имала.
   Водка  кончилась. За окном валил снег. Дело шло к  полуночи. Я встала и
открыла форточку,  потому что мы жутко  накурили,  и  сизый  табачный  туман
потянулся  в   грязновато-бордовую  темноту  московской   ночи,  словно  дым
догоревшего танка в открытый нараспашку люк. Я смотрела на крупные снежинки,
и мне казалось,  что они падают на раскаленный песок  под Кандагаром, и тают
на  нем,  и шипят...  Это был  уже бред. Я встряхнулась и вспомнила вдруг  о
своих рисунках.
   --  Юрка, ну его к  черту, этот  Афган!!!  Я хотела показать  тебе свои
рисунки. Все они дилетантские, конечно, скорее всего полная фигня,  но  я бы
хотела, чтобы ты честно, как профессионал, сказал мне все, что думаешь.
   -- Ну, ты даешь, Танька! Скажи  прямо, что ты еще умеешь делать и когда
успела всему научиться?
   --  Не скажу, -- улыбнулась я хитро. --  И  вообще ни черта я не  умею,
особенно рисовать. Просто я люблю это делать. Такты посмотришь?
   -- Да. Где рисунки?
   -- У меня дома, разумеется.
   -- Поехали. Водка все равно кончилась.
   Юра порывался сесть за руль,  уверяя, что он  совершенно трезвый, но  я
решительно сказала "нет", и мы поехали до улицы Шверника на такси. Платил за
дорогу, разумеется, он, хоть я и пыталась вяло возражать.
   Квартирку  свою  я  к  приему  приличных  гостей  не  готовила,  и  при
внимательном взгляде, конечно, можно было  вычислить,  что  это обыкновенное
гнездышко  путаны, но  у  Юры взгляд  был  уже  невнимательный,  к  тому  же
фокусировался он исключительно на мне. И наконец, вдобавок ко всему, я сразу
достала большую папку и разложила перед ним свои работы.
   Юра замолчал надолго. Так надолго, что я уже начала тревожиться, все ли
с ним в порядке.
   -- Выпить хочешь? -- спросила я, не в силах больше терпеть эту тишину.
   --  Немного,  --  отозвался он  рассеянно,  продолжая  сортировать  мои
картинки по какому-то загадочному,  одному ему понятному принципу. -- И если
можно, не вина. У тебя что-нибудь крепкое найдется?
   -- Хорошо, -- сказала я и пошла  на кухню.  Из  крепких напитков в доме
имелась только роскошная семилетняя "Метакса"  -- литровая  бутылка  в форме
амфоры, и, неся ее в  комнату,  я торопливо сочиняла,  кто же это сделал мне
такой подарок.  В действительности я купила ее сама в ночном баре "Космоса".
Но Юра и на бутылку внимания не обратил.
   Он посмотрел пристально мне в  глаза и очень медленно  произнес, совсем
как Эмма Борисовна:
   -- Тебе учиться надо, Танька.
   -- Правда? -- сказала я, невольно широко улыбаясь.
   -- Да ты  чего! Такой талантище пропадает! У тебя же удивительная рука.
Я  такой  точности линий у профессионалов не видел.  Ты просто  прирожденный
рисовальщик! И на кой ляд ты фигурньм катанием занималась?
   -- Действительно, -- пробормотала я без всякой иронии, -- на кой ляд?
   Но он меня не слышал, он разговаривал сам с собой:
   -- Нет,  это ж  надо! В медсестры  какие-то пошла. Чуть  не погибла  на
никому не  нужной  войне...  Дурдом.  Тебе  же  рисовать  надо было,  только
рисовать,  Бедолага.  Учила  кого-то  карате...   Жуть!   Сейчас-то  ты  чем
занимаешься?
   -- Так, всем понемножку. Можно сказать, почти ничем.
   --  Ну  так и  поступай,  учись. А работу  я  тебе найду.  С  такими-то
способностями   --  нет  проблем.  Книжки  будешь  иллюстрировать.  Поначалу
опубликуешься под чужой фамилией, можно под моей.
   -- Почему это? -- вскинулась я.
   - Ну, у нас же знаешь, какие все идиоты. Новые имена в штыки принимают.
А  деньги-то нужны. Все так делают. Это явление временное. Тут гордость надо
подальше спрятать.  Главное,  чтобы  работа была, чтобы было на  что жить. И
школа, конечно, настоящая  школа. А работу я  тебе найду, -- повторил он еще
раз. -- С твоим уровнем -- элементарно. Учись, Танька, учись.
   Что я могла ему сказать? Что ни работа, ни деньги мне не нужны? Что еще
месяцок-другой и  мне будет по карману "Волга", а "Жигули" я могу купить уже
сейчас, да только неохота? И кооперативную квартиру не покупаю лишь  потому,
что грустно,  мучительно грустно  будет жить  там одной. А с кем я могла  бы
жить вместе  дольше трех дней? Я никого не  любила и уже не хотела любить, я
боялась,  что,  полюбив,  разучусь  ненавидеть.  Кстати,  этой мысли  нет  у
пролетарского писателя Леши Пешкова -- я до нее сама дошла.
   Разумеется, ничего такого я не сказала Юре. Только  улыбка с моего лица
исчезла.
   Мы выпили, и он продолжил:
   -- В Суриковский ты скорее всего не  поступишь.  Там очень сильный блат
нужен.  В Строгановке, по моему убеждению, тебе  делать нечего.  Зачем  тебе
нужен,  скажем,  промышленный  дизайн?  Можно, конечно,  податься  в училище
Пятого года... Немножко уровень не тот. Господи! --  Он даже хлопнул себя по
лбу.  -- Во, допился, старый дурак!  Тебе же  надо идти  в  мой институт,  в
"полиграф".     Отличный    институт,    между    прочим.    А     профессия
художника-полиграфиста -- это всегда кусок хлеба, при всех режимах и в любой
стране.
   -- Давай,  -- сказала я неожиданно для самой себя.  -- Буду  поступать.
Подготовишь меня?
   И в тот  момент  поняла,  что действительно  хочу  учиться  и  работать
художником,  хочу стать нормальным образованным  человеком, жить  нормальной
активной жизнью, как все,  и зарабатывать деньги трудом и творчеством, а  не
стукачеством и одним известным местом. Удивительно,  что я  даже про себя не
произнесла  простого  грубого  слова,  а  именно  так  и  подумала -- "одним
известным местом".  Это было необычайно трогательно  для меня -- "афганца" и
проститутки,  словно  я  опять  стала  невинной  девочкой.   И  я  буквально
переполнилась нежностью к этому замечательному парню. Я положила руки ему на
плечи и привлекла к себе.
   Он даже не успел ничего ответить на мой вопрос.
   -- Юрка, -- зашептала я, -- Юрка, ты очень хороший, ты совсем не такой,
как  другие, спасибо тебе, спасибо,  ты первый, кто захотел мне  помочь, это
так здорово!
   -- Я просто влюбился в тебя, -- шепнул он в ответ.
   -- Не надо, не надо ничего говорить!
   Я обняла его, прижалась к нему и быстро, порывисто поймала ртом его уже
раскрывшиеся  мне  навстречу  губы.  У меня  закружилась голова,  и мы  оба,
потеряв равновесие, упали на  разложенный еще со  вчера и так и  не убранный
мною диван.  Я буквально  млела от давно забытого ощущения. Подумать только!
Первый раз  за год  я была  в  постели  с мужчиной  не за  деньги  и  не  за
информацию для ГБ, а просто так--для удовольствия.
   Я не помню, как мы разделись, но хорошо помню, как вместе ходили в душ.
Юра подал  такую  идею. О,  я и  не  знала,  как это заводит: мыльная  пена,
бегущие струйки воды, блуждающие трепетные пальцы...  А еще лучше  я  помню,
как он меня  целовал. Я  только в книжках читала да от девчонок слышала, что
мужчины  умеют  и  любят  целовать  там.  Девчонкой-фигуристкой  я бы этого,
наверно, никому и не позволила, в Афгане даже с Матвеем  секс  был походный,
военно-полевой, а  потом, когда  началась  работа,  клиенты думали только  о
своем  удовольствии. Арабы  мои такого секса вообще для  себя  не мыслили, а
европейцы, включая  бельгийца Шарля,  были  как на  подбор партнерами ужасно
скучными. В общем,  невероятно, но факт, я, многоопытная искушенная баба, не
ведала еще этого наслаждения. Я узнала его с Юрой. Что со мной творилось!  А
что  творилось  с  ним!  Я  показала ему все, что  умела, все, на  что  была
способна. И мы забылись сном, наверно, уже  часов  в  семь  утра,  раздетые,
ничем не накрытые, с переплетенными руками и ногами, лежа поперек дивана...
   Нас разбудил телефон. Звонил Машкин брат. Он к тому времени поступил во
ВГИК на операторский и звонил мне всякий раз, когда у них  бывали интересные
просмотры.
   -- Стас,  -- обиженно  заскулила  я, держа  трубку чуть  ли не  зубами,
путаясь в простыне и с трудом вылезая из-под Юры, -- ну что ты звонишь мне в
такую рань?
   Стае в ответ запыхтел, засвистел, зашуршал чем-то возмущенно  и наконец
сумел произнести:
   -- Ты знаешь, сколько времени, подруга?
   -- Сколько?
   -- Половина третьего.
   -- Ну, время детское! -- откликнулась я невпопад.
   -- Понятно, -- сказал Стае. -- Сегодня ты вряд ли придешь.
   -- Да нет, отчего же... Во сколько начало?
   -- В восемь.
   -- Хорошо, Стасик, я буду.
   Положив трубку, я  стала смотреть  на Юру,  который смешно зашевелился,
натягивая на себя простьшю.
   -- Вставай, соня, завтракать будем.
   -- А который час? -- поинтересовался он, зевая и по-тягиваясь.
   -- Половина третьего, -- сообщила я.
   --А-а-а, -- рассеянно протянул он и окончательно купил меня тем, что не
стал лихорадочно прыгать на одной ноге, натягивая носки, а чинно проследовал
в душ, на ходу вещая: -- В Берлине так поздно завтракают, что никогда нельзя
понять...
   -- Ты знаешь, что мне больше всего понравилось этой ночью? --  спросила
я, заглянув к нему в ванную.
   -- Знаю, -- улыбнулся Юра. -- Могу повторить.
   -- Ничего  ты не знаешь,  дурачок. Больше всего мне ,i понравились твои
усы. Это -- улет!..
   А  за  завтраком  он  чуть  было   все  не  испортил,   начав  говорить
извиняющимся тоном, что давно женат,  что у него ,  дочке столько-то лет,  а
жена  такая-сякая, разэтакая,  -- словом, понес всю эту  обычную,  заунывную
мужскую  ахинею.  Я  быстро прервала его,  объяснив, что,  несмотря на  свой
почтенный возраст  (двадцать три года), вовсе не  собираюсь выходить за него
замуж, а просто хочу, чтобы он . учил меня и помогал с работой, чтобы вводил
в свой  круг, знакомил  с художниками -- вот и  все. А секс...  ну, это  как
получится. Сегодня было прекрасно,  а завтра,  послезавтра,  через  месяц...
Поживем --  увидим. А  жена и  все  прочие  его  женщины меня совершенно  не
волнуют. Д это действительно было так.
   Я до сих пор не знаю, где были его жена и дочка в тот вечер, в ту ночь,
в тот день. Мы расстались, когда уже снова стало темно. На проспекте Мира он
вышел из такси и нырнул в метро, а я поехала дальше в сторону ВДНХ, во ВГИК.
Мне  было  на самом деле наплевать,  где его жена  и ктo  она. Это были  его
проблемы, только  его. Может,  именно благодаря такой  моей позиции  мы и не
поругались.
   Мы встречались почти год, нам было хорошо вдвоем. И он так  и не узнал,
где  я работала  и кем. Зато  я хорошо  поднатаскалась  в  графике  и даже в
живописи. И летом поступила-таки в полиграф. И даже отучилась  там почти три
курса. А  работать  художником  начала  раньше, как  и  советовал  Юра. Моих
иллюстраций одно время полно  было в модных книжках, валявшихся на лотках по
всей  стране. Я очень быстро рисовала и  действительно  начала  зарабатывать
деньги своими  картинками. Стало больше  разъездов,  что  и заставило купить
наконец машину. Я взяла "семерку"  "Жигули", не  новую,  чтобы не выделяться
среди братьев-художников, но хорошую -- шестьдесят тысяч пробега в Германии.
Начиналась совсем новая жизнь.
   На каком-то этапе в дешевенькой фантастике и детективах начала мелькать
уже  моя фамилия на  обороте титула или в выходных данных. Конечно, никто не
ассоциировал ее с той  веселой рыжей  девчушкой, которая  шесть лет  назад с
триумфом выезжала на ослепительно белый лед. И это правильно.  Той  девчушки
уже  давно не  было в  живых. Лучшая часть ее души погибла  вместе с Машкой.
Вторая половина отлетела в мир  иной с майором Полушкиным. А бренные останки
затерялись в зловещих недрах восьмого отдела ПГУ.
   Что же  досталось  Юре?  Юра  нашел во мне  совершенно другую женщину и
сделал из меня совсем третью. Вот про нее-то,  уже про эту третью, и писали:
"Оформление Лозовой, иллюстрации Лозовой..."
   Кстати, Куницин совсем не возражал против моих художеств. Даже наоборот
-- порадовался. А то  он уже устал  Называть меня от разных ментов в  разных
районах города по самым разным поводам. Я ведь жила без московской прописки,
вообще без всякой прописки в паспорте, да еще и без трудовой книжки. Правда,
был  военный билет у который многое объяснял,  а вот удостоверений "афганца"
тогда еще никому не выдавали. В  сентябре  я получила  и трудовую  книжку, и
студенческий  билет  -- натуральные "железные" документы  прикрытия.  А чуть
раньше мне  присвоили звание младшего лейтенанта. Формально я не могла стать
офицером без высшего образования, но тут был какой-то особый случай. Почему?
Для  чего  им  понадобилось  оформить  меня  в  штат  и  выдать  легендарную
всесильную красную книжечку?
   Книжечка давала право  доступа в кое-какие внутренние помещения  святая
святых советского  режима. Сделалась ли моя цель ближе? В сущности, да. Но с
этой  новой  точки я еще лучше видела, как она далека, как недоступна. И это
было  как в кошмаре,  когда делаешь шаг из мрачного лабиринта, а вожделенная
дверь -- выход к свету, к свободе, к спасению -- лишь удаляется, делаешь еще
шаг -- она еще  удаляется,  и ты уже  бежишь к ней со всех  ног,  а  она все
дальше, дальше,  и уже  нет  сил  бежать, и ты падаешь... и просыпаешься. Но
просыпаются только ото  сна. От жизни  не просыпаются. От жизни умирают. А я
была уверена, что умирать просто не имею права. И я жила.
   В тот знаменательный вечер я посмотрела во ВГИКе -"Апокалипсис сегодня"
Копполы.  Тяжелый, мрачный, сильный фильм. Но  я  бы  сделала  еще страшнее.
Почему, кроме Бортко,  никто так и  не  снял  хорошего, честного  фильма  об
Афгане? Теперь, когда уже все стало можно.
   Стае спросил меня:
   -- Тебе понравилось?
   --  Спасибо, Стас, --  ответила  я  уклончиво. -- Копла  --  прекрасный
режиссер.
   Он не знал,  что такое война. Как я могла ему объяснить, что  такое  не
может нравиться?
   А добравшись до дома в компании с очередным таксистом, я снова осталась
одна в четырех  стенах и, упав на  диван,  полчаса  ревела. От усталости? От
одиночества?  От  страха?  От обиды? От  отчаяния?  Да от  всего  сразу.  От
приближения  Нового года.  Я теперь  ненавидела  этот праздник,  может быть,
именно потому, что раньше, вместе с Машкой любила его больше всего на свете,
тем более  что мы всегда отмечали два события сразу --  Новый год и мой день
рождения.
   Я  лежала, уткнув в подушку уже высохшее  лицо  с размазанной  по щекам
тушью, и физически  ощущала,  как огромная тяжелая черная ночь навалилась на
город и давит  его,  давит,  загоняя  в теплые норы  замерзших,  растерянных
людей. И  не  было никаких сил подняться. Наступал новый день -- 27  декабря
1986 года -- день моего двадцатитрехлетия.
   С праздником тебя, Танечка, с праздником!

   Глава третья

   Когда  я  вышла из института  на Садовое  кольцо,  солнце лупило вовсю,
сентябрь выдался теплый, как лето, и настроение было под стать погоде. Вдруг
вспомнила: двадцать третье -- день  осеннего равноденствия.  Может,  поэтому
такое спокойствие в душе, такая уравновешенность?..
   Накануне  Юрка   обещал  познакомить   с  каким-то  мэтром,  сводить  в
мастерскую,  поговорить  о  моих  рисунках.  Встречу  назначили  на  завтра,
сегодняшний  вечер остался свободным,  и  я  решила  "откатать  обязательную
программу".  До  "Интуриста" прошла  пешком через  весь  центр  и  теперь не
торопясь прогуливалась, наблюдая за происходящим.
   И тут мне  повезло,  да  так, как,  пожалуй,  еще ни разу  не везло. Из
центрального  входа  с развевающимися  на  ветру полами белого  плаща  почти
выбежал  эффектный  смуглый  брюнет  и,  споткнувшись  на лестнице,  выронил
бумажник.  Я  подобрала  упавший предмет  с  проворностью  голодного  пса  и
рванулась  за рассеянным красавчиком. Он спешил к отъезжающей машине, однако
сам никуда  не  уезжал.  Он  просто  передал  что-то, сказал  несколько слов
по-итальянски, наклонившись к  окошку,  и повернулся, чтобы  идти обратно  в
гостиницу.  Я  стояла  перед ним. У меня было плохо с итальянским, поэтому я
объяснила  ему  все  по-английски. Он  понял.  Он  благодарил с  невероятной
экспрессией и  предлагал мне  в  награду  какие-то  доллары,  рубли  и  даже
итальянские  лиры.  Гордая советская  девушка,  я  отказалась.  И  тогда  он
предложил пойти в ресторан  -- отметить счастливое знакомство. На это гордая
советская  девушка  согласилась,  не сразу,  конечно,  а  поломавшись  ровно
столько, чтобы не упустить шанс.
   За  полтора года работы я  многому научилась. И  применяла теперь  свою
излюбленную  тактику.  Держать клиента в  постоянном  напряжении, запутывать
его, интриговать --  кто  я: простая русская девчонка, мечтающая выйти замуж
за иностранца,  но  всего и всех стесняющаяся,  бесстыдная  профессиональная
проститутка,  хитро  не  говорящая  о  деньгах  поначалу,  или же,  наконец,
хладнокровный и коварный агент КГБ. Я  научилась  вести  себя неопределенно,
проявляя черты и  совершая поступки, свойственные то одному,  то  другому из
придуманных персонажей. Интересно, что помимо всего прочего такое загадочное
поведение еще и возбуждало мужчин особенно сильно.
   Красавец Бернардо  из Неаполя понравился мне  чисто  внешне, и я решила
про себя, что трахну его обязательно. Сначала, конечно, выясню, не интересен
ли он  мне как специалист, а потом все равно трахну. Просто со специалистов,
то есть с источников денег не берут. В  некоторых случаях деньги брать можно
(разговорчивость источника иногда совершенно не зависит  от того, спит ли он
с проституткой или с искренне влюбившейся в него девушкой),  но все-таки это
дурной тон -- брать деньги с источника, рвачество  это, и  до добра  оно  не
доведет.
   С  Бернардо мы щебетали  как птички.  Он говорил сто слов в минуту, и я
старалась   соответствовать.  Это  был   идеальный  вариант  разговора   для
начального прощупывания: много слов  ни  о чем и два-три  наводящих вопроса,
опять  много  слов ни о чем,  два-три  вопроса  по существу, в  ответ шутки,
недомолвки,  каламбуры.  Минут через  двадцать из всей этой трескотни  стало
ясно, что денег с него я брать не  буду (городок под Неаполем, куда он ездил
на работу, неважно кем, был известен любому разведчику), и сердце забилось в
радостном предвкушении:  попался, попался!  Да! еще и потрахаюсь без  денег,
как приличная девушка., К  тому же он  был атлет,  красавец  и явно горячий,
темпераментный южный мужчина -- ну, прямо Сильвестр Сталлоне!
   В общем,  я  тащилась  или,  как  стало  модно  говорить чуть  позднее,
отъезжала. Это было  то, ради чего  я и  жила в последнее время. Я  искренне
считала,  что такие случаи  компенсируют мне скуку, тоску, боль, омерзение и
все остальные  прелести моей  мучительно  нелепой  жизни. Цель  ведет,  цель
удерживает на ногах, но  что-то ведь  должно еще  и подпитывать  силы.  Этот
Бернардо  был  высококалорийным питанием. Даже  чуточку более того. Наверно,
изумительно вкусный вермут "Мартини бьянко", которого тогда еще не продавали
в  Новоарбатском  гастрономе,  ударил мне  в  голову,  потому  что  я  помню
промелькнувшую мысль:  "А  что?  Плюнуть  на  все, выйти  замуж  и уехать  в
Италию!"
   И вот  в этот  эйфорически-романтический момент  кто-то сзади  уверенно
положил руку мне на плечо.
   Первым  желанием  было захватить эту руку и бросить наглеца через стол.
Но  этого я делать, конечно,  не  стала --  все-таки не  Дикий  Запад, да  и
легкость руки бывает  обманчивой.  Что,  если там  громила  килограмм на сто
двадцать?
   "Мент, --  подумала я в следующую секунду. -- Прислали новичка и забыли
проинструктировать".
   Настало время оглянуться. Я сделала это спокойно,  небрежно  и вежливо.
Не дай Бог показать свой страх или, того хуже, кинуться качать права.
   У  него  было  невзрачное  (по  сравнению  с  Бернардо),  а  точнее  --
неброское, но  удивительно интеллигентное  лицо,  добрая  хорошая  улыбка  и
совершенно потрясающие  глаза, глубокие,  как  два маленьких окошка в другую
вселенную, в них было просто опасно смотреть. Вот тебе и мент! Ну и формы на
нем, конечно, не было. Обычный костюм. Слишком обычный.
   "Из наших", -- успела подумать я, прежде чем он произнес:
   --  Девушка, можно вас на