ительного ожидания
укола, когда лежишь  на грязной, пропахшей  мочою койке, в глазах темнеет от
боли, и слышишь, как медсестрички весело поют  в ординаторской -- у них  там
пьянка  по поводу дня рождения нового врача. Так получилось с матерью Ларисы
Булатовны  в Свердловске.  Лежала  с переломом  ноги, а  умерла  от  простой
почечной  колики. Мне  тогда было десять лет. А  в двенадцать, уже в Москве,
мне резали аппендицит.  Приличная вроде  была больница,  но  что-то  они там
запороли с наркозом, экономили, что ли? Было очень больно. Я помню. Очень. И
с тех пор не люблю врачей.
   Я,  правда,  совсем  забыла,  что теперь  буду обслуживаться на  другом
уровне:   Четвертое   управление   Минздрава,  Кунцевская   ЦКБ,  наблюдение
персональное  у  каких-нибудь академиков. И  все равно тошно сделалось. Даже
плюнуть  захотелось  на  всю  эту бодягу, но  ты уже знаешь, я страсть какая
упрямая. Если чего решила...
   -- Не  все в  порядке  у вас  с  гормонами,  милочка, -- солидно и чуть
иронично заметило светило, изучив все мои анализы.
   --  Да  ну?!  --  изобразила я  удивление  и,  стараясь  нахамить  ему,
добавила: -- А почему же трахаться хочется постоянно?
   Светило было невозмутимо.
   -- Это,  милочка моя, разные вещи: сексуальная активность и способность
к репродукции.
   -- К чему,  к  чему? Ах, ну да!  Так и  где же будем  брать необходимые
гормоны?
   -- Найдем, -- успокоило оно. -- Попьете лекарства, милочка, посидите на
диете, снова пройдете обследование...
   -- А спортом можно заниматься?
   --  Даже нужно.  Нервничать только не  надо,  психовать. Вот это  самое
дрянское дело.
   Я улыбнулась  грустно.  Подумала:  "Не получится".  Но  промолчала.  И.
начала  пить  какую-то гадость.  Маленькие такие таблеточки  в желто-голубых
пузырьках по несколько штук в день. Кажется, назывались они клостилбегит и в
качестве побочного действия сулили мне близнецов.
   А вообще-то этот академик Шнайдер был большой спец по бесплодию, и если
он говорил, что случай не безнадежный, -- значит, так оно и было.
   В мае Сергея осенило.
   -- Слушай, я планировал послать тебя в Израиль на обучение  осенью. Так
ты  поезжай сейчас. Во-первых,  климат,  море, во-вторых,  фрукты, витамины,
в-третьих, у  них  там шнайдеров  больше, чем у  нас бесплодных  женщин,  --
лучшая в мире медицина.
   Мне было  грустно  расставаться  с  Сергеем, тогда  --  как-то особенно
грустно, но в целом идея была прекрасная.
   Он  приезжал  ко  мне несколько  раз.  Лечение-обучение шло  нормально,
однако  результата  пока не  давало.  То  есть чечение не давало результата,
обучение совсем наоборот.  К  концу  июня,  когда  я  приехала  в Москву  на
каникулы и на XIX партконференцию, я смачно ругалась на иврите и с гордостью
ощущала  себя  шпионом, готовым  внедриться  куда угодно.  Тут-то и появился
человек, знакомство с которым переменило очень многое в нашей жизни.
   Как-то   после   одного   из  заседаний   в   Кремле,  возможно,   даже
заключительного заседания той судьбоносной конференции Сергей притащил к нам
в дом Леню Вайсберга. Леня был настоящим штатным гэбэшником высокого уровня,
и я поначалу сильно напряглась в отношении  дружбы с ним. Помню наш разговор
с  Сергеем в тот вечер после ухода Тополя. Не Тополя, конечно, даже еще и не
Горбовского для нас, а просто Лени Вайсберга.
   -- Не может полковник ГБ, прошедший всю эту гребаную лестницу, лизавший
зады и хладнокровно убивавший, не может  он стать  врагом системы!  -- почти
кричала я. -- Неужели ты хочешь сделать его Причастным?
   -- Да! Хочу! -- орал Сергей.  -- Потому что такого уникального человека
мы еще сто лет не встретим. Он просто создан для службы ИКС.
   --  "Интеллигент может стать спецназовцем, спецназовец интеллигентом --
никогда". Твои слова? -- выпрыгивала я из штанов.
   -- Мои! --  соглашался Сергей. -- Так он и был сначала интеллигентом, а
потом  спецназовцем.  И  мне  плевать,  сколько  он  там  убил  пакистанских
моджахедов. Мне важно, что он сегодня хочет всем добра.
   -- А я в этом не уверена. Не уверена! -- гнула я свое.
   -- А ты в себе уверена?!  --  снова орал Сергей. -- Во мне ты уверена?!
Ты ведь  сама убивала моджахедов.  А я  убивал  унитовцев! А  Дедушка убивал
вообще всех подряд...
   --  Не надо про Дедушку, -- сказала  я. -- Давай  прекратим сейчас этот
спор.
   И мы действительно перестали спорить. Я помню, как у меня вдруг и очень
сильно  заболела  голова.  Может,  от  слишком большого  количества выпитого
"Амаретго" (принес  Леня, а  я такого напитка  раньше не пробовала, мне дико
понравилось,  и  по серости своей  я  пила его,  что называется, стаканами),
может, от нервного напряжения, а может... Не знаю. Но уже через три дня Леня
Вайсберг стал полностью нашим  человеком,  и на Варшавку  мы  начали  ездить
вместе.  Кстати, это  он придумал давать Причастным названия деревьев. И тут
же  заявил, что  сам будет  Тополем, потому  что  с детства  любит это самое
городское и живучее из деревьев.
   -- А я что же, буду Незнанским? -- поинтересовался Сергей.
   -- Нет, -- сказал Леня, не приняв шутки, -- ты будешь Ясенем.
   -- Почему  Ясенем?  --  удивился  Сергей.  Леня ничего не  ответил, а я
сказала зловещим шепотом Никулина из "Операции "Ы":
   -- Чтоб никто не догадался!
   Наступила короткая историческая пауза, после которой все рассмеялись.
   Так Сергей Малин стал Ясенем.
   А еще через  минуту я сделалась  Вербой. Причем должна признаться,  что
самой  мне  хотелось  быть  Пальмой,  но  неумолимый  Вайсберг  сказал  свое
последнее слово, и мы поняли, что он прав.
   А вот четвертого  Причастного нашла я. Уже осенью того же  года,  когда
вновь  отправилась  в  Тель-Авив, так  сказать,  на повышение  квалификации.
Общение  с  Тополем  заставило  меня  пересмотреть  слишком  высокую  оценку
собственного  мастерства.  Я  провела   там   еще  два  месяца   напряженных
тренировок, непростых для понимания лекций на только  что  выученном иврите,
интереснейших знакомств, экскурсий по древним святыням,  и наконец был отдых
в Эйлате,  на  прекрасных пляжах  Красного моря. Лечение как таковое  в  тот
период  напрочь вылетело  у  меня  из  головы. Может,  поэтому  в  декабре я
все-таки забеременела?
   А одним из новых знакомых стал Женька Жуков, мастер спорта  по боксу  в
весовой категории  до девяноста килограммов, уроженец  Калуги,  окончивший в
восемьдесят третьем психфак МГУ, сразу понявший, что никакой психологии (как
науки) в этой стране нет, женившийся на еврейке Любе Гуревич (по любви, а не
по расчету) и уехавший  в восемьдесят четвертом в Израиль.  В  Тель-Авиве он
довольно  успешно занимался  научной работой и преподавал в университете, на
иврите говорил совершенно свободно, но жутко тосковал среди иудеев и арабов,
мечтал  об  Америке,  а  более всего  о свободной России,  куда можно  будет
вернуться  для  нормальной работы.  Россию  эпохи  первого  съезда  народных
депутатов он вполне  справедливо  свободной не считал.  О  чем мы  только не
говорили  с Женькой,  и когда однажды полунамеком я рассказала  ему о  некой
вроде бы существующей международной службе всеобщего контроля, он необычайно
возбудился и, чуть ли  не  взяв с  меня страшную клятву никому не разглашать
услышанное, поведал  свою  сокровенную мечту -- создание всемирного общества
психологов в виде некой  секретной спецслужбы  для выявления на очень раннем
безобидном  этапе социально опасных  людей.  А  надо  заметить, что  системы
тестов,  разработанные  Жуковым,  котировались  весьма  высоко  не только  в
Израиле,  но и в Европе, и за океаном  тоже. Собственно, благодаря тому, что
его тесты использовал Моссад для отбора кадров, я и познакомилась с Женькой.
В  общем,  я  поняла  вдруг,  что  Женька -- наш человек.  Не  скрою (что уж
теперь?),  в какой-то  момент я увлеклась  им,  и  он  тоже  не устоял, хотя
действительно любил свою жену. А я действительно любила Ясеня.
   Наша связь была мимолетной. Но она была. Такой уж я человек. Можешь как
угодно меня называть.  Осокорь, например,  славившийся  своей простотой, так
однажды высказался:
   - Танька, да ты же просто блядь. Блядью родилась -- блядью и умрешь. Но
ты очень хорошая, красивая, умная, Добрая блядь.
   -- Спасибо, Петя, -- сказала я ему тогда.
   Правда, я не обиделась. Наоборот -- мне было приятно. Меня все  любят и
честно говорят  об этом. И  я  многих  люблю,  на самом  деле люблю.  Просто
некоторых я люблю  особенно. Но одного, только одного, любила по-настоящему.
Он это понимал. А с кем я  сплю -- это дело десятое.  Ну не могу я долго без
этого, не  могу, братцы-кролики! Все из рук  к черту валится, психую, злюсь,
соображать начинаю плохо...  И  онанизмом не люблю заниматься,  ну не люблю!
Вот такая я. была... Да, была, потому что теперь я другая...
   Сергей так и не  узнал о  том,  что произошло  между мной и Женькой, во
всяком случае,  мне  казалось,  что не  узнал.  А  вообще-то  Ясень считал и
говорил об этом  не  раз,  что Причастный  к Причастному ревновать не может,
потому что причастность -- это исключительная ценность, она и  была для него
тем,  что  он ставил  выше  любви, выше  жизни,  выше всего.  Женька  Жуков,
нареченный здесь, в  Москве,  Кедром (кличку,  конечно,  как  всегда,  выдал
Вайсберг),  очень  быстро  стал всеобщим любимцем,  а жена  его Люба Гуревич
спустя  какое-то время  стала  Пальмой ! ("Вот  она  Пальма-то настоящая, из
Хайфы,  а в Верхней Пышме,  деточка моя, пальмы  не растут",  -- пояснил мне
Леня).  Так  нас  стало  пятеро.  И  это  было  уже  серьезно.  Формировался
потихонечку наш "теневой кабинет":
   Ясень -- премьер, Тополь -- министр внутренних дел и безопасности, Кедр
--  министр  информации, печати  и  науки, я -- министр  культуры и  спорта,
Пальма  --  министр здравоохранения  (Любаня  прекрасный  врач-кардиолог  и,
кстати,  кандидат в мастера  спорта по  теннису). Но это,  разумеется,  были
шутки.  Каждый из нас  пока  занимался  всем. Мы создавали агентурную  сеть,
знакомились с зарождающимся в стране легальным бизнесом и коммерцией,  чтобы
получить собственные  источники  финансирования,  устанавливали  контакты на
разных  уровнях реальной  власти, ездили по  городам  Союза,  искали  людей,
мотались  в загранку для обмена  опытом  с коллегами,  нащупывали  пути  для
внедрения  в  отечественную мафию,  копались в  архивах  КГБ,  учились у них
методам работы, учились у  всех, учились  друг  у  друга,  учились, учились,
учились и снова искали людей.
   Контролировали  мы  реальную ситуацию в  стране? Мне казалось, что нет.
Ясень  считал,  что  в какой-то мере,  а Тополь философски  отвечал на  этот
вопрос,  что, если  б,  не мы, все  было бы  еще хуже,  гораздо  хуже,  и  в
Карабахе,  и в  Тбилиси, и...  в Москве. Кто  из нас какие функции выполнял,
решалось по  ходу  дела.  Права  у всех  были  равные,  решения  принимались
коллегиально. Некоторое преимущество имел только Ясень. Все-таки он  являлся
отцом-основателем, персональным избранником и ставленником Дедушки. А вообще
никакой  субординации  не  существовало. Для некоторого  упорядочения и  еще
одного уровня конспирации мы  присвоили себе номера, означавшие не более чем
последовательность вступления в организацию: Ясень бьи Первый, я -- Второй и
так далее.
   Надо заметить, только Четвертый,  то  бишь  Кедр, занимался работой  по
специальности. Его  психология была для  нас в то  время, быть может, важнее
всего остального. Ведь интуитивный набор  людей, разумеется,  не годился при
формировании среднего и  нижнего звена организации. Здесь-то и потребовались
психологические тесты.  Плюс  к тому  под  руководством  Кедра целая  группа
молодых талантливых психологов работала над созданием различных программ для
практического применения. Темы были, например, такие: установление контактов
с  людьми из  высших эшелонов власти, вербовка  рядовых  агентов,  адаптация
прошедших  войну и  адаптация  прошедших зону, психология толпы,  воспитание
детей в условиях обострения конфликта поколений...
   Таким образом, юные психологи Кедра оказались частично втянутыми в наши
проблемы  на  очень  серьезном  уровне,  их уже трудно  было назвать  просто
исполнителями. Так  появились  первые  "полупричастные"  (деепричастные, как
шутил Тополь) -- термин, конечно, никому не понравился. И Ясень распорядился
ввести  понятие  "категория  причастности".  Мы  пятеро стали принадлежать к
высшей  категории. А банда  кедровских психологов, зам.  Тополя по секретной
части,  сестра  Ясеня  и  еще  несколько  человек  были  отнесены  к  первой
категории. С каждым годом градация  по категориям становилась все сложнее. В
сегодняшней нашей системе их  уже пять. А впрочем, какая разница! Как быстро
любое дело оборачивается рутиной! Как быстро!
   А меж тем в конце того года я действительно забеременела.

   Глава шестая

   Вдень  рождения  и  на Новый  восемьдесят  девятый  год я уже  не  пила
шампанского. Только  соки.  Курить,  естественно, бросила, ну и  "излишества
всякие нехорошие" тоже  пришлось временно  забыть.  Так что,  по старым моим
понятиям, никаких  радостей  в  жизни не осталось.  Однако  на самом-то деле
настроение было  на  редкость отличное.  Впервые  за  последние  семь лет  я
встречала праздники бодро и оптимистично. Как в детстве. Действительно как в
детстве.  Вместо простеньких взрослых  радостей  --  ожидание,  предвкушение
счастья. Словно и впрямь вот тут, в уголке под елкой, ждет меня  мой главный
подарок  в  шелестящей  искрящейся упаковке. И надо только встать,  подойти,
развернуть  его -- и... Я  сразу  стану мамой,  на свете появится крошечный,
смешной, похожий на меня и на Сережу человечек.
   Мы  вручили  друг  другу  презенты  и  действительно  положили  их  под
украшенную елку, и елка  была настоящая, пушистая, пахнущая  лесом, морозом,
мандаринами   и  давно  прошедшими  временами.  Но  в   этом  ностальгически
горьковатом аромате  уже отчетливо  ощущался тонкий  привкус надежды, мечты,
наступающей  весны, завтрашнего  счастья. Мы оба прекрасно понимали это, но,
боясь  сглазить,  Сергей  не рискнул  дарить  мне  что-нибудь  для  будущего
ребенка,  даже в  написанных  к  празднику стихах он суеверно не упомянул  о
малышке ни единым словом.
   Однако  зря  он  так  боялся  сглазить.  Никакого  сглаза на  свете  не
существует. Впрочем, точно также, как и пресловутой улыбки фортуны.
   Уже в  конце января  открылось кровотечение, и меня увезли в Кунцево на
"Скорой". Я провалялась там три недели как дура. Даже читать не было никаких
сил. Если не смотрела телевизор, просто лежала, уставясь в потолок. Хваленые
эскулапы из Кремлевки со всем их арсеналом импортной химии и  техники помочь
не смогли. Сделали чистку. Не скажу, что это уж  очень больно. Просто... Ну,
в общем, веселенькая история.
   Сергей встретил меня и сказал:
   --Не  расклеивайся.  Все  еще  будет  хорошо.  Я  говорил  врачами.  Ты
обязательно  родишь.  С  первого раза сегодня у  многих  не  получается.  Со
второго легче, правда. Это Стандартная ситуация...
   Я слушала его и не  слышала. Мне было  абсолютно на все наплевать в тот
момент. Жизнь стала вдруг бесцветной, бессмысленной, нелепой.  Зачем рожать?
Все  равно  убьют. Все равно.  Из этих  сегодняшних младенцев никто не умрет
своей смертью. Никто. Разве что от болезни... Рожаем, убиваем, опять рожаем,
опять убиваем --  непоследовательно как-то.  Глупо. Уж лучше только убивать.
Вот   такие  кургузые,   неуклюжие,  мрачные   мысли  кружились  в   голове,
сталкивались, разлетались. Гудели назойливо. Озлобляли.
   А  дома  Сергей  спросил  прямо  (разгадал  он,  что  ли,  мое  угрюмое
молчание?):
   -- Ты что, не хочешь больше рожать?
   -- Не хочу.
   -- Почему?
   -- Не хочу -- и все!
   -- Извини, я не  прав. Сейчас, конечно,  не надо это обсуждать. Ну,  не
хочешь -- не будем разговаривать.
   --  Как  это не  будем разговаривать?!  -- Я аж подпрыгнула.  -- Я  уже
намолчалась там, в этих белых стенах!  Чуть с ума не сошла. Как раз я  очень
хочу  с тобой  поговорить. И именно о том, что случилось. О самом главном. Я
не буду больше пытаться рожать. Я для этого не предназначена.
   -- С чего ты взяла, дурашка?
   Он, кажется, еще пытался шутить.
   -- Я очень долго там лежала одна.  Лежала и думала. А когда очень долго
думаешь и никто тебе  не  мешает,  начинаешь понимать удивительные вещи. И я
поняла. Ошиблась та  армянская тетка. Ошиблась. Понимаешь? Это ведь я только
с виду обыкновенная девчонка. А на самом-то деле разве я девчонка?
   -- А кто же ты?
   И этот  вопрос был  с подколкой, но я видела: ему уже  становится не до
шуток.
   --- Сказать? - Скажи.
   Господи, что я собиралась ему сказать? Это был очень странный разговор:
я  произносила несколько  слов  и совершенно  не  представляла  себе,  о чем
говорить  дальше чем  закончить и  к  чему  вообще это все. Будто откатывала
давно забытую  программу. Выезжаешь на лед под  звуки  с  трудом  узнаваемой
музыки и  рассуждаешь  так: "Ну  ладно первые три элемента я  точно знаю,  а
дальше как-нибудь  само собой все вспомнится". И ведь вспоминалось. Словно и
не я танцевала, а кто-то другой за меня. А сейчас словно не я говорила...
   -- Сказать?
   -- Скажи.
   -- Одни люди предназначены для того, чтобы производить на свет новых, а
другие -- наоборот. Я--из второй  категории. Не хочу  никаких детей, никакой
нормальной семьи  и спокойной  жизни.  Все равно  так жить не сумею Я только
одно могу и только этого теперь хочу -- у-би-вать.
   -- Кого? -- ошарашенно выдохнул он.
   -- А кого угодно! Ну, то есть кого ты покажешь илм Дедушка, кого я сама
сочту нужным убить, гэбэшников цэрэушников,  бандитов, всю эту сволочь, черт
знает сколько их развелось, убивать  некому. А я умею. Хорошо умею! В общем,
каждый должен заниматься своим делом.
   Тут  я  даже сама  немного удивилась  тому,  что  сказала но  мне начал
нравиться этот  эпатаж,  я стала входить  во вкус и, наверно,  произнесла бы
большую  пламенную речь да  только Сергей моих ужасов смертных  нисколько не
испугался, а напротив -- как бы успокоился. Он все никак не мог въехать, что
со мной, а теперь вот понял.
   Улыбнулся, обнял меня за плечи, прижал к себе, тихо сказал:

   -- Девочка,  я знаю. Я  знаю,  как это бьюает. У  меня то-же  случаются
приступы  озверения.  Но  запомни:  не для  того я  вытаскивал тебя из этого
разведблядюшника, не для того  повышал твою  квалификацию в Израиле, не  для
тогц мы  создали команду и  нашли уже пятерых замечательные ребят  -- не для
того, чтобы теперь я позволил тебе рабо- тать заурядным киллером. Ну, умеешь
ты убивать. Нашл чем хвастаться!  По-моему, ты  трахаться  умеешь еще лучше,
чем  драться и стрелять. Так,  может, этим  займешься?  На первую древнейшую
профессию спрос не снизился. Даже наоборот: сексуальная революция -- одна из
главных  составных  частей  перестройки. Тебя как специалиста  экстра-класса
теперь  оценят и будут платить щедрее прежнего. Разве это  не  приятнее, чем
ножи кидать под пятое ребро?
   -- Извини, -- сказала  я ему. -- Извини. Я  говорила не  о работе,  а о
состоянии души. Я не хочу никому отдаваться--я хочу  убивать.  Слишком много
людей, которых бы лучше не было.
   -- На самом деле немного, -- поправил он. -- Но есть. Что дальше?
   -- Что дальше! -- передразнила  я. -- Ничего дальше. Неужели нельзя  их
всех поубивать?
   -- Нельзя, -- грустно улыбнулся Сергей.
   -- Почему?
   -- Девочка моя, мне очень странно, что  я не кому-нибудь, а именно тебе
должен объяснять такие элементарные вещи.
   -- А ты не  объясняй. -- Я уже завелась.  -- Ты  просто ответь: убивать
можно или нельзя?
   -- Вот так ты  ставишь вопрос? -- Он как будто даже обрадовался. -- Что
ж,  слушай  меня  внимательно,  девочка,  и  не  перебивай. На  этот  вопрос
невозможно ответить одним словом: да -- нет, льзя -- нельзя.
   Моисей ответил. Он  сказал: "Не убий". И во