т и спросила:
   -- У тебя тут выпить есть что-нибудь?
   * (Агентство федеральной безопасности Российской Федерации (Иваненко) и
Межреспубликанская служба  безопасности  (Бакатин) -- две части распавшегося
центрального аппарата КГБ, просуществовавшие с августа по декабрь 1991 года;
Министерство безопасности и внутренних дел РФ --  объединенная структура под
руководством Баранникова, продержавшаяся  вообще меньше месяца -- с 1 по  24
января 1992 года).
   -- Есть, конечно, но, может, не стоит, завтра все-таки работать, а?
   -- Ну немножко. Не могу, прямо руки трясутся.
   --  Успокойся, глупая. Ты еще не все рассказала,  а  времени уже много.
Поехали дальше. Сейчас я тебе налью.
   --А себе?
   -- Ну и себе, конечно.
   Я сбросил  одеяло,  извлек  из секретера непочатую бутылку французского
коньяка и два классических фужера "тюльпан".
   --  Как в лучших домах, -- объявил я, наливая по чуть-чуть. -- И  давай
без тостов. Просто рассказывай дальше.
   -- А  что  рассказывать?  -- начала Таня со своей обычной присказки. --
Дальше все  очень просто. Пятнадцатого  декабря на  поминках, когда уже все,
кто  мог и  хотел,  были  пьяными  и когда  я, восемнадцатилетняя  девчонка,
вылакала  почти  целую  бутылку водки и осталась совершенно трезвой,  только
жутко болела голова, --  вот  тогда и  пошли разговоры по существу. Все, кто
знал хоть чуть-чуть о страшной истории, происшедшей три дня назад, принялись
вспоминать подробности.  Кто-то предлагал свою  помощь  в поисках  истинного
виновника,  кто-то  объяснял,  куда  в  таких случаях следует  обращаться, а
кто-то справедливо замечал,  что это теперь  не  имеет значения,  потому что
пьяного матросика, лежащего пока в больнице, хоть расстреляй, хоть повесь, а
Машу уже не вернешь. В какой-то момент Анатолий Геннадиевич поднялся и вышел
в Другую комнату. Следом вышла Светлана Михайловна, Машкина мама. И я вышла.
В коридор.  Вроде  как  позвонить. Но  позвонить  не получилось,  потому что
Анатолий  Геннадиевич  взял  трубку  радиотелефона  (редкостная  была у  нас
игрушка  по тем временам!)  и  принялся  набирать  какой-то номер.  Светлана
Михайловна выхватила у него трубку и зашипела: "Прекрати! Ты с ума сошел!" Я
стояла  перед зеркалом и поправляла прическу, но тут поспешила спрятаться за
груду  навешанных  на стену  шуб  и  курток и только  слушала, что  они  там
говорят. Не могу  сказать,  что поймала каждое слово, но я услышала главное.
То, что движет мною все эти тринадцать лет, и за  что меня уже не раз  могли
убить, да и убьют, наверно, если прежде я сама не убью кое-кого...
   -- Верба,  Верба, на связи  Ясень.  Что ты  говоришь такое, разве я  не
учил, что убийство -- великий грех?
   Татьяна  вздрогнула,  замолчала, уставилась в  противоположную  стену и
опрокинула в себя остатки коньяка из фужера.
   -- Ты прав. Ясень, -- сказала она.
   -- Так что же ты услышала?
   -- А вот что. Машкина мать спросила свистящим шепотом: "Куда ты  хочешь
звонить,  дурачок?"  --  "Самому,  --  ответил  Машкин  отец.  --  Прикинусь
чайником,  попрошу разобраться всерьез в том, что  случилось".  -- "Ну, и он
разберется  и  доложит  тебе. Кого-нибудь посадят.  Может, даже расстреляют,
если  ты  попросишь.  Только  не  того, кого  надо. Согласен?" "Согласен, --
сказал отец. -- Но ведь это сделал  Седой.  Я  знаю.  Неужели я не могу  ему
отомстить?" -- "Тихо ты, дурачок! -- испуганно зашептала мать. -- Даже стены
имеют  уши.  Ты  что,  больше  жить  не хочешь?" --  "Я? Не хочу. А ты?"  --
"Наверно, тоже. Но ты  понимаешь, что  именно  этого  они  и добивались. Они
убили нашу девочку, чтобы мы больше не хотели жить, чтобы ты после этого, не
думая, не жалея себя, рвался напролом,  как раненый зверь, к председателю, к
самому, к президенту США,  к  Папе Римскому, я не знаю,  к кому еще, но ведь
это же  глупость!  Ты  должен  просто  спокойно работать, ты должен думать и
отомстить им  всем, понимаешь?" -- "Понимаю. А  может, все-таки сказать  им,
что это  Седой?" -- "Ох,  Толик,  тебе  же  никто  не  поверит!.."  Светлана
Михайловна шагнула к  двери, и  я поспешила ретироваться. Схватила трубку  и
торопливо начала крутить диск. Они не заметили, что я подслушивала. Им  было
не до меня. Куда я тогда звонила? Не помню. Но куда-то точно звонила...
   Потом  Чистякова  отправили  резидентом  в  Бразилию.  Это  было  явное
понижение. Но он  не рыпался, не возражал.  Поехал молча. Очевидно, человека
все-таки сломали. А как могло быть  иначе? Конечно,  я узнала об  этом много
позже:  у  Чистякова  появился какой-то  серьезный компромат  на самого.  На
Андропова. Во всяком  случае, так считали в КГБ.  А  времена, если  помнишь,
были смутные. Только что помер Брежнев.  Этакое  безвременье, безвластие,  а
точнее -- всевластие  спецслужб. Абсолютная монархия  некоронованного короля
Юрия Первого.  Чистяков хотел  что-то  сделать. Может, хотел начать ту самую
перестройку  на два года раньше. У него, похоже, была такая  возможность, но
ему   не   дали.  Обстоятельства  еще   не   созрели.   В   высшем   эшелоне
коммунистической власти Чистякова не поняли  и  не поддержали. Трудно сейчас
понять,  почему  его  не  убрали.   Есть  у  меня  на  этот  счет  кое-какие
соображения,  но  они  еще очень, очень предположительные.  Не хватает  пока
информации. Может,  Чистякова  считали  особо  ценным специалистом,  а может
быть,  просто  важной  фигурой  в какой-нибудь  политической  игре, и еще не
пристало время  смахнуть  эту фигуру с доски. А возможно, пресловутый Седой,
этот всесильный демон, этот прямой потомок Князя тьмы, оказался обыкновенным
садистом и ему доставляло удовольствие не сразу убивать своих противников, а
вначале помучить их. Но почему первой жертвой стала именно Машка? Почему? За
что? Господи,  как же гадко все  устроено  в этом мире! Господи, какой же ты
безрукий, честное слово!
   --  Не  богохульствуй. Верба.  Это  глупо.  Мир  действительно  скверно
устроен, но Бог тут ни при чем. Наезжать  на Бога с черным юмором -- знаешь,
в этом есть что-то пионерско-комсомольское.
   --Да пошел ты!.. -- обозлилась Татьяна. -- Ты хоть знаешь, что Анатолия
Геннадьевича вместе со Светланой Михаиловной убили в этой гребаной  Бразилии
спустя  три  месяца,  в  марте?  Убили какие-то  мексиканские  оборванцы; из
автоматов на улице при обстоятельствах, в общем, не исключающих покушения по
ошибке. Во всяком  случае, спецслужбы между собой  полюбовно договорились, и
Дипломатические  отношения из-за  этого  инцидента между  Бразилией  и  СССР
ничуть не пострадали. А младшего брата  Машки  Стаса,  естественно, прислали
обратно в Москву.  Ему  уже  исполнилось  шестнадцать,  паспорт  он  еще  до
Бразилии  получил,  так что квартира формально осталась за ним, а жил он там
поначалу  с  тетей  Зоей  Михайловной, сестрой  матери.  Кстати,  до  самого
недавнего  времени КГБ ему какую-то пенсию платил за погибших  родителей, не
великую,  конечно, но на жизнь хватало. Школу он закончил, во ВГИК поступил,
разумеется,  не  без  блата...  И  чего  это  я   вдруг  про  Стаса   начала
рассказывать? Налей мне еще.
   Я налил.  Мы сели рядом на краешек дивана и молча  выпили. Уже начинало
светать.
   -- А представляешь,  -- сказала вдруг Татьяна, -- вот действительно был
бы цирк, если бы в тот вечер ты наклеил Машку и пошел бы вместе с ней! Повел
бы ее, скажем, к себе домой или еще куда-нибудь. Как бы стал себя вести этот
козел Ринат? Наверно, вырубил бы тебя.
   -- Или я его. Все-таки я тогда уже был самбист.
   --  Здорово, --  сказала Татьяна.  --  И Ринат  получил бы свою  порцию
звездюлей на десять лет раньше.
   -- Верба!!! -- заорал я. -- Каких звездюлей?!  Ведь если б  я тогда его
урыл,  все  было бы  по-другому.  Все!!!  Ты  обманула  меня! Я  виноват!  Я
по-прежнему виноват  во  всем. Если  бы я  тогда убрал с дороги  этого типа,
Машка осталась бы жива,  я познакомился бы  с ней, допустим, женился, но  не
это главное,  Чистяковых не  отправили  бы в Бразилию,  Анатолий Геннадиевич
остался бы жив  и сделал то, что хотел! Вся история  человечества изменилась
бы, перестройка началась бы на два года раньше...
   -- И на два года раньше  начали бы убивать чеченских детей авиационными
бомбами в развалинах Грозного, -- остудила меня Татьяна. -- Кому это надо --
торопить историю?
   Я  замолчал и  тупо  посмотрел на  часы. Они работали в  своем  обычном
темпе. Никто не пытался торопить историю.

   -- Ничего  бы ты не  смог изменить, --  деловито  и буднично продолжила
Татьяна. -- Если в КГБ что-то задумали, они это исполняют. Обязательно. Днем
раньше, днем позже, преодолев  одно препятствие, два  или три. Скорее  всего
Седой просто убрал бы еще и тебя, а  заодно и твоих родственников. На всякий
случай.
   -- Ну ладно, не увлекайся, -- прервал я ее. --  И вообще,  не надо меня
разубеждать. Можно я останусь при своем мнении?
   -- Можно, -- сказала Татьяна.
   -- Слушай, какого черта  ты начала весь этот разговор сегодня? -- Я еще
раз посмотрел на часы. -- Думаю, ложиться спать уже просто не имеет смысла.
   -- Конечно,  -- согласилась она.  -- Продержусь сегодня на таблетках. А
завтра отосплюсь.
   -- Но это же очень вредно.
   -- Другим.  А мне наплевать. Я же тебе объясняла, какие у меня  скрытые
резервы.
   -- Любые резервы не бесконечны, -- заметил я.
   -- Знаю. Только все люди делятся на две основные категории: одни думают
о  здоровье в первую  очередь, а  другие о здоровье вообще не думают. Вторые
мне  гораздо симпатичнее, потому что  я и сама к ним отношусь. Нелепо думать
все время о здоровье,  тем более сегодня, когда  до старости все равно никто
из нас не доживет.
   -- Это почему же?
   -- Не знаю. Так мне кажется. Иногда. Предчувствую близкий конец.
   --  Работа  такая,  --  с  неопределенной  вопросительно-утвердительной
интонацией сказал я.
   --  При чем здесь работа?  Мир такой. Понимаешь, сегодня  я еще намного
лучше тебя знакома с  ситуацией  в  этом мире. За  три месяца всего ведь  не
узнаешь.   А  высшая  категория  причастности,  поверь  мне,  оптимизма   не
добавляет. Для тебя эта категория -- пока формальность, для меня -- жизнь.
   На улице громыхнуло.
   -- Вот,  пожалуйста, -- прокомментировала Верба. -- В столице, в мирное
время.
   -- "Калашников"? -- деловито поинтересовался я.
   -- Нет, это посерьезнее. Скорее всего крупнокалиберный пулемет. Из него
тоже можно стрелять одиночными. Громыхнуло еще раз.
   --  Значит,  ты  полагаешь, стрелять будут все больше и больше? И жизнь
здесь будет все хуже и хуже?
   -- Похоже, что так, -- грустно покивала головой Верба.
   -- И какого же лешего мы тогда работаем?
   -- А у каждого  на  самом деле  своя цель. Все только делают  вид,  что
трудятся  во имя  общего  блага. Заметь, даже у самых-самых  Причастных -- у
каждого -- своя цель. Такие, как ты, например... Извини, я скажу откровенно?
   -- Конечно, говори.
   -- Такие, как ты, просто из любопытства работают. Ловят кайф от новизны
острых ощущений. Неисправимые авантюристы, романтики,  бернштейнианцы. "Цель
-- ничто, движение -- все".
   -- Н-ну, это не совсем так, но, в общем, ярлыки ты навешиваешь лихо.
   --  Лихо, лихо, но дай мне до конца сказать, ладно? Вас, романтиков, на
самом деле немного. Ясень, между прочим, был из таких же. Странно, правда?..
Друтие   наслаждаются  властью,  безнаказанностью,  они  этого  не  говорят,
разумеется,  может  быть,  даже  сами себе не  признаются,  но это же видно.
Тополь, например, такой.
   -- Тополь?! -- обалдел я.
   --Да,  Тополь.  Третьи  просто  сколачивают  бабки.  Честным,  отчаянно
тяжелим трудом  на  грани нервного  срыва,  но сколачивают капиталец,  и все
подсчитывают,  подсчитывают и никак остановиться не могут. Этих  ты пока  не
знаешь. Рябина, например, из Питера или Каштан из Владика.
   -- Владик -- это Владивосток?
   -- Да. Четвертые просто до жути любят красивую жизнь. Платан, допустим.
Его хлебом не корми,  дай только самого  дорогого  коньяка,  самого дорогого
шампанского,  "Роллс-Ройс"  последней  модели,  яхту,  виллу на южном берегу
Франции, шикарных девочек, ну  и  так далее. Это его цель, а после нас  хоть
потоп. А есть еще...
   --  А  есть еще  яйцеголовые  вроде  Кедра, -- включился  я в  игру  по
навешиванию  ярлыков.  --  Безумные ученые,  для которых  весь мир  --  один
большой подопытный кролик. И балдеют они от своих экспериментов. Этого током
шибанешь -- у него лапка дергается, а этому подсунешь чужой "Ниссан-Патроль"
-- так сядет в него сразу и поедет. Интересно, аж жуть!
   -- Верно, Мишук,  про таких  я  просто как-то не вспомнила,  а есть еще
одна  группа  лиц, у  которых тайные цели, никому не  понятные, порой совсем
странные -- словом, idee fixe.
   -- Это, например, ты.
   -- Правильно. Как ты догадался?
   -- Верба, дорогая, мы  с тобой не вчера познакомились. Ну  и  какова же
твоя цель?
   -- Отомстить  за Машку.  А  теперь еще  и  за Сергея. Ну и за  Осокоря,
конечно, и за Дуба. Вот и все. И ни черта мне больше не нужно.
   Я помолчал, подумал с полминуты. Наконец спросил:
   -- А потом? Когда отомстишь?
   -- Плюну на все, выйду замуж, нарожаю детей...
   -- Не верю, -- сказал я. -- К  тому времени еще кого-нибудь убьют, и ты
снова будешь мстить.
   -- И то верно, -- согласилась она, и мы снова замолчали.
   -- Татьяна, -- сообщил я после паузы, -- название придумал.
   -- Какое название?
   --  Название  для твоей истории про девочку. "Верба лайф". Можно в одно
слово.
   --  Хорошее  название,  -- грустно улыбнулась  Татьяна и  добавила:  --
Объявление  в  газете:  "Ищу  работу.  Начну  новую   жизнь.  Вербалайф   не
предлагать". Такую жизнь предлагать нельзя. Врагу не пожелаешь.
   -- Ну уж  прямо! -- усмехнулся я. -- Зачем так мрачно? Бывает, наверно,
жизнь и похуже.
   --Бывает... наверно... -- медленно повторила  Татьяна. -- Однако ты еще
очень многого обо мне не знаешь.
   -- Правда? Ну, расскажи.
   -- Расскажу,  только пошли  завтракать.  Спать-то  уже действительно не
время.
   Конечно, в то утро за завтраком она не успела  рассказать всего,  но до
конца восемьдесят пятого года добралась, и этого оказалось достаточно, чтобы
напрочь отбить мне аппетит. Да и сама Татьяна не слишком налегала на горячие
бутерброды. Зато  мы вылакали целый литр очень  черного кофе, а  под занавес
этой  странной  трапезы  наглотались  ярко-изумрудных прозрачных  горошин  с
непроизносимым  названием: фенил-хренил-чего-то-трам-пам-пам. Верба привезла
их из Аргентины от тамошних наших умельцев и клялась, что это  не наркотики.
Не знаю, не знаю, но на Варшавку в  Информцентр мы поехали бодрые, как после
недельного отдыха в горах на лыжной базе.
   Было двадцать  шестое  декабря девяносто  пятого года. Вся  страна  уже
знала, что на выборах в Думу победили Зюганов и  Жириновский. Но нам было не
до этого. Вчерашний дайджест,  сделанный ребятами  с Варшавки  по  последним
событиям в Чечне,  не порадовал никого. Тополь предложил разработать вариант
срочного вмешательства.  Платан засомневался.  А Клен --  кадровый  военный,
юрист и,  безусловно, самый осведомленный среди нас  по проблемам Кавказа --
вообще  категорически заявил, что любые  меры  со стороны службы  ИКС  могут
сейчас  изменить   ситуацию   только  к  худшему.   Верба  хотела  составить
собственное мнение. А я... Конечно, у меня были  другие планы на  этот день,
но  теперь  казалось, что  я просто  не имею  права оставлять Татьяну ни  на
минуту, ни на  секунду, теперь, после всего, что узнал о ней. И  накануне ее
дня рождения.
   А вот что я узнал о ней. Вот что рассказала мне Верба. Читайте.

   Глава первая

   Родилась  я  на   Урале,  под   Свердловском,  в  маленьком  городке  с
замечательным названием Верхняя Пышма.  Родителей своих никогда  не  видела.
Сели они за что-то оба, а вышли,  как водится,  не  одновременно и оказались
потом в разных местах, где-то в Сибири. Меня даже не искали. Я их одно время
искала -- тоже отомстить хотела, но потом это прошло. Все, что я о них знаю,
-- имена в метрике да несколько недобрых слов от тетки, сестры матери. Тетка
тоже объявилась не  сразу. Очень не сразу. Она приехала уже ко мне в Москву,
увидела,  говорит,  по  телевизору и сразу поняла:  Лидкина дочка, ну просто
копия. Зачем приезжала -- непонятно, может, хотела к славе моей примазаться,
а может, просто так -- по душам поговорить, У нее жизнь  тоже коряво  как-то
сложилась.
   Ну а меня, двухлетнюю,  приютил Дом малютки или  как его там называли в
те годы, а потом -- обычный детский дом  в Свердловске. Детдом иногда мне по
ночам снится, но  рассказывать о нем тошно,  тем более сейчас, когда все уже
все  знают.  Знают,  как замечательно  было  в этой системе. Так  что первым
хорошим человеком в моей жизни стал тренер -- Лариса Булатовна Меньшикова. В
детдом она приходила  к директрисе,  которую давно знала, и  как-то обратила
внимание на меня. А  я  росла девчонкой боевой, шустрой и  танцевать любила.
Было мне шесть лет когда я впервые вышла на лед. Сразу на искусственный. Это
была сказка. А через полгода  я переехала жить к Ларисе Булатовне. Еще через
четыре  с  половиной  меня  забрал  в  Москву  Крайнев.  У  этого  глаз  был
наметанный, и на юношеском чемпионате Союза  семьдесят пятого  года  он меня
сразу  выделил. Так  я  попала в  ЦСКА.  Конечно, уже  в Свердловске  я была
перворазрядницей  и  вот-вот  должна  была  вырваться  в  КМС,  но  все-таки
настоящей спортсменкой сделал меня Виталий Иваныч. И женщиной меня сделал он
же. Мне  было тогда тринадцать, а ему -- сорок четыре. Не  скажу, чтобы секс
доставлял мне в том возрасте какое-то удовольствие, но и  неприятного ничего
я в нем не видела. Просто  еще один вид тренировок.  Особые  упражнения, как
называл  их Крайнев.  Многие  потом  говорили, что он  сволочь, но я  так не
считала и не считаю. Ну а какой он тренер, об этом весь мир знает.
   В пятнадцать у меня  появился парень. То есть я влюбилась в  одиночника
Зотикова.  Виталий Иванович был недоволен. Выступала  я тогда  уже с Сережей
Ковальчуком, и следующим стал  он. Это  уже казалось серьезным. Тут нам даже
Крайнев не мешал, не  влезал  больше со своими домогательствами. Девочек  он
менял  часто,  жаден был  до них, но некоторых отмечал особо и  жил с такими
подолгу,  по  несколько сезонов подряд. Подобной высокой чести Удостоилась и
я. Может, еще и потому, что родителей у меня не  было, но  вообще-то  он мне
всегда делал массу комплиментов, каких не слышали  от него  другие. Так что,
смею  надеяться, уже в свои тринадцать  я была  девицей неординарной.  Между
прочим,   и   журналисты  мою  красоту,  женственность,  и  грацию  отмечали
регулярно.
   А жила я в те  годы у  Эммы  Борисовны Розенфельд --нашего цээсковского
хореографа и моей московской мамы. Собственно, моя  свердловская мама Лариса
ей меня и передала. Там, в Свердловске, у меня был еще младший братик -- сын
Ларисы  Булатовны  Кирилл,  а в  Москве я стала  единственной любимой дочкой
одинокой доброй  женщины.  Было это и  хорошо,  и плохо.  Поначалу я  просто
каталась как сыр в  масле, ну и вообще, сам понимаешь, ЦСКА -- лучшая в мире
школа  парного  катания,  Москва  --  фантастический  огромный  город, очень
приличные  карманные деньги,  сборы  на  юге,  зарубежные  турниры, ликующие
трибуны,   фотографии   в   роскошных   журналах,  медали,   красный   флаг,
поднимающийся  под  звуки  гимна... Словом, эйфория.  И за все за  это  кому
спасибо?  Ларисе Булатовне,  Эмме Борисовне,  Виталию Ивановичу. И  в первую
очередь,  да, именно в  первую очередь,  я была благодарна  своей московской
маме.  Испортились  наши  отношения   позже,  когда  я  начала  стремительно
взрослеть,  увлекаться парнями и требовать  самостоятельности. Знала ли Эмма
Борисовна о моих отношениях с  Крайневым?  Конечно, знала. Но  что она могла
поделать? Бить  ему морду? Жаловаться в партком?  Писать  доносы в  милицию?
Бред собачий.