енность моих читателей), -- я люблю тебя и отныне
буду любить всегда. И  навсегда останусь с тобой вместе. Писатель, ...  твою
мать!
   "Хана, -- подумал  я. --  Вот  так мне, пожалуй, еще  никто в любви  не
признавался. А может, я все еще сплю?"
   И тут замигала сиреневая лампочка и загудел этот проклятый сигнал.
   О Боже!
   -- Татьяна,  я сейчас буду разговаривать. Так вот:  тебя здесь нет.  Ты
поняла?
   -- Поняла, -- ответила Татьяна, хлебнув еще немного шампанского.
   -- Ясень, Ясень, с добрьм утром, вызывает  Тополь.  Конечно,  он сказал
"прием",  но, пересказывая  наш  исторический  диалог,  я  позволю  себе  не
употреблять это  дурацкое  слово.  Здесь и  далее. Поверьте,  очень тяжело с
похмелья говорить каждый раз "прием" -- сблевануть можно.
   - С  добрым утром, Тополь, --  вяло откликнулся я. -  Как самочувствие.
Ясень?
   --- Нормально. Движемся прежним курсом. - Ты один. Ясень?
   -- Почти. Со мной пятеро друзей  с женами и  двое слуг, но все пьяные в
жопу, поэтому мы можем считать наш разговор конфиденциальным.
   -- Идиот! Прекрати  паясничать. Пойми  наконец, уже  настало утро.  Она
слышит нас?
   -- Нет, Тополь, она как раз пошла пописать.  Татьяна хрюкнула в ладонь,
но Тополь, наверно, услышал и сказал:
   --  Брешешь  ты все, Ясень. Тебе  сейчас, конечно,  хорошо, я  понимаю.
Наверно, принял уже. Но дело  начинается серьезное. Пора  включиться, Ясень.
Иначе ты плохо Кончишь.
   -- Кончаю я всегда изумительно хорошо, -- самодовольно заявил я, но это
была последняя шутка, я уже сам  почувствовал,  что хватит.  --  Слушаю тебя
очень внимательно, Тополь.
   --Ты ...енно внимательно слушаешь! -- Тополь сорвался  на матюги, но  в
эфире что-то  отчаянно заверещало, словно некий  вселенский цензор вычеркнул
из контекста площадную  брань. -- Ну  скажи, идиот, что я буду делать с этой
твоей девкой?!
   Я ответил холодно и зло, подчеркнуто разделяя слова:
   --  С  этой.  Моей. Девкой.  Ты,  Тополь.  Ничего.  Делать. Не  будешь.
Понятно?
   И он  почему-то  вдруг  сразу успокоился. Помолчал секунды три  и начал
говорить совсем о другом:
   -- Ты ехал в Заячьи Уши?
   --Да.
   -- Ну вот туда и поезжай.
   -- На "Ниссане"?
   -- Нет, на лошади. Я буду ждать тебя возле твоего дома.
   -- И сколько вас там?
   -- Ну, со мной, естественно, будут пятеро друзей  с женами и двое слуг.
Все -- трезвые.
   -- Понятно. А ты знаешь, где мой дом?
   --  Я  про тебя  все знаю, идиот.  И чтобы ты был там через полчаса.  В
экстренных  случаях  вызывай.  Долгий  завтрак и  всякие  утренние  нежности
экстренным  случаем  считать запрещаю.  Опоздание  без  уважительной причины
будет строго наказано. Все. Конец связи.
   --  И  вот   с  такими   людьми  приходится  работать,  --  сообщил  я,
повернувшись к Татьяне.
   Она сидела какая-то совершенно потерянная и невидящими глазами смотрела
в одну точку.
   -- Кто он? -- спросила она.
   -- А вот этого тебе лучше не знать, -- подыскал я эффектный ответ на ее
незамысловатый вопрос. -- И  вообще, Танюшка, лучше уходи, честное слово, не
ввязывайся  ты  в  это дело,  не  надо.  Они еще  не  знают тебя.  Ты сейчас
оденешься, поймаешь машину и уедешь отсюда навсегда. А если все будет хорошо
--  а все  еще  будет  хорошо,  Танюшка,  --  я  тебе  обязательно  позвоню.
Договорились?
   Она молча помотала головой.
   --  Уходи,  --  сказал  я  и выдал  последний  аргумент:  --  Ты можешь
погибнуть.
   -- Наплевать. Я не брошу тебя. Я не могу тебя бросить.
   -- Что за детский сад, дурашка? Тебе же тридцать лет. У тебя дети есть?
   -- Неважно.
   -- Неважно? А что же тогда  важно? Ты понимаешь, что мне нельзя помочь?
Ты мне не сможешь помочь! Понимаешь?!
   -- Смогу, -- оборвала она меня с такой  уверенностью, что  я вздрогнул.
-- Одевайся скорее, чудик. Мы же опоздаем.
   Мы. Она сказала "мы".  Она уже  все решила для себя. И было  бесполезно
уговаривать  ее, что-то объяснять, рассказывать чистую правду или, наоборот,
красочно  врать,  придумывая   киношные  ужасы  про  ожидающуюся  бандитскую
разборку. Она  сказала очень просто: "Мы  опоздаем". И это подействовало.  Я
хлебнул  из  бутылки  еще капельку  и  чисто  ради  выпендрежа  надел давеча
обнаруженные вместе с полотенцем новые трусы.
   - Люблю после ночи любви надевать  свежее  белье, -- прокомментировал я
этот свой поступок.
   ---- Можешь и джинсы новые напялить, -- буркнула Татьяна.
   --- А что, есть? -- удивился я.
   -- Валялись тут где-то... Да вот же они!
   Я натянул новые "левиса" аккурат по мне и растерянно спросил:
   -- А мои-то где штаны?
   --  Не  знаю,  --  зевнула  Татьяна  и невинно предположила: --  Может,
сгорели вчера в костре?
   --  Здорово  мы,  стало  быть, нахрюкались,  -- ответил  я. В  итоге не
удалось найти ни одного предмета из моей вчерашней одежды. Но эта странность
не показалась мне  самой важной, тем более что пистолет, нож и "набрюшник" с
деньгами и документами были на месте. Некогда было думать о всякой ерунде. И
особенно  некогда  стало после того, как, роясь в багажнике в  поисках новых
носков  и  кроссовок, кои там,  конечно  же, нашлись,  я снова наткнулся  на
давешний зловещий сверток. Внутренний голос подсказал мне: разверни. Это был
все-таки "Калашников". Укороченный десантный вариант.  И к нему два запасных
рожка.  Я  поднял  все это  хозяйство  и  переложил  на  сиденье  справа  от
водительского.  Татьяна  подошла,  посмотрела,  задумчиво  провела   тонкими
пальчиками по стволу и спросила:
   -- Этот тоже газовый?
   Вот это девчонка! Я обнял ее, прижал к себе на мгновение и прошептал:
   -- Пять баллов, как говорил один мой старый знакомый. Или у вас принято
шесть? Но все равно я сдаюсь. Едем Вместе.
   А когда я завел машину, потихонечку разворачиваясь, вывел ее на шоссе и
там остановил,  по  "жигулевской" привычке давая движку прогреться, Татьяна,
севшая сзади, показала мне на часы.
   -- Сколько минут прошло после его звонка? И я уже не удивился,  услышав
уверенный и пунктуальный ответ:
   -- Семь.
   --  За  двадцать три  минуты  отсюда и  до  yшей... Мало  вероятно.  Но
попробовать можно. Все-таки "Ниссан-Патроль".
   Я сделал последний глоток, передал бутылку Татьяне, чтобы она ее убрала
подальше, и дал по газам.
   --  Давай  вернемся  когда-нибудь на  это  же  место,  -- предложил  я,
ностальгически глядя в зеркальце заднего вида.
   -- Давай, -- согласилась Татьяна.
   Она сидела посреди груды торопливо сваленного барахла и зевала.
   -- Слушай, а у тебя хороший дом?
   -- У меня очень хороший дом. И двенадцать яблонь.
   -- Яблоки еще не поспели, --  проявила она знание фенологических сроков
Тверской губернии. -- А на печке у тебя поспать можно?
   -- Можно. Но летом лучше спать на сеновале.
   -- Хорошо. Я лягу спать на сеновале.
   -- Я тоже там лягу. Если только нам дадут поспать.
   Татьяна промолчала, словно не услышала этой реплики, и снова зевнула.
   Я  гнал  машину  уже со  скоростью  сто  семьдесят.  Быстрее  боялся --
все-таки дорога была извилистой. Я гнал машину и думал.
   "Татьяна   Лозова.  Совершенно  случайно  встретила  на  дороге  психа,
афериста,  чокнутого  писателя  Разгонова,  ну,  получила от  него известную
помощь, ну, провела с ним ночь, ну, очевидно, не  самую плохую ночь  в своей
жизни... Однако  неужели этого  достаточно, чтобы  теперь  умчаться с ним  в
неизвестность, навстречу  опасной  авантюре, навстречу смерти,  быть  может?
Любовь? Возможно, это любовь. Возможно".
   Я чувствовал,  что  была еще какая-то  тайна,  была какая-то  страшная,
зловещая тайна в судьбе этой рыжей девочки Тани Лозовой, и она действительно
хотела помочь мне, и действительно могла помочь, а я действительно хотел  и,
наверно,  мог  помочь ей. Вот  в  чем  было  дело. И мы летели  сквозь  этот
безумный  грозовой   и  солнечный  август  со   скоростью  сто  семьдесят  в
неизвестность.
   Неизвестность  встретила  нас очень скоро.  Она вышла на  дорогу,  и  я
вынужден был затормозить, увидев издалека перегородившую мне путь фигуру.
   Ручку передач я бросил в нейтралку, а  скорость упала,  Думается, почти
до  пешеходной,  когда метрах в  пяти  от стоящего с  широко  расставленными
ногами человека я понял, что тормозить-то было как раз и не надо. Дальше все
произошло одновременно. Татьяна крикнула:
   -- Газуй!
   Я включил вторую передачу и вдавил акселератор в пол.
   Человек  на  дороге  выстрелил  с  двух  рук,  точно  прицелясь  в  мою
инстинктивно  наклонившуюся к баранке  голову. И в ту  же  секунду, отбросив
тяжелый  пистолет-пулемет типа "кедра", подпрыгнул и колесом перекатился  по
асфальту  в кювет, кажется, его ботинки даже чиркнули по капоту рванувшегося
вперед "Ниссана".
   Я  еще  не успел подумать, почему это звук выстрела показался мне очень
странным, когда Татьяна,  схватив с переднего сиденья  автомат, перекатилась
по  салону, с  невероятным проворством  распахнула маленькую створку  задней
двери и коротко распорядилась:
   -- Пригнись!
   Я еще успел увидеть, что за нами едет машина, а  потом все зеркала ушли
из поля моего зрения, потому что  на повороте нужно  смотреть только вперед,
если лежишь мордой на руле, вокруг свистят пули, а помирать еще не хочется.
   Трескотня  стояла оглушительная  --  по-видимому,  она выпустила  в них
пол-обоймы. И наконец выдохнула сладострастно:
   -- Есть!
   Я приподнял голову и до следующего поворота дороги  успел разглядеть их
машину  -- кажется,  джип  "Гранд-Чероки",  --  развернутую  поперек  шоссе.
Преследователи теперь стремительно удалялись от нас.
   На  панели отчаянно  пищала фиолетовая лампочка, но в автоматике  после
всей  этой пальбы, видно,  что-то разладилось, и  голос Тополя все никак  не
хотел проклюнуться.
   -- Вроде тебя вызывают, -- сказала Татьяна.
   -- Да-да, -- откликнулся я рассеянно и нажал кнопку.
   --  Ясень, Ясень! Что случилось?! Прием,  -- ворвался  в стереодинамики
"Ниссана" откровенно перепуганный голос Тополя,  и я,  внутренне торжествуя,
небрежно ответил:
   -- Да ничего особенного, Тополь, ты же сам все знаешь. Прием.
   -- Идиот!!! --  буквально взорвался  он.  -- Говори быстрее,  от  этого
зависит жизнь людей.
   "Ага",  --  подумал  я  и,  встряхнувшись от  алкогольно-романтического
угара, сообщил:
   -- В меня стрелял человек  на дороге. Машина  пряталась в  кустах. Джип
"Гранд-Чероки". Затем нас преследовали. Таня их подстрелила. Прием.
   -- Кто подстрелил?! -- взревел Тополь.
   -- Моя Таня, -- невинным голосом пояснил я. --Прием .
   А Таня скорректировала информацию:
   -- Просто "Чероки", Миша, и я всего лишь пробила им передние баллоны.
   --  Слышь, Тополь,  это  был  просто  "Чероки",  говорит  Таня,  и  она
всего-навсего прострелила ему передние колеса. Жертв нет. Прием.
   --  Вас  понял. Уроды,  --  процедил  Тополь сквозь зубы. --  На  каком
километре это было? Прием.
   Мы с Татьяной переглянулись, и я ответил первым:
   -- На девятнадцатом. Прием. Татьяна кивнула.
   -- Хорошо, -- буркнул  Тополь, -- высылаю команду. В Заячьи Уши  можете
не торопиться. Я опоздаю. Минут на десять. Конец связи.
   -- Скотина, -- проворчал я, и дальше мы ехали молча.
   На длинном прямом участке дороги  я вдавил педаль  в  пол  и впервые  в
жизни узнал,  что такое двести двадцать километров в  час. Чуваки, это кайф!
Кстати, странный спидометр  был у этого "Патроля". В обычном разметка до ста
восьмидесяти (я однажды специально приглядывался), да и сто восемьдесят  для
такого тяжелого джипа много -- мотор начинает перегреваться. Странно. Почему
все так странно?
   А торможение  было  плавным, зато  до  нуля. Я остановил  машину  возле
Степуринского сельского кладбища, там, где дорога, уже грунтовая, спускалась
в овраг.  Склоны  его  хорошо  закрывали  от  посторонних глаз и прицельного
пулеметного огня. Последнее казалось теперь особенно актуальным.
   -- Почему ты остановился? -- спросила Татьяна.
   --  Он подарил мне десять  минут.  Я хочу  потратить их  на  разговор с
тобой. Без пальбы и метания фанат. Можно?
   -- Можно.
   -- Тогда я задам вопрос. Кто ты такая?
   -- Но мы же договорились. У нас "Последнее танго в Париже".
   --  Извини, дорогая, "Танго" давно закончилось. Теперь уже другое  кино
идет.  По-моему, "Бонни и  Клайд"  или  это... "The  Real  McCoy". Уж  очень
стрельбы  много  для  "Последнего танго".  Так  что будь  добра, девочка,  я
повторяю вопрос: ты кто?
   -- Я  --  Лрзова  Татьяна  Вячеславовна,  мастер  спорта международного
класса по фигурному катанию.
   -- А еще?
   -- Художник-полиграфист, выпускница...
   -- Понятно. А протектор разрисовывать дырками от пуль тебя кто  обучал?
Заслуженный тренер  СССР Виталий Иванович Крайнев или великий  график Гюстав
Доре? Я хочу знать правду.
   --  Мишук,  --  Татьяна  придвинулась  и  пощекотала  мою  щеку  рыжими
локонами, -- ты можешь подождать?
   -- До чего? До своей смерти?
   -- Дурачок! До встречи с Тополем.
   Я задумался и внимательно посмотрел на нее.
   -- А  автомат ты можешь  мне вернуть?  Или, наоборот, я должен  сдать и
свое личное оружие?
   -- Да, Господи, зачем он мне теперь-то! --  Она бросила автомат обратно
на переднее сиденье и предложила: -- Давай покурим.
   Я  закурил,  вышел из машины. Потрогал пальцами след от пули на лобовом
стекле.  След  был  занятный:  небольшая  такая выбоина, ну  примерно  какую
оставляет осколок гранаты на каменной стене. А я готов был поклясться, что в
меня стреляли  в упор, и не  из "Макарова". Это был действительно "кедр" или
какой-нибудь "хеклер и кох" девятого калибра. От таких попаданий на  стеклах
даже самых серьезных бронемобилей  остается сетка  трещин. На моем  ветровом
стекле  не было ни единой трещинки. Ни единой. Интуиция, подсознание, шестое
чувство подсказывало возможно, это и есть самое важное из всего, что я узнал
про них, и  меня  уже охватывал  мистический  ужас. Нe поpa  ли  вооружиться
осиновым колом  вместо  "Калашникова"? Однако  стекло  я  трогал  рассеянно,
машинально как-то, и  мысли о  его волшебной  непробиваемости текли лениво и
явно на втором плане. На первом плане выстраивался совсем иной ряд. Татьяна.
Любовь. Счастье.
   Игра. Ложь. Смерть.
   "Я люблю  ее.  --  Чушь. Ты  просто увлекся.  Она  просто очень вовремя
появилась. -- Но ведь и Татьяна любит меня. -- Татьяна выполняла задание. --
Чье? -- Да  какая разница! Бандитов, ГБ,  ЦРУ, космической разведки  эпсилон
Эридана... -- Положим, разница есть. Но я понимаю, что ты хочешь сказать. --
Правильно.  Все  это  был  цирк.  -- Не все.  Задание  могло предусматривать
интимную связь со мной или в еще более общем виде -- неформальный контакт. А
все  остальное...  -- Помилуй! Какому шефу  контрразведки по зубам  сочинить
такой  сценарий? -- Да, разумеется, она  подошла  к заданию творчески.  -- А
почему? -- Н-ну... просто... --  Да потому, что она влюбилась в меня! Понял?
И за  этот творческий подход я люблю ее теперь еще сильнее, теперь,  когда я
узнал правду, еще сильнее люблю, понял? Понял, скептик  хренов?! -- Прекрати
истерику. Ты еще не знаешь никакой правды".
   Действительно, правды я еще не знал. Были пока одни догадки. Я взглянул
на Татьяну. Она сидела на  жухлой придорожной траве и, дотягивая  уже совсем
короткий  бычок,  внимательно  изучала  свои  красиво  наманикюренные ногти,
очевидно, слегка пострадавшие в ходе стрельбы.
   -- Слушай, и часто ты вот так работаешь?
   --Как?
   -- Ну, вот как со мной  этой ночью. Татьяна посмотрела на меня долгим и
пристальным взглядом.
   -- Ты специально говоришь мне гадости? Мне стало стыдно. Действительно,
за что? Я просто хотел знать правду.
   ---- Я просто хочу знать правду, -- сказал я ей.
   -- Ты уверен в этом? -- спросила она.
   - Да. Потому что я люблю тебя.
   - Врешь, Разгонов. Ты любишь Машку. А я у тебя так, в качестве дублера.
Верно? Ведь мертвые вне конкуренции. Цитирую по памяти.
   Меня поразило,  как точно она определила  свою  роль. В  моем  дневнике
четырнадцатилетней  давности  (Боже, когда-то  я еще и  дневники вел!)  была
такая  запись  про Татьяну  Лозову.  На  очередном  турнире, куда  я  пришел
полюбоваться  Машей Чистяковой, Маши не оказалось, но выступала Лозова.  Она
мне тоже нравилась, даже очень нравилась, и в отсутствие  Чистяковой я в нее
действительно  влюбился,  от  любования  ею  я   получал  ничуть  не  меньше
удовольствия, и  вот тогда я назвал ее дублером в своем дневнике. Конечно, я
не  сказал  этого  Татьяне.  Я  сказал совсем  другое,  впрочем,  совершенно
искренне:
   -- Это жестоко, Таня. Зачем ты так?
   -- Извини. -- Она поднялась, шагнула ко мне, и мы обняли друг друга. --
Извини, любимый.
   Господи! Да как я мог подумать о каком-то шпионском задании!
   Я  целовал  ее щеки, глаза, лоб,  губы, все еще горячие  и  солоноватые
после стрельбы и нервотрепки.
   --Ты все узнаешь,  Мишик... ты все  узнаешь,  любимый... ты узнаешь всю
правду... ты узнаешь  даже больше, чем можешь себе  представить, --  шептала
она,  а я тушил ее шепот поцелуями, и наконец  мы  совсем замолчали,  и  мир
опять закачался,  не стало неба, травы и дороги, не  стало машины,  оружия и
бандитов... Только страшно знакомый звук назойливо врывался в наш иллюзорный
мир.
   Сигнал вызова. Тополь.
   -- Десять минут,  -- сказал  я, с трудом оторвавшись от Татьяны, -- это
очень мало.
   -- Да, -- согласилась она, и я рванулся к передатчику.
   -- Ясень слушает. Прием.
   --  Я  Тополь.  Приземлился  в  полукилометре  от Заячьих  Ушей.  Через
двенадцать минут жду вас возле твоего дома. Как понял меня? Прием.
   -- Понял тебя хорошо. Конец связи.
   Я мог себе позволить не торопиться.  Я устал от скорости. По так хорошо
знакомому  пути  я  ехал  медленно, зато не  выбирая  направления,  нарочито
спрямляя все изгибы проселочной дороги. "Ниссану" было все равно: тракторная
колея,  луг, скошенное  поле, лужа или  стожок --  он пер  себе как танк  и,
конечно,  не  забуксовал  ни разу. Серую крышу своего дома рядом  со  старой
ветлой на краю деревни я, как всегда, увидел издалека. А чуть позже увидел и
фигуру Тополя. Наверняка это был  он. Больше некому.  Фигура помаячила возле
дороги и скрылась за кустами жасмина перед моим крыльцом.
   -- Это Тополь? -- спросил я Татьяну.
   Она молча кивнула.
   Я  попал  колесом  в  лужу, и  взлетевшие  веером брызги  окатили мирно
гулявших  кур  возле  дома  Петровны. Куры,  возмущенно  кудахтая  и  хлопая
крыльями, ретировались. Зато появилась Петровна. С тех пор, как три четверти
деревни  скупили  московские дачники, прошло  уже  лет пять,  и теперь Дарью
Петровну, живущую в  крайнем  доме напротив моего и почти одиноко зимующую в
Заячьих Ушах, трудно было  чем-то удивить. Заезжали в  эту глушь  и джипы, и
лимузины, а Генка Терехов пригнал однажды на совершенно фантастического вида
спортивном  "Мазерат-ти", взятом напрокат. Более того, пару лет назад дядька
игнатовской Лариски  с другого конца деревни, военный летчик, лично доставил
всю  их семью на могучем армейском вертолете с двумя винтами. Так что  Дарья
Петровна   вышла  теперь  не  на  диковинную   машину  поглазеть,  а  просто
полюбопытствовать, кто же это приехал.
   Я уважительно высунулся из окошка и поприветствовал ее:
   -- Здравствуйте, Дарья Петровна, как поживаете?
   -- Спасибо,  хорошо. За грибам приехали? Готовь куженьку. Грибов в лесу
-- любоваться. Летось не было столько.
   (Что в переводе с тверского  диалекта означало:  "За грибами  приехали?
Готовь корзину. Грибов много. Больше, чем в прошлом году".)
   -- Грибочков пособираем, --  ответил я скорее  уже самому себе и подрул
ил к дому.
   Тополь сидел  на лавочке у крыльца, курил и щурился на  солнце.  Был он
ужасно длинный  и  на первый  взгляд Удивительно нескладный, особенно  когда
сидел, сложившись весь под острыми углами, как кузнечик. Потрепанные высокие
армейские башмаки приблизительно  сорок  восьмого размера, вытертые  кожаные