Все  это  может  показаться шизой, но  у большого спорта  свои
законы, и тот, кто  их нарушает,  никогда не  будет  наверху.  А  наверх так
хочется! И ты себе не представляешь, как там здорово!
   Короче говоря, мои увлечения парнями, особенно не спортсменами, а  было
уже  и  такое,  расстраивали  Эмму  Борисовну  куда  сильнее,  чем  здоровый
спортивный  секс  с  пожилым  тренером,  потому  что,   уходя  к  парням,  я
отрывалась, начинала  жить  совсем новой  и  чужой  для нее  жизнью. Наконец
настал момент, когда  я, малолетняя дрянь, сказала Эмме,  что она вообще мне
никто,  что она мне больше не нужна, что она и взяла-то меня к  себе не ради
меня,  а  ради  себя, потому  что  ей, одинокой старухе (я буквально  так  и
назвала сорокадевятилетнюю женщину),  было слишком  тоскливо без детей.  Она
мне все эти слова простила тогда, она мне вообще многое прощала и до того, и
после, но я прощала гораздо труднее, и в итоге  мы,  конечно же, поругались.
Но это случилось  уже много позже,  после Машкиной  гибели и моего  ухода из
спорта.
   А  про тот  период,  когда  мне было хорошо, когда  я  была  знаменитой
спортсменкой, и рассказывать-то больше нечего. Все известно,  как говорится,
из газет.  Вот  потом,  после  тех страшных  похорон, первых  похорон в моей
жизни...
   Я ведь потеряла очень  близкого человека, по существу, самого близкого.
Кто в восемнадцать лет может быть ближе подруги?  Только друг. Но  с Сережей
все уже  кончилось.  Кончилась романтика первой юношеской  страсти,  а любви
между нами не было. После Машкиной культурной накачки Сережа стал мне просто
скучен.  Туповат  он  был, как большинство  спортсменов,  все никак  не  мог
понять, зачем  мне иностранный язык, зачем  я книги читаю, ну, еще детективы
-- ладно, для развлечения, а вот зачем  Бунина,  Маркеса, Фриша? И уж совсем
наш международный мастер облез,  когда увидел однажды у меня на столе книжку
о буддизме, да еще на английском, видно, он решил, что я умом подвинулась. А
мне  это  сенсей  посоветовал  на  занятиях  карате.  И  было  действительно
интересно. Читать же в то  время о буддизме  на  русском никакого  смысла не
имело. Чепуху писали в наших совковых популярных изданиях. Да, кстати, вот и
еще один человек в моей судьбе появился  хороший  --  сенсей  Костя  Градов.
Четвертый  дан, японский  и  китайский  языки,  истфак  МГУ,  диссертация по
Древнему Китаю, три года работы в Киото. Потрясающий  человек, но это был не
партнер по сексу и не друг  в обычном понимании  -- это был сенсей,  даже не
учитель,  а  именно  сенсей. Тут есть тонкая, однако  существенная  разница.
Потом  он уехал, когда перестройка началась, кажется, в Японию, а может, и в
Китай.
   Но я все время сбиваюсь, я ведь совсем не о нем хотела рассказать. Я же
те  похороны вспомнила.  И Машку. Теперь я понимаю, что Машка была не просто
закадычной подружкой по сборной  и  по  школе. Она была  самым  близким  мне
человеком. И если бы ее не убили, она была бы сегодня с нами. Это  абсолютно
точно. Ведь многое из того,  что  потом  говорил Ясень,  впервые я  услыхала
именно от Машки. Но это я уже вперед забегаю.
   Короче, в том  декабре мир опустел. А тут  еще плюс ко всему я невольно
сделалась хранительницей страшной тайны --  про этого  Седого. Представь мое
состояние.  И  это начало сезона. А у меня  новый  партнер -- Славик Грачев,
отличный мастер, но мы катаемся вместе без году неделя. И наша пара -- номер
один в сборной, поскольку Машки уже нет, а все остальные либо отправились на
заслуженный  отдых, либо  еще  настолько  желторотые,  что за ними наблюдать
смешно. И на  нас, затаив дыхание,  смотрит вся  страна, весь мир. Прыгуны в
высоту  или   штангисты   в   такой   ситуации   зачастую  мировые   рекорды
устанавливают,  потому что  вся  спортивная и  не  очень  спортивная  злость
выплескивается у  них в  один  чудовищной  силы толчок или рывок. Но в нашем
спорте  одним  рывком  не  отделаешься,  надо  катать  три  турнира и по две
программы на каждом.
   Что  случилось в  том  сезоне  -- общеизвестно.  Ты  фигурным  катанием
интересовался --  значит,  помнишь этот полный провал, небывалый  в  истории
нашего спорта.
   И  вот  середина марта. Мы возвращаемся с  последнего,  самого главного
турнира, то  бишь с чемпионата мира.  И в ЦСКА нас встречает чуть ли не весь
Генштаб в полном составе. Честное слово, никогда не видела столько генералов
в  одном месте. Раздувают дело невероятно. Изображают как  жуткую провокацию
всесоюзного  масштаба.  О чем только  не говорят! Один даже держит пламенную
речь о плохой  охране наших  спортсменов --  нашего национального достояния.
Это он про  Машку, которую не  уберегли накануне ответственных международных
стартов, что сильно деморализовало сборную. Сволочь,  думаю я, "национальное
достояние, наша лучшая спортсменка, вторая  Роднина", а  может  быть, сам  и
отдавал приказ убить ее. Глупость, конечно, но я их всех тогда ненавидела. И
тут   с   темы   личной  охраны  мастеров  спорта  они   переходят  на  тему
несоответствия  занимаемым  должностям.  И,  разумеется,  в  первую  очередь
сладострастно сдирают звезды с полковничьих  погон Крайнева, припоминают ему
давнее   и  тогда  прикрытое  дело  о  растлении  малолетних,  называют  это
официально  "грубым нарушением  действующих методик  тренировки"  и  наконец
громогласно снимают  его с должности главного тренера. Потом отчитывают всех
остальных, достается даже Эмме Борисовне. Но ей уже наплевать, она готовится
к длительной командировке в Австрию, о чем генералы  от спорта еще не знают.
Под  очередной  гремящий с  трибуны хорошо  поставленный командный  голос  я
покидаю конференц-зал  и  думаю:  "Господи,  Машка, милая Машка, в каком  же
говне мы с тобой сидели все эти годы!"
   Крайнев, естественно,  вывернулся.  Уже в начале  следующего сезона  он
фактически  руководил сборной, а кто  формально  занимает место  главного --
велика ли важность?  Звание полковника  восстановил еще быстрее, даже не все
успели узнать, что  он  был  разжалован. Как я выяснила  много позже,  связи
Виталия Ивановича  простирались необычайно далеко, куда-то до самого  ГРУ, а
дальше терялись во мраке секретности. А  из ГРУ, если верить байкам бежавших
оттуда людей, простой майор  мог  в приказном тоне позвонить генералу армии,
что этот майор,  очевидно, и  сделал по вопросу  о  полковнике Крайневе. Мне
Крайнев строго так сказал:
   -- Впереди  Олимпиада. Будешь  готовиться и выиграешь. Я  заставлю тебя
выиграть эту Олимпиаду.
   Но  он меня  не  заставил.  Не  смог.  На  это и у Крайнева кишка тонка
оказалась. Просто потому, что я уже была не я. Не  хотела больше кататься --
и все.  Этот  период  в  моей жизни  кончился.  Убийство  Машки. Безобразная
разборка нашего  провала. Отъезд в  Австрию  Эммы  Борисовны.  Очень  плохое
взаимопонимание со Славиком. Чего еще ждать? Я перестала вообще появляться в
ЦСКА. Жила  теперь в  другом  месте:  сенсей дал  мне ключи от  своей второй
квартиры и обещал до  осени  не выгонять. Деньги  на  жизнь оставались,  что
такое забота о  хлебе насущном,  я  еще  не  знала тогда  и  все свое  время
посвятила карате, книгам и... рисованию. Рисовать я с детства любила. Больше
всего   --   человечков.   Сначала  веселых,  потом   фантастических,  потом
фигуристов...  Портреты  у меня не получались, а вот тела, фигуры  --  очень
неплохо.  Эмма Борисовна  всегда  xвaлилa и  говорила, что мне надо учиться.
Теперь я  не рисовала фигуристов. Теперь я  увлеченно  рисовала  человечков,
бьющих друг  друга  пяткой в глаз,  коленом в пах и  лбом  по носу.  И могла
заниматься этим подолгу.
   А  ближе к лету я  наклеила богатенького мальчика из МГИМО и махнула  с
ним в  Сочи. Но  это  была не более чем попытка забыться.  Красивая,  однако
неудачная. А  вот с карате получилось удачнее, сенсей  даже  удивлялся  моим
успехам. Но как же это наивно, Господи, с помощью какого-то карате отомстить
им, отомстить загадочному и страшному Седому!
   И тогда я сделала следующий шаг на своем  безумном пути: решила поехать
в Афганистан  на  войну.  Мне  объяснили,  что туда  меня могут взять только
медсестрой,  а  я медсестрой  не  была. Что  ж,  стану. Я нашла  специальные
ускоренные курсы военных  медсестер и добросовестно  закончила их. Кстати, в
этом мне помог  Крайнев. И скорее всего со зла, а не по старой памяти.  "Вот
дура-то   стоеросовая,  ей   олимпийское   золото  светит,   а   она  решила
комсомолку-доброволку из  себя корчить! Ну, давай, давай, может, и поумнеешь
там, если не убьют!"
   Что  это было со мной?  Полудетское  стремление  красиво  умереть?  Или
вполне  осознанное  и,  наоборот,  очень  взрослое  нежелание  жить в  таком
неправильном мире? Да  нет,  не  хотела я  умирать. Мною двигало  все то  же
отчаянное  чувство мести. Я знала, что пройду Афган и вернусь. А вернувшись,
буду взрослее,  мудрее,  сильнее и... страшнее для тех,  кому должна мстить.
Может  быть, я еще потому так уверена  была в себе,  что сенсей Костя Градов
одобрил мое решение. Он сказал: "Ты уже готова к этому. Если чувствуешь, что
надо, -- поезжай".
   И я поехала. Не буду рассказывать в подробностях обо всей грязи, крови,
мерзости,  вони, которую я перелопатила своими руками за долгие как вечность
два с лишним года  афганского кошмара. Не буду рассказывать о  бати, страхе,
ненависти,  тошноте, ознобе, о неутолимой  жажде и полном отчаянии. Не буду.
Потому что не  хочу. Вам, писателям, разумеется, очень  интересно  знать все
эти детали. Ну так вы туда сами поезжайте, а мы потом лучше почитаем, что вы
напишете. Понимаешь, мне  сейчас  все  это вспоминать, рассказывать  --  все
равно что заново пережить. Не хочу.
   А  вкратце история  такова. Первые три месяца я  работала  в Кабуле,  в
центральном  госпитале, как бы  практику проходила,  привыкала потихонечку к
запаху  промедола,  к  виду тазов,  полных крови,  оторванных  конечностей и
прочей  исковерканной расчлененки, привыкала к стонам, хрипам  и  крикам,  к
остановившимся  взглядам  черных   от  боли   глаз...  Вот  и  скатилась  на
подробности. Ну ладно.
   Потом в  составе 345-го отдельного парашютно-десантного полка попала
на фронт,  если вообще в этом проклятом Афгане можно было понять, что  такое
фронт. Мы хорошо знали, что такое десант в "зеленую зону" Герата и что такое
десант в центр горного массива  Луркох, даже после бомбово-штурмовых  ударов
это было круто, а вот что  такое фронт, мы понимали плохо. Он был повсюду: в
горах и в "зеленке", в кишлаках и на дорогах, на нашей авиабазе в Шинданде и
даже в центральном госпитале Кабула -- фронт был повсюду, потому что повсюду
стреляли, с  любой  стороны мы  ждали удара,  постоянно  чувствовали себя  в
окружении.  И  "духов"  я к  тому  Времени  уже  ненавидела,  а  "афганоиды"
(представители правительственных войск)  были еще хуже  "духов", потому  что
никогда  нельзя  было  предугадать  их  поведения,  а  стрелять   в  них  не
разрешалось.
   Казалось бы, какое дело сестричке  милосердия, в  кого можно, а  в кого
нельзя стрелять, но такой  уж я человек,  мне  до всего  есть дело. И комбат
майор Полушкин учил меня стрелять.  В  свободное  от  боевых заданий  время.
Другие спали,  а  я  училась. Мне казалось, это  важнее. И  я  таки  освоила
стрельбу не только из "ТТ"  и "калаша", я насобачилась долбить из всего, что
только попадало под руку: из "узи" и крупнокалиберного пулемета, из огнемета
и винтовки "М-16", из "стингера"  и "РПГ-7"... Это  уже был просто  какой-то
спорт.   И   Матвей  Полушкин   восхищался  мною.  А   я   восхищалась   им,
двадцатишестилетним майором, возглавившим батальон спецназа. Наверно, там, в
Афгане, таких было много,  но  я запомнила именно Матвея , потому что любила
его, а он любил меня.
   Эта была  очень странная любовь,  замешенная  на крови,  сухом песке  и
пороховом дыме, но нам было хорошо вдвоем.  А потом Матвея  в составе особой
группы бросили на сверхважный объект. И я сказала, что  пойду вмес-те с ним.
Этого  нельзя было делать, но он взял меня  с собой. Дело было в Панджшере в
так  называемую  "летнюю кампанию  85-го  года", которая,  как  уверял потом
генерал Громов, прошла для нас в целом успешно. Правда, Ахмад Шах Масуд с не
меньшими основаниями считал,  что эта кампания завершилась успешно и для его
армии. А впрочем, разве это главное?
   Главное,  что  наш  отряд,  особый  отряд  майора  Полуш-кина  попал  в
окружение.  И двенадцать дней мы искали выход к своим, прячась  по ущельям и
поневоле  вступая  в  перестрелки.  И  когда  нас  подобрали почти  случайно
прорвавшиеся  во  вражеский  тыл  братья-десантники  из  103-й  "грачевской"
дивизии, мы уже тридцать  два часа были без воды,  и  только  трое еще могли
стрелять:  Василий из Ташкента, Ата из Чарджоу  и  я. Нет,  я  не хвастаюсь,
просто  так было на  самом  деле. А всего нас  осталось в  живых шестеро  из
двадцати двух.  Матвей  тоже погиб.  Так  что  наказывать за  мое  участие в
операции  было  некого.  И  полковник  Катышев  от   греха  подальше  просто
подготовил  приказ о переводе меня обратно в стационар, сначала в Кандагаре,
а потом поближе к Союзу --  в Пули-Хумри. А мне уже было все равно.  Точнее,
не совсем так, я хотела мстить, теперь  уже за Матвея. Но кто бы меня пустил
опять на передовую? Я  это  понимала и безропотно смирилась со всеми  новыми
назначениями,

   Правда,  в  Кандагаре  я  совершила шесть  боевых вылетов  на  "Ми-24",
заменив  собой  поначалу  заболевшего  гепатитом  пулеметчика.  А потом  мое
участие в  операциях стало уже  традицией. Командованию об этом не сообщали.
Пилоты из вертолетной  эскадрильи  просто балдели от Анки-пулеметчицы (такую
они мне дали кликуху) и  готовы  были пожертвовать  своими погонами, лишь бы
летать вместе со мной.
   Да, я искала приключений на этой войне, а кто ищет, как поется в песне,
тот всегда  найдет. И я их находила. Раз десять я была на волосок от смерти,
но  пули  не  трогали меня, словно заговоренную.  Раз  пять меня готовы были
вытурить из ограниченного  контингента за  всякие нарушения,  но, во-первых,
начальство не могло не признать, что медсестра-то я классная, а во-вторых, я
чувствовала, хоть они и не говорили этого, что всем старшим офицерам  вплоть
до  командующих  частями и  начальников  штабов импонировали  мои авантюрные
наклонности  и  неистовый боевой дух.  Ведь  героями  в  Афгане  как  раз  и
становились такие вот  чокнутые, которые приезжали по принуждению или сдуру,
а оставались надолго, потому что влюблялись в войну.
   Это  был совершенно сюрной  кошмар. Афган затягивал.  Там было страшно,
душно,  противно, безумно тяжело, но  оттуда  не  хотелось  уезжать. Уезжать
оттуда, пока все. не кончилось, казалось немыслимым, диким. Так казалось  не
только мне, а многим, я знаю, правда...
   Но вот настал  тот  день,  когда я получила приказ  двигаться вместе  с
колонной на  север -- сопровождать раненых в Союз. Такое уже  бывало. Обычно
мы доезжали до Ташкургана  или Хайротана, где передавали колонну  под охрану
встречающего  нас  подразделения,  и  двигались  назад  небольшой  мобильной
группой -- четыре-шесть бэтэ-эров. На этот раз все получилось не как обычно.
В районе Южного Саланга нашу колонну обстреляли и окружили. Ребята почему-то
говорили, что  это  отряды Хекматияра, хотя  вообще-то  Саланг от начала  до
конца контролировал все тот же Масуд. Если честно, мне  было наплевать, кому
мстить за Матвея. Тем более теперь.
   Да, для раненых и  для незнакомых мне попутчиков-офицеров я была просто
списанной медсестричкой (уже в дороге узнала, что назначение мне -- домой, в
Союз), но очень скоро  они поняли, кто я на самом деле. Когда в нашей машине
убили автоматчика из  роты сопровождения,  я подобрала его оружие и высадила
три рожка  в наступавших, а потом уже во время  нашей атаки долбила из "РПГ"
(Господи,  откуда  взялся этот  гранатомет?)  по боевым  машинам "духов". Мы
прорвались тогда к знаменитому трехкилометровому тоннелю на перевале и вышли
к  своим  с  минимальными  потерями  почти  в  назначенный  срок,  и  майор,
командовавший  колонной  (не  помню  его фамилию), даже  представлял меня  к
какому-то ордену, но уже в Термезе (это наш узбекский  городок на границе) я
брякнула что-то лишнее,  что-то  не  вполне  цензурное  об интернациональном
долге,  об афганоидах, о партии  и правительстве -- в  общем,  что-то совсем
неуместное по  тем  временам брякнула  я  важному московскому  полковнику, и
орден не  состоялся.  Да  и  насрать на него,  на этот орден,  я  бы сейчас,
пожалуй, и носить его не  стала  -- позорный совковый знак доблести, высокую
награду  за  кровавую  бойню, устроенную преступным режимом... Разве  в этом
дело? Разве  Матвей погиб ради ордена? А  ради чего  вообще погибли Матвей и
еще почти пятнадцать тысяч человек? Ради чего?..
   Долго искала я по всем универмагам и валюткам Москвы подходящую краску,
чтобы замазать седые пряди на этой бесстыдно рыжей шевелюре...
   А  над  Тверской, тогда еще улицей Горького,  кружились легкие пушистые
снежинки, в витринах сверкали серебряные елки и разноцветные шарики,  жратвы
в обычных магазинах, как всегда, не было, но оптимистичные совки получали на
предприятиях  праздничные заказы с сухой колбасой, икрой  и  красной рыбой и
торжественно готовились к встрече очередного, совсем не  нового Нового года.
Правда, уже прозвучало с самой высокой трибуны слово  "перестройка",  еще не
всем  понятное,  но кто-то уже  действительно ждал  нового,  чувствовал  это
новое,  предвидел. Вот только у  нас в Афгане никакой перестройки не было, и
Горбачев нам казался просто очередным черненкой.
   "С Новым годом, уроды!"
   Это строчка из  стихотворения  Ясеня.  Как-нибудь  я  прочту его  тебе.
Сейчас? Ну,  хорошо,  только  чуть  позже,  ладно?  Сначала  дорасскажу  эту
печальную  историю. Ведь  тогда  еще  не было в моей  жизни никакого  Ясеня,
просто мое настроение в том декабре уж слишком было созвучно его  настроению
за два года до этого, когда он и написал свое "Новогоднее-84"...
   Деньги  кончились быстро.  Тем более что я привыкла  тратить их широко.
Костя   был  в  Японии.   Виталий   Иваныч  с  работой   помочь   отказался.
Квартировалась я у  Машки-ного брата, и он  мне прямо сказал, что в феврале,
самое позднее в марте -- от ворот поворот. Словом, жила я, как на вокзале, с
той лишь  разницей, что  у меня  даже чемоданов не было и билетов,  и,  куда
ехать,  я  не  представляла.  Полная  неопределенность.  При  наличии  одной
профессии  (медсестра)  и двух  званий  (старший  сержант  и  мастер  спорта
международного класса).  Да, еще английский язык (с примесью немецкого, дари
и пушту) и черный пояс карате. Но  это уже вообще не пришей кобыле хвост.  И
куда же  я пошла со всем  этим, как  ты  думаешь?  Догадаться нетрудно. Ведь
главная цель оставалась прежней -- найти Машкиного убийцу.
   Я  пошла в КГБ. Прямо на  Лубянку. Точнее, на Кузнецкий мост, туда, где
принимали  круглосуточно, туда, где каждый советский человек мог реализовать
свое главное и священное право -- право на донос. Владимира Ре-зуна, то бишь
Виктора Суворова  я тогда еще не читала (его тогда еще никто не читал в этой
стране)  и  не  знала, что  попроситься  на  работу в  КГБ  очень просто,  а
поступить туда  с улицы практически  невозможно. Выслушали меня внимательно,
потом  тщательно проверили  все сведения, вызвали еще раз, подивились на мою
невиданную судьбу,  за что  сажать -- не  придумали  и психически больной не
сочли,  слава Богу. Однако  от помощи вежливо отказались. И я почувствовала:
не потому, что вообще не берут они  с улицы, а потому,  что  чутье  у них на
врагов. Поняли, гады,  что хочу пролезть в их логово  не во имя безопасности
социалистического отечества, а во имя  своих, тайных и совсем не разделяемых
ими целей. Почуяли это и отстранили меня, не грубо, но твердо. И только один
майор, прощаясь, объяснил доверительно и