
   --А потом?
   -- Они больше не встречались.
   -- Ты уверен в этом?
   -- Обижаете, Шеф. Я же вел его все эти дни.
   -- Почему милиция не нашла у Зарайского никаких записей?
   Похоже было, что этот вопрос очень сильно тревожил Высокого Шефа. Горца
он самого тревожил, и требовалось сказать что-то весьма убедительное.
   -- Знаете,  у  меня  сложилось впечатление,  что этот  репортер страсть
какой ушлый. Он уже несколько лет про нас пишет, а братва всяких блокнотов и
магнитофонов дюже боится, вот он и привык все в голове держать.
   Странно, но ответ устроил Высокого Шефа.
   -- Хорошо, -- сказал он. --  Ты, братец, вот что... Ты все-таки проведи
расследование по этому поводу. В  ментов ские дела  не суйся,  свое, частное
расследование  проведи.  Договорились?  Но это  уже,  сам  понимаешь,  пункт
третий. А главное, про первый не забывай.
   От пункта первого у Горца аж голова разболелась, пока его везли назад и
у  перекрестка сдавали с  рук на  руки родной  охране. Третий пункт тоже  не
давал  вору покоя.  С  репортером-то Горец  дважды лопухнулся. Никто не  вел
Зарайского в его  поездке от Москвы  до Льгова.  Зачем? Это  же  не шпион --
простой  журналист.  ан, оказалось, непростой!  И  как их угораздило бросить
тело? Ведь  ни одна собака теперь не знает, кто обчистил  убитого и  было ли
вообще что у него брать.
   -- Дай  порулить,  -- попросил Горец Капитоныча. Капитоныч знал:  бугор
любит  садиться  за руль,  когда настроение плохое. Даст Бог,  ни во  что не
врежется, а повеселее станет. "БМВ" водить -- разве  это работа? Машина сама
едет. Ну,  если,  конечно, погоня или, скажем, по  пересеченке на ней  ехать
приходится -- тут да, тут уже работа.
   Так  думал  Капитоныч, глядя на улыбающегося  рядом с  ним  хозяина.  А
хозяин  гнал  тачку  почти  по  осевой,  словно  прокладывал  дорогу  самому
Президенту России,  светил издалека встречным, совсем  не уступая дороги,  и
голова у него уже не болела.
   Он  понял,  что  будет  делать   с  этим  РИСКом.  "Вычислять  их  там,
разгадывать, мероприятия  проводить... Да пошли они! Много чести. Возьмем  в
заложники какую-нибудь  ихнюю бабу, лучше всего жену самого главного, охрану
в случае чего постреляем -- и все, они  мне сами расскажут, ху из ху. А кого
мне бояться? -- спрашивал сам  себя  Горец. --  Теперь-то  кого мне бояться?
Кого и зачем?"

   Глава шестнадцатая

   Тимофей Редькин перекинул веревку через матрас на  верхнем  багажнике и
сказал:
   -- Тяни сильнее. Вот так. Теперь держи крепко, я сейчас перехвачу.
   И пошел вокруг  машины.  Алику было  совсем  худо.  У него даже держать
крепко не получалось -- куда  уж там сильнее  тянуть. Накануне они уговорили
почти два литра водки. Причем Маринка, жена Тимофея, помогла им в этом очень
слабо,  Вера Афанасьевна  и  Верунчик не пили по определению (у одной сердце
больное, другая --  беременная), Никита  -- зять-спортсмен не пил по идейным
соображениям,  ну и, наконец, тесть, или, как называл его Тимофей, "тесчим",
потому  что Маринке  он был отчим, Петр Васильевич неожиданно ушел в ночь на
свою синекуру. Это-то  и  сгубило  двух приятелей -- на компанию и поддержку
тесчима Тимофей очень  рассчитывал. Разумеется, он  помнил, что наутро  надо
вести машину  и  не куда-нибудь,  а на дачу  -- три часа  за рулем, так  что
старался наливать Алику побольше, себе -- поменьше. Но  два литэто все равно
два  литра, даже  под хорошую  закуску  и  сак  ты  там ни наливай, хоть  по
четверти рюмочки.
   Поднялся-то  Тимофей легко,  уж больно  пить хотелось.  Сразу прошел на
кухню, взял  чайник и долго с наслаждением сосал из носика. Но теперь, после
с  трудом пропихнутого  сквозь пересохший пищевод завтрака, стало ясно,  что
больше  всего  на свете  хочется  ему  двух вещей:  похмелиться  и спать. Но
похмелиться хочется даже сильнее, ведь без этого можно и не заснуть.
   С  некоторых пор Тимофей  стал похмеляться  всякий  раз,  если прилично
выпивал  вечером.  Маринка  такую  практику  жестоко  осуждала,  и принимать
утреннюю дозу приходилось тайком. Потом зачастую она ловила его на запахе, и
тогда  Тимофей  нагло  уверял,  что это  с вечера такой сохраняется. В конце
концов, не пойман  -- не вор. Главное -- выпить незаметно. Доставать бутылку
из холодильника так, чтобы никто не увидел, было практически нереально -- на
кухне  с самого раннего утра  кто-нибудь  уже вертелся: теща,  жена,  дочка.
Поэтому  специальная  заначка пряталась  где-нибудь в шкафу  или  в углу  за
секретером,  отчего  жидкость,  естественно, делалась  теплой.  А из  теплых
напитков  для  утреннего  "декохта"  идеально подходил только коньяк. Однако
плохой коньяк  новой,  посткоммунистической  эры  иногда случался пострашнее
самогона,  а  на хороший  не  всегда  имелись деньги. Так что чем только  не
приходилось похмеляться Тимофею:  и  различными странными  бренди "Наполеон"
неизвестного происхождения, и  дешевыми джинами  из пластиковых  бутылок,  и
каким-то  канадским  виски,  сделанным,   очевидно,  в  Польше,  если  не  в
Малаховке... Лучше всего из доступных напитков была кристалловская "Старка".
Не всегда  удавалось ее купить, но она с неизменным успехом проскакивала  по
утрам, даже теплая.
   На  этот раз в шкафу за ботиночными коробками ночевала как  раз початая
бутылка "Старки", да вот незадача -- вред поездкой на машине Тимофей себе не
позволял. Это  было святое:  если за  руль  --  значит,  ни капли. В  дороге
возможно всякое, и не дай Бог дыхнешь на  гаишника, он  на  тебя все повесит
при полной твоей невиновности.
   И  Тимофей  страдал.  Алик  зачем-то  страдал  вместе  с  ним.  Тимофей
предложил  ему поправить  здоровье  оставшейся  грамулькой, а  оставалось во
второй  бутылке  добрых полстакана -- как раз  то, что  надо.  Но Алик гордо
сказал, что  водку по утрам не пьет,  а вот проводит друзей на дачу  и купит
себе пива у метро.
   -- Ну, извини, старик, нет у меня пива. У меня от пива живот пучит, вот
и не держу его дома.
   -- Ладно, ладно, -- пробормотал  Алик,  -- я потерплю. Ты давай еще вот
здесь примотай.
   Потом он отошел, поглядел со стороны на сотворенную  ими конструкцию --
огромный матрас  от старого дивана смотрелся на крыше Тимкиной белой  "Нивы"
как шляпка гриба --и вдруг объявил:
   --  Все мы  неправильно сделали. Надо его мягким вниз класть.  Иначе мы
эту гадость никогда плотно не прикрутим.
   -- Мягким вниз? -- автоматически переспросил Тимофей. -- Ты прав.
   Они распутали веревки, кряхтя и матерясь, перевернули  тяжелый матрас и
принялись все завязывать по-новой. Страшно утомились и, не закончив, сели на
ступеньки перекурить. Тут-то и вышла Маринка.
   -- Ребята, вы чего,  обалдели?! Уже минут сорок  этот несчастный матрас
вяжете! А там  еще барахла полно. Ты хочешь, чтобы мы ночью приехали? Только
водку жрать умеешь!
   Тимофей с тоской посмотрел на Маринку, поднялся, выбросил длинный бычок
и ничего не сказал.
   Когда-то,  очень  давно  они  вместе  учились  в  школе,  потом  вместе
поступали  в  один  институт  --  в  Бауманский.   И  одновременно   с  этим
регистрировали  брак. Родители  с  обеих сторон  не порадовались,  но, когда
выяснилось,  что  Марина   беременна,  неожиданно  подавляющим  большинством
голосов (при одном воздержавшемся -- отце  Тимофея) было решено рожать.  Так
решилась тогда их судьба и судьба Верунчика. Кто бы мог  подумать,  что брак
окажется таким прочным, что  Верунчик окажется зверушкой  шустрой, пойдет по
стопам мамочки и папочки  и уже в  тридцать шесть они будут готовиться стать
бабушкой и дедушкой!
   --  Бред какой-то! -- говорил  накануне за  рюмкой чая друг его Алик из
Днепропетровска, внезапно свалившийся на семью Редькиных среди дня. -- Тимка
--  и  вдруг дед!  Полная  бредятина.  Хотя  бородищу ты и  отпустил  вполне
дедовскую. А помнишь, как у нас на Южмаше горилку пили прямо в цеху?..
   Вернулся с дежурства отчим. Помог таскать тюки и коробки.
   -- Ну вот, вроде все и  собрали,  -- сказал  Тимофей Маринке. -- И чего
было шуметь?
   -- Ага, -- буркнула Маринка, впрочем,  уже остывая,  -- только  времени
скоро двенадцать.
   "Действительно, --  подумал  Тимофей,  --  и  надо было  в  такую  рань
вставать, чтобы в полдень уехать".
   Он  совсем разучился  рано вставать  и быстро собираться с тех пор, как
перестал ходить на службу.  А это случилось еще в девяносто втором. С легкой
руки Гайдара (за которого, впрочем, Тимофей  и теперь собирался  голосовать)
оборонка  тогда резко начала  загибаться, и кандидату наук,  специалисту  по
ракетному  топливу на  сверхзакрытом  средмашевском  "ящике"  стали  платить
меньше,  чем курьеру  в  какой-нибудь  аудиторской  --  прости,  Господи, за
непонятное слово -- фирме.
   Поиски  работы  были  лихорадочными  и не  всегда  удачными.  Худред  в
православном  издательстве  (помогло  почти  детское увлечение  рисованием),
переводчик с английского плохих романов для другого издательства, которое со
страшной скоростью и жуткими опечатками гнало в  свет фантастику и детективы
(там он получил кличку Мальчик-Тима-наборщик -- так назвала его бухгалтерша,
не  понявшая, что Тимофей  не  просто набирал текст на компьютере, но и  сам
переводил его). Дома у него стоял старенький агрегат, самолично собранный из
кусков  еще