мся?  --
вопросом на вопрос агрессивно откликнулась Татьяна.
   --Пока нет.
   -- Тогда давай постоим немного. По лесу погуляем...
   -- Шиза грызет? -- заботливо поинтересовался Кедр. -- Там же дождик.
   -- Трищ генерал, ршите обратиться. А разве под дождиком нельзя гулять?
   Я  не понял, кого  она спрашивала --  меня или Тополя. Да это и неважно
было:  Татьяна не ждала  никакого  ответа. Она  приоткрыла дверцу, выглянула
наружу и вдруг запела:
   -С  Пешавара  идут  моджахеды!  А с Кабула подходят  свои. Ну, скажите,
какого же хера С Гиндукуша сбежали ручьи?!
   -- Ну, все,  -- сказал Кедр. -- Станция Березань, кому надо -- вылезай.
Тополь, у нас есть что-нибудь выпить?
   -- Есть, -- ответил я за Тополя. -- "Хэннеси" тебя устроит?
   -- Мне не надо, -- пояснил Кедр. -- Татьяне налей. Татьяна кивнула.
   --  Это наша "Афганская весенняя", -- прокомментировала она и исполнила
еще один куплет:
   -Из-под снега появятся трупы, Не понять, где  друзья, где  враги. Снова
мчатся мобильные группы, И "вертушки" рисуют круги.
   -- Пойдем действительно погуляем, Леня, -- предложил Кедр.
   Тополь выпростал из машины  ноги, согнутые  под острым углом, затем, по
разделениям, извлек остальные части своего нестандартного тела и  неожиданно
быстро, как складной нож, распрямился.
   -- Пошли, -- бросил он Кедру,  и они оба растворились в мокрой  темноте
придорожных кустов.
   Мы  остались  вдвоем с  Татьяной.  Совсем  как  два  дня назад, в  ночь
знакомства. Только теперь все стало по-другому. Слишком по-другому.
   -- Это Матвей написал за месяц до смерти. Плесни коньячку-то, Серега.
   Какой  Матвей? Что за  бред! Я  как-то  даже  не сразу вьехал  что  она
обращается ко мне, восприняв последнюю фразу как строчку или название песни.
По крыше забарабанили капли усиливающегося дождя.
   -- Куда они поперлись? -- рассеянно спросил я.
   -- У них зонтик есть, -- не  совсем на вопрос ответила Татьяна.  -- А у
меня до сих пор нет коньяка. Ты же обещал налить!
   И, придвинувшись ко мне, она легонько щекотнула губами мою шею.
   Я вздрогнул, посмотрел ей в глаза и грустно спросил:
   -- Зачем?
   -- Чтобы выпить, -- ответила Татьяна бесцветно, ни всерьез, ни в шутку,
а так, как отвечают на вопрос "Сколько времени?".
   -- Ты что, уже не можешь не пить?
   --  Могу. Но не хочу. Иногда  обязательно нужно выпить. Слишком большой
перенапряг в мозгах. Кроме коньяка, ничего не помогает.
   -- Но ведь это же все равно...
   -- Алкоголизм? Дуся, не  смешите меня, я человек,  измученный нарзаном.
Ты еще слишком мало знаешь про нас и про меня, в частности. Алкоголиком я не
стану,  даже  если  очень  захочу.  У  меня  уже совсем другие  отношения  с
собственным  организмом. Я  не могу  попасть в  зависимость  от  него просто
потому, что давно  владею  одной древней восточной  методикой восстановления
физического здоровья, суть которой -- именно полный  контроль зд организмом.
Причем я владею этой  штукой лучше их всex. Может  быть, потому, что  раньше
других начала заниматься спортом, может,  карате  помогло, а может, просто я
такая  гениальная  от природы.  В  общем,  ты  за меня не  беспокоися у меня
болезней не бывает. Физических. А вот с ... С головой у нас у всех плохо.
   - То есть?
   - Помнишь, ты сказал, что мы шизики? Так и есть
   Татьяна  уже  достала  бутылку  "Хэннеси", аккуратно  вынула  пробку  и
хлебнула прямо из горлышка.
   -- Не надо, Верба, я сейчас дам стакан.
   -- Два, -- поправила она.
   -- Я же за рулем.
   --  Ты  что, дурак? С твоими  документами  можно  на бэтере  по Красной
площади кренделя выписывать.
   Она сказала по-современному -- "на бэтере", а не как говорили раньше --
"на бэтээре", и этот молодежно-солдатский  сленг, эта лихая фраза так  резко
контрастировали   с   ее   усталыми   глазами   и  вдруг   необычайно  четко
прорисовавшимися морщинками на лице,  бледном, прямо-таки зеленовато-сером в
неверном свете внутрисалонных лампочек, что мне сделалось  страшно. Я взял у
нее бутылку и тоже отхлебнул из горлышка.
   -- Мы психи, Разгонов, мы безнадежно больные люди, -- резко сменив тон,
заговорила  она. -- Когда-нибудь  ты  напишешь об этом.  Когда-нибудь,  если
останешься жив и если у тебя еще  будет  время писать. И желание. Главное --
желание. Я очень сомневаюсь, что тебе  вообще  захочется писать после всего,
что  тебя  ожидает.  Тополь  писал  научные  статьи. Кедр  писал  книжки  по
психологии. Ясень писал  стихи. Я  писала картины. Ты написал  замечательный
роман. Но если ты станешь до конца нашим, У тебя тоже крыша съедет, и писать
ты больше не будешь. А, собственно,  какие уж тут "если"! Куда ты теперь, на
фиг,  денешься.  Ты уже  стал  Причастным,  хотя еще  не понимаешь,  что это
значит. А это значит, Мишик: огромная власть, чудовищная власть  и  такая же
дикая, лютая  ответственность, которая давит на  тебя, давит постоянно,  без
перерывов на обед, без выходных и  отпусков, давит и выкручивает, как мокрую
тряпку,  только течет  с  тебя не мыльная вода, а  кровь пополам с дерьмом и
потом... И вот когда становится очень больно, до тошноты, до красного тумана
перед глазами, тогда можно немножечко глотнуть-Даже нужно.  Иногда помогает.
Ясень  тоже  так делал. А стихи он до самых последних дней писал.  Может, он
единственный  из нас сумел остаться  собой  на самой вер шине этой проклятой
пирамиды.  Он никогда,  никогда  не  был жестоким и мечтал не делать никогда
никому никакого намеренного зла. Это оказалось... невозможно.
   Татьяна  замолчала,  словно вдруг выдохлась. Я  уже наплескал  коньяк в
знакомые пластиковые стаканчики, и по второй мы выпили как люди.
   -- Ну и что? -- спросил я. -- Ясень тоже был псих?
   -- Конечно! -- воскликнула Татьяна с чувством. -- Он-то и был среди нас
самый  главный псих. Неформальный  лидер  дурдома.  Кто больше всех  в новые
мессии рвался? Тоже  мне, новоявленный  Христос! Дон Кихот свинячий.  Мартин
Лютер Кинг  из спецназа. Джон Леннон с генеральскими погонами. Разве это  не
дурдом?  Какого  черта  нужно  было создавать всю  эту  Армию Спасения? Кого
спасать?  Человечество?  Да  человечество  не  хочет,   чтобы  его  спасали.
Человечество хочет жить так, как хочет. Одни привыкли, что у  них все плохо,
другие привыкли, что у них все хорошо. И тут нельзя ничего переделать. Когда
очередной сумасшедший меняет этих людей местами, просто льется крови больше,
чем обычно, а потом все  возвращается  на круги  своя. "...И род приходит, и
род уходит, и заходит солнце, и восходит солнце,  а Земля  пребудет во  веки
веков... И  все это  суета  сует и  ловля ветра..." И  в чем ты  пытался  их
убедить? В том, что они Люди? А им наплевать на это. В том, что слезинка той
девочки Достоевского важнее, чем бутерброд с  икрой за завтраком? Так в этом
гы их никогда  не  убедишь. Потому что от слезинок девочки бывает несварение
желудка, а икра  очень полезна  для здоровья, особенно за завтраком.  И  они
правы, Ясень.
   Я вдруг понял, что это она ко мне обращается, словно я и есть тот самый
Ясень. Которого  убили. Стало немного жутковато, но я не прерывал Татьяну, я
продолжал  слушать всю эту дичь, которую она  несла складно  и с  выражением
будто читала лекцию или  выступала на митинге.  Нет,  она пыталась доказать,
что она и  на самом деле  сумашедшая.  По крыше  и стеклам барабанил  дождь.
Ветра не было,  и дым от наших  сигарет  расплывался  зыбкими слоями  внутри
машины.
   Но вы  не правы  Ясенъ, -- говорила Татьяна. -- Потому  что  нормалъный
здоровый  человек должен  сидеть  спокойно. Сначала, конечно,  заработать на
жизнь, а потом сидеть и жрать. Ну и заботиться о своих ближних самых ближних
-- о родителях, о жене, о детях. И все. Таких людей большинство, подавляющее
большинство. С  этим  ничего,  ничего нельзя поделать.  И  не  нужно. Только
полные идиоты -- такие, как ты, -- решают вдруг переделывать мир. Сама  идея
изменения мира -- это симптом болезни.  Здоровому человеку подобные  мысли в
голову  не приходят. Поэтому-то  во  все  века  мир  и  переделывали  только
сумасшедшие.  Ну и что у них, у несчастных больных  людей, могло получиться?
Очередной вариант дурдома, более или менее масштабного.
   Как ты думаешь, безумный иудейский  пророк Иешуа догадывался о грядущих
кострах инквизиции  и крестовых  походах?. Думаю, что нет. И Карлуша вряд ли
предвидел  лагеря смерти и  геноцид. А вот Вовка Ульянов,  наверно, обо всем
этом  уже  имел представление  и  даже  порепетировал  немного  с  массовыми
убийствами  по классовому  признаку. Вообще  реформаторы становились год  от
года циничнее. Наиболее  откровенным был Адольфик. Он с самого начала знал и
даже не скрывал, чего хочет: пятьдесят процентов людей уничтожить физически,
сорок  пять  сделать  рабами, а  оставшиеся пять будут жрать  черную икру за
завтраком и нежно заботиться о детях и домашних животных- В общем, ни у кого
из  них ничего не получилось.  Мир не изменился. Нормальные люди все равно в
итоге побеждают и жрут икру или хотя бы мечтают об этом. А психи, такие, как
ты, в итоге жрут свинец, а от него бывает не только несварение желудка, но и
другие  неприятные  вещи,  например, дополнительные отверстия в  голове  или
остановка сердца...
   Зачем я  говорю тебе  это? А?  Зачем? По-моему, ты  мне  сам все это  и
говорил когда-то. Прости меня,  Сергей. Они убили  тебя. Я знала, что так  и
будет, но что я могла сделать, что?! Вот теперь я знаю, что делать. Теперь я
буду  убивать  их.  Я помню, ты  говорил, что нельзя,  но  теперь все  стало
по-другому. Теперь можно. Правда, Сергей?
   -- Нет, -- сказал я. -- Все равно нельзя.
   Татьяна вздрогнула, уронила сигарету, глаза ее  странно  сверкнули, рот
приоткрылся напряженно --  она  явно что-то сказать, но  вдруг  закрыла лицо
ладонями и, уткнувшись мне в плечо, зарыдала.
   Потом мы выпили еще. Я -- совсем чуть-чуть, а она целый стакан.
   -- Извини, Мишка. Мне, правда, иногда кажется,  что ты - Сергей. Но это
же полный бред. А Горбовский говорил что так и должно быть.
   -- Я не знаю, -- сказал я, -- я не  знаю, что тебе ответить. Мне сейчас
очень тяжело. Может  быть,  тяжелее,  чем тебе. И от того,  что я теперь все
понял, мне легче не стало.
   -- Что ты понял, дурачок?
   Я  помолчал.  Я думал  сразу  о многом. Я не  имел  в виду только  наши
отношения. Но она сейчас думала именно об этом.
   -- Ты любила его? -- спросил я, хотя уже знал ответ.
   -- Да, -- сказала Татьяна. -- Я любила его. И больше я никого и никогда
в жизни не любила. Правда. Неужели теперь я полюблю тебя?
   -- Не надо, -- сказал я.
   -- Ты думаешь?
   -- Мне так кажется.
   Татьяна  подобрала  с  пола  еще  не  погасший бычок и раскурила.  А  я
зачем-то открыл дверцу и  вышел под  дояедь. Дождь был холодный и противный.
Шагах  в двадцати  в слабом свете подфарников виднелись две размытые  фигуры
под одним большим зонтом.
   -- Иди  ко  мне,  --  шепнула Татьяна,  открыв  окошко, --  промокнешь,
дурень.
   Я залез обратно в машину, и Татьяна сообщила мне подозрительно:
   -- Трахаться сегодня не будем.
   -- Хорошо, -- сказал я рассеянно. Я как-то не думал об этом.
   --  Чего  ж  тут хорошего? -- возразила  Татьяна.  --  Просто  времени,
похоже, не остается.
   Ив подтверждение ее слов в окно просунулась усатая морда Кедра.
   -Мы приняли  сейчас  радиограмму от  Платана, -- сказала  морда. --  На
квартиру Малина заезжать не стоит, лучше сразу двигать в аэропорт. Тем более
что через полтора часа есть удобный рейс из Внукова.
   --  Из Внукова? -- переспросила Татьяна.  -- Это  что пилить через  всю
Москву? Шереметьево же ближе.
   -- Но из Шереметьева рейс на Лондон только утром
   -- А спецрейс? -- спросила Татьяна.
   -- Не тот случай, -- отрезал Кедр.
   -- А-а, -- протянула Татьяна. -- Понятно. Полтора  часа, говоришь? Ну и
как же мы поедем? По Кольцевой со скоростью двести пятьдесят?
   --  Послушай,  Верба,  --  вмешался  Тополь, -- ну что ты сегодня такая
ершистая. Давай  лучше  снова песни  петь. Ну не поедем  мы по Кольцевой, не
поедем. Я Кольцевую с детства ненавижу!
   -- Для справки, --  вставил Кедр. -- Когда  Леня был маленьким, никакой
Кольцевой еще не построили.
   Пропустив эту реплику мимо ушей, Тополь сообщил не совсем понятно:
   -- Я  вызвал "рассекателей". -- И добавил: -- Кедр, иди за баранку. Сам
господин Малин за рулем -- нас пограничники не поймут.
   -- Простите,  а кто из нас летит в  Лондон? -- робко поинтересовался я,
когда мы уже разогнались по трассе километров до двухсот.
   -- Ты, -- сказал Тополь, не оборачиваясь.
   -- Хорошо, -- сказал я и не стал задавать никаких вопросов.
   Собственно, мне уже было все  равно. Если бы за те же полтора часа меня
доставили не во Внуково, а в Плесецк оттуда -- на Луну, я бы тоже не слишком
удивился. На деньги этого дона  Корлеоне, или как его там, можно, наверно, и
на Марс слетать,  если того потребует святое дело службы ИКС. Кажется, я уже
вполне усвоил странную лексику этих "безнадежно больных людей", а вот логику
их святого дела пока еще понимал слабо.
   --  Тебя  там встретят.  Прямо в  аэропорту,  -- соизволил сообщить мне
Тополь. -- И все расскажут. Для начала по русски.  А сейчас, Мишель, можно я
немного посплю. Кедра тоже лучше не отвлекай разговорами. Дорога мокрая.
   А мне и не хотелось ни с кем разговаривать. Я  просто смотрел в окно на
дождь и слушал, как тихо и уютно посапывает Верба. Она была такая крошечная,
что, поджав  ноги  и  положив голову мне  на  колени,  ухитрилась  буквально
свернуться калачиком.
   У   моста  через  канал  на  въезде   в  Москву   с  нами  поравнялись,
приветственно мигая, два милицейских "Форда-Виктория". Кедр сбросил скорость
и,  не  останавливая машину полностью, выслушал доклад  старшего по  званию,
после чего одна  из машин,  оглушительно  сигналя, рванула вперед,  а вторая
стала прикрывать нас сзади.  С  этими "рассекателями" мы и пропороли  Москву
насквозь  со  скоростью  выше  ста  восьмидесяти, притормозив  лишь  раз,  у
поворота с Тверской на Манежную под запрещающий знак, и на коротком  отрезке
до Каменного  моста, двигаясь против потока, конечно, не  разгонялись на всю
катушку.  Во  Внуково  прибыли   за  десять  минут  до  взлета  и,  отпустив
"рассекателей", проехали прямо на летное поле через какие-то двойные ворота,
любезно   раскрываемые   перед  нами.   Невероятно,   но  всем   охранникам,
таможенникам  и  пограничникам  оказалось достаточно номера нашей машины,  а
может, знакомых лиц за ветровым стеклом. Джипы сопровождения остались по эту
сторону  ворот. Мы ехали,  почти не  останавливаясь,  и только один  строгий
майор попросил у  Тополя  и Кедра их удостоверения и внимательно изучил. Мои
же документы были вообще никому здесь не нужны.
   Верба поцеловала меня еще раз,  уже  стоя на последней ступеньке трапа,
перед самым  входом  в самолет.  Я долго не отпускал ее губ, внезапно поняв,
что  влюбился  всерьез,  во  всем этом нереальном  дурдоме лишь  она одна по
настоящему нужна мне и что я не хочу, не хочу с ней расставаться. Она поняла
это все без слов. И сказала:
   -- Давай не будем  разыгрывать финальную сцену из Итальянцев в России".
Сейчас этот  трап  поедет  назад,  а  ты  пойдешь  вон  туда  --  где  стоит
симпатичная девшка в фирменном костюме компании "KLM". Ты должен лететь.  За
меня не беспокойся. Мы скоро опять увидимся! Я  даже зуб вылечу! Честно! Все
будет хорошо! Я позвоню тебе! Слышишь?! Завтра! Или послезавтра!
   Я уже стоял в дверях самолета, а трап с Татьяной на последней ступеньке
уезжал от меня как-то ненормально быстро. Или это только казалось мне?
   -- Exuse me, miss, -- извинился я, проходя в салон.
   --  Ну что  вы, что вы,  господин  Малин! -- ответила на чистом русском
языке стюардесса компании "KLM". -- Проходите, пожалуйста, я покажу вам ваше
место.

   Глава девятая
   ПОЧЕМУ ВЫ НАЧИНАЕТЕ С ПАРИКМАХЕРСКОЙ?

   Сережа  возвращался  из  школы  знакомым двором.  Он уже распрощался  с
другом Колькой и был теперь совсем один. До дома оставалось два  шага, когда
вдруг из-под забора выскочил маленький темно-серый мышонок, сверкнул черными
бусинками глаз и отчаянно кинулся через дорогу к спасительной пожухлой траве
на клумбе.  Сереже захотелось поймать  зверька,  он резко  шагнул  вперед  и
поставил на пути беглеца правую ногу.  Юркий  мышонок  обогнул препятствие и
побежал еще быстрее. В  охотничьем азарте мальчик вновь преградил ему  путь,
сделав второй стремительный шаг.  И  промахнулся. Мягкий комок хрустнул  под
подошвой ботинка. Сережа отдернул  ногу и  обмер: мышонок теперь не бежал --
он  полз на передних лапах,  волоча задние,  а  вместо правого  глаза у него
вздулся нереально большой кровавый  пузырь. Мальчик  смотрел на  полумертвое
животное и какую-то секунду был просто не в силах шевельнуться. Ничего более
страшной ему  еще не приходилось  в жизни видеть. Потом  созрело решение. Он
наступил  на  мышонка  каблуком  и  навалился  на  него  всей тяжестью тела,
зажмурившись и  стараясь  не  слышать жуткого влажного  хруста. А затем,  не
оглядываясь, зашагал домой. В подъезде Сережа не  выдержал и разревелся. И в
квартиру  вошел  уже весь в  слезах.  Долго он не мог объяснить маме, что же
случилось, пугая  ее  почти  истерическими  рыданиями.  Потом  успокоился  и
рассказал. Мама все поняла, и от этого стало немного легче Но все  равно той
же ночью он увидел кровавого мышонка во сне.
   Это  было первое  убийство  в его жизни.  Сережа учился тогда во втором
классе,
   Через двадцать лет он вспомнит несчастного раздавленного зверька. Когда
у здоровенного,  метра два ростом, негра от прямого попадания в голову точно
так же  вздуется жутким кровавым пузырем один глаз, но негр будет  еще идти,
наступать,  и  его  конвульсивно  сжатые  мертвые  пальцы  будут  давить  на
спусковую скобу маленького смертоносного "узи", и две пули попадут  Сергею в
ногу,  чтобы  остаться  там  надолго,  потому  что  восемь  часов они  будут
прорываться к своим  через  проклятые джунгли,  и  только  на  побережье,  в
продувной палатке полевого  госпиталя Ирина Гомеш прооперирует его, и потом,
уже  в  Луанде,  дом  спасет  изувеченную  ногу  с  признаками  начинающейся
гангрены,  а всю  дорогу  в вертолете  он  будет бредить  и  на всех языках,
известных  ему  к  тому  времени,  просить  окружающих:  "Добейте,  мышонка!
Раздавите его, чтоб не мучился! Добейте мышонка!.."
   Это  будет  его второе убийство. Уже серьезное --  убийство человека. А
потом  будет третье, четвертое,  пятое. А потом он испугается. Он испугается
потерять  счет  убийствам.  И  тогда на  торговом  судне  удерет  в  Италию,
рассчитывая черт знает на что,  на какого-то почти сказочного и скорее всего
уже не существующего человека, встреченного им три года назад...
   Отец  Режи  Малина был физик-ядерщик.  Из тех, про которых  Михаил Ромм
снимал  "Девять дней  одного  года".  Успел поработать  с самим  Курчатовым.
Позднее  защитил  докторскую, а в  семидесятом, когда только-только отметили
пятидесятилетний юбилей и он только-только начал в своей  лаборатории работу
Секретной  тематикой, а жена  его Люда,  только-только  сделала  себе  новую
прическу, а сам Сережа готовился с отличием закончить шестой класс и все они
вместе собирались ехать на юг.  В общем, возвращаясь с дачи майским вечером,
Николай  Федорович вдруг перестал давить на газ, а ручку скоростей почему-то
перевел в  нейтралку  и уронил голову  на руль который был  повернут немного
вправо,  и машина, тихо съехав на обочину,  остановилась. Гаишники в те годы
работали еще исправно, да и люди добрые не ленились сообщать о происшествиях
на  дорогах, так что нашли его скоро, но это уже никакого значения не имело.
Смерть  наступила мгновенно. Все-таки  девятьсот бэр  (или  девять  тысяч?).
Сергей никогда не помнил, какая именно  доза  радиации  является смертельной
для человека, он  только помнил, что отец получил этих рентген во мног