ополь. -- Да это же очумительный
роман! Ты хоть задумалась, откуда он все знает? Откуда такие точные описания
спецсооружений в московском метро?
   --  Ну, поехали, -- улыбнулась я, -- кто о чем, а  вшивый -- о бане! Ты
просто мало  читал фантастики. А я одно  время увлекалась.  Это же  дежурная
ситуация.  Американцами   сколько  раз   обыгранная.   Писатель   что-нибудь
придумает, а  туповатые сотрудники  ФБР или АНБ  давай  пытать  несчастного:
откуда  узнал?  кто проболтался? на кого работаешь? Уверяю тебя: ни на какую
разведку этот фантаст... как его? -- я посмотрела на обложку, -- Разгонов не
работает.  Он  просто  писатель,  прозаик. Умный  он  и газеты  читать умеет
внимательно.
   --  Все у нас умные, -- пробурчал Тополь  недовольно, --  а мне  что-то
слабо верится...
   -- Ну, замети его на Лубянку, -- предложила я злобно-- гуманист ты наш,
демократ и правозащитник. Вызови в кабинет и учини допрос по всей форме.
   -- Уже, -- сказал Тополь тихо.
   -- Что?! -- не поверила я.
   -- В бывшем Втором главном управлении сегодня по почкам сразу не  бьют,
--  успокоил Тополь.  --  А впрочем, дело  не в  этом.  На  вот,  взгляни на
фотографию нашего дорогого автора.
   Нужно ли говорить, о чем я подумала в тот момент? Кто-то из нас сошел с
ума: либо  Ясень, ни с того ни с сего написавший фантастический роман,  либо
Горбовский, устроивший такую масштабную мистификацию, либо я.
   А уже в следующую секунду -- тихий взрыв в голове: так вот же кто стоял
у  Машкиной могилы! И сразу следом  за ним --  еще один: новое  звено в цепи
страшной тайны?! Я же не знала Разгонова,  значит, его не знала и Машка. Кто
знал  его?  Полковник Чистяков?  А  может  быть, сам Седой?  Но что означает
сходство с Ясенем? Незаконный  сын одного из малинских родителей? Все! Стоп.
Крыша едет... Слишком много вопросов. Ответы появились довольно скоро.
   Так началась весной  девяносто  четвертого  долгая, тщательная  и очень
сложная разработка агента-двойника 001, которому сразу дали кличку Лайза.
   Мы устроили тебе тогда медосмотр  от райвоенкомата.  Помнишь,  какой ты
был мрачный, когда  не удалось ускользнуть от очередной повестки, потому что
тебя  поймали  по  телефону  и  пригрозили,  что  в  случае  неявки  пришлют
солдатиков с автоматами? А помнишь, как ты оживился  и даже загорелся, когда
сказали, что могут направить на подготовку в Рязанскую дивизию спецназа ВДВ,
а  потом в Боснию? Вот уж романтик,  непроходимый,  прирожденный авантюрист!
Дома жена, ребенок, а  он  собрался за Фаницу  воевать -- то ли  за  свободу
братского народа Сербии, то ли за красно-коричневых сербских бандитов. Много
ты понимал тогда в боснийском кризисе? Да ладно, я  ж тебя в военкомате сама
не видела, просто мне рассказывали.
   А сколько бессонных  ночей мы провели,  изучая  все твои напечатанные и
даже  ненапечатанные, по редакциям найденные  произведения, сколько  времени
потратили  на прослушивание телефонных разговоров  и  анализ твоей жизненной
ситуации, твоей психологии, твоих возможностей! Были у нас горячие головы --
настаивали на немедленной вербовке, но Ясень все выжидал, выжидал, и Дедушка
поддерживал такое осторожное решение.
   Помню,  влетает  на  конспиративную  квартиру  Осокорь,  Петя   Глызин,
классный опер  с  Петровки, лучший  наш  специалист по  уголовщине. Мы сидим
вчетвером: я, Кедр, Ясень и Пальма.
   --  Дамы и  мужики, -- начинает  он, передразнивая Кедра с  его любимым
обращением,  -- у меня срочное внедрение на "крытой" в  Воркуте.  Там сейчас
сидит  Дато, а он лично  знает  Ясеня. Двойник  нужен -- во! -- И он хватает
себя рукой за горло с такой энергичностью, что кажется, у него сейчас  глаза
из орбит полезут.
   Все молча смотрят на Петю и думают.
   -- Нет, -- говорит наконец Ясень. -- Пока не надо. И так было несколько
раз. А ведь могло, могло получиться совсем иначе.
   Апрель. Девяносто пятый год. Позвонил Хвастовский.
   -- Слушай, можно я сейчас заеду к тебе?
   --Просто так?
   -- Просто так.
   -- Заезжай.
   Ясень  был тогда в Японии у Кумахиры. Я сидела дома одна. Почему  дома?
Не помню. Но совсем одна. Астру Сергей отдал Катюхе, еще в тот год,  когда я
уехала  воевать с  очередными  душманами,  а Катюха  как  раз  вышла  замуж.
Наконец-то  и, по-моему, весьма удачно.  Мужем ее неожиданно  для  всех стал
музыкант, скрипач из Большого симфонического оркестра Аркадий Струве. Что мы
раньше понимали  в музыке? А  тут  вдруг  разбираться  начали,  на  концерты
ходить.  Даже  я   почувствовала   вкус  к   этому  сосредоточенному,  почти
медитативному  сидению  в  Зале  Чайковского  или  в  консерватории. Катюха,
впрочем,  стала реже  появляться  у  нас  и даже  звонила нерегулярно, а  ее
участие в делах службы ИКС резко пошло на нет одновременно с нашим  семейным
разладом.
   И с  Хвастовским мы не виделись  со  времен  того самого разлада. Перед
отъездом в Грузию именно я напросилась на  встречу с ним, но это было ужасно
глупо -- мстить Ясеню такой странной изменой с человеком, который был у меня
непосредственно перед Сергеем. Грустная тогда получилась встреча.
   Теперь, похоже,  Юрка  приехал плакаться  мне  в жилетку.  Или куда там
плачутся  женщинам --  в лифчик? Работал  он  в небольшой рекламной конторе,
деньги   получал   нормальные,  рисовал  исключительно   на   компьютере,  с
удовольствием,  но  тосковал ужасно  по  ушедшим  временам, когда  искусство
ценили  как искусство,  а не как  способ зарабатывания денег. Я соглашалась,
впрочем, довольно  вяло,  напомнила ему, что искусство ценили в  основном на
интеллигентских кухнях, на "бульдозерных" выставках да в сырых подвалах, где
нищие  художники  ютились со  всеми  своими холстами,  красками  и  домашним
скарбом.  А  за  официальное  искусство денег  платили  гораздо  больше, чем
теперь.
   Потом Юра загрустил.
   -- Что, с женой поругался? -- заботливо спросила я.
   -- Нет, с женой все нормально, дочка дурит.
   -- Сколько ей? -- поинтересовалась я.
   -- Семнадцать.
   -- Ну так это самый возраст для дури!
   -- В общем  -- да, но  она с  каким-то  баркашовцем связалась. А  нам с
Галиной, сама понимаешь, только фашистов в доме не хватало.
   -- Это плохо, -- согласилась я. -- Подъехать, что ли, дать ему в глаз?
   --  Да  нет, пожалуй,  пока не надо. Может, так все утрясется. Она ведь
замуж  за  него не собирается. И на политику ей совершенно наплевать. Просто
он ее устраивает  как ксуальный партнер. Представляешь? И это она мне, отцу,
заявляет!
   -- Знаешь, Хвастовский, -- сказала я, -- ты мне напоминаешь, итальянца.
Только они  так  ревностно относятся  к поведению дочерей, сестер  и жен при
полной свободе нравов у мужчин.
   -- Вот  ты так говоришь, -- начал  он, -- а  если бы  у тебя самой была
дочка...
   -- У меня один раз уже была дочка, -- тихо проговорила я.
   -- Извини, -- смешался он, -- я не подумал.
   Чтобы загладить этот неловкий  эпизод, мы решили выпить по чуть-чуть, и
Хвастовский сделался уже совсем готовым к  труду и обороне. Пришлось сказать
ему:
   --  Юрка,  а ты все такой же  бабник! Ничуть не изменился. Вот только я
уже другая. Правда. Я тебя очень люблю, Юрка.  Ты хороший, но сегодня у  нас
ничего не получится. Понимаешь?
   Он  сразу понял.  Не стал, как многие в  таких ситуациях, упорствовать,
монотонно  чередуя  нытье  и шутки,  шутки  и нытье. Мы просто посидели еще,
поговорили, допили бутылку вина, и я так его зауважала, что захотелось вдруг
рассказать чуточку больше о себе.
   -- Юрк, ты, наверно, думаешь, что я работаю в ГБ? А я там как раз уже и
не работаю. Я там знаешь когда работала? Когда мы с тобой познакомились.
   -- Да ну? При советской власти?
   -- Ага. Помнишь, как мы с тобой познакомились?
   -- Конечно, помню. Так как же ты попала в эту лавочку? По комсомольской
путевке?
   -- Ага. Почти.  Знаешь, кем были обычно  в  КГБ женщины-агенты?  Ну-ну,
смелей,   ты  правильно  догадался.   Ладно,   я  сама  скажу:  блядями  для
иностранцев.
   -- Это правда? -- все еще не верил он.
   --Ага. -- И что ко мне привязалось тогда это "ага"?
   Наверно, вино было с Украины -- алкогольно-лингвистисческое отравление.
   Юрка, кажется, так и не поверил.
   -- Насчет баркашовца... -- напомнила я ему уже в дверях. -- Звони, если
что. Поможем. С фашистами сейчас шутки плохи.
   Я  вернулась  в комнату, открыла еще бутылку  вина, налила в  стакан  и
задумалась, откинувшись на подушки дивана.
   И  чего  он  приезжал?  Потрахаться? Да  вроде  нет. Стареем,  наверно.
Начинаем жить прошлым.
   Я очень ярко вспомнила вдруг тот давний декабрьский вернисаж в Домжуре.
И выплыло из глубин памяти незнакомое,  но очень четко прорисовавшееся лицо.
Среди белых стен, безумных картин, расфуфыренных дамочек и длинных бокалов с
шампанским  --  грубое,  мужественное,  твердое  лицо, рассеченное  глубоким
шрамом. И погоны с черными просветами. И золотые танкеточки в петлицах. Ага,
майор танковых войск. Да, это с ним я собиралась пойти в  тот вечер, если бы
не Хвастовский. Мало того, и он собирался пойти со мной. Точно помню. Он так
пристально  смотрел на меня.  Почему? Что ж, я  узнала бы это.  Если  бы  не
Хвастовский...  А годом  позже я пошла бы  с Бернардо.  Если бы  не Малин. И
Бернардо пошел бы со мной. Если бы не Малин... Бернардо... Вот оно!
   Я  уронила  стакан.  Он упал на  ковер  и  не  разбился,  но  все  вино
выплеснулось напрочь.
   Вот  оно --  то самое последнее  звено. Я должна найти  майора танковых
войск  с  большим шрамом на лице. Реально ли это? В общем, реально. Если его
еще не убили. Господи! Сколько лет прошло! Сколько лет...
   -- И все-таки это чушь собачья, -- еще раз повторил Ясень.
   По  моей  просьбе мы доехали  до  Измайлова  и, бросив  "Ниссан"  возле
дороги, углубились в парк. Я хотела знать наверняка, что нас не слушают.
   -- Чушь собачья. Майор смотрел на тебя как на фигуристку Лозову,  майор
смотрел на тебя как на красивую бу, майор смотрел на тебя как на проститутку
--  допустим,  видел раньше  у "Националя",  наконец,  он просто  мог тебя с
кем-то перепутать. Вариантов -- тьма, не допускаю только одного,  что  майор
был  агентом Седого. Ведь в  этом  Учае майор  обязан был  вернуться. Посуди
сама:  от Бер-чзрдо увел тебя я -- полковник ГБ  и сотрудник ИКС, а здесь --
подумаешь, какой-то Хвастовский! Убрали бы этого художника -- и точка. Разве
не так?
   --  Не  так. Ты просто не хочешь понять.  У  Седого сложные  и странные
цели.  У Седого  ко мне совершенно необычное отношение. Собственно, он такой
же шиз, как и я, только еще посерьезнее.
   -- А-а-а,  -- протянул Ясень. -- Ну, тогда это тяжелый случай. Для чего
здесь моя помощь? Я же не врач.
   --  Врач, -- возразила я. -- Ты для меня  в одном  лице все:  и муж,  и
любовник, и врач, и друг, и начальник. Помнишь этот замечательный анекдот? У
каждой женщины должно быть пять мужчин...
   -- Не помню. Расскажи.
   -- Ну, мужу надо кое-что рассказывать и  кое-что  показывать. Любовнику
-- все  показывать  и ничего не рассказывать. Другу  --  все  рассказывать и
ничего  не  показывать.  Врачу  --  все  рассказывать  и  все показывать.  А
начальнику -- как прикажет. А ты у меня действительно един в пяти лицах.
   -- Врешь ты все, Верба, --  улыбнулся Сергей. -- У тебя, например, есть
еще Анжей.
   -- Анжей?  -- задумалась я. -- Да,  конечно,  Анжей -- врач... Но разве
можно вас сравнивать? Ясень, мы отвлеклись от темы. Скажи мне прямо: я снова
буду копаться в этом дерьме одна? Ты не поможешь мне искать майора?
   -- Нет, отчего же? Дурацкое дело не хитрое. Составим фоторобот,  копнем
архивы Минобороны, найдем твоею майора. Ты  вот лучше послушай, что я нашел.
Был такой вор в законе  -- Седой. На самом деле под этой кличкой проходило в
разное время человек  пятнадцать. Но был один  Седой --  всем седым седой --
Иван Николаевич Сидоров. И как раз время его "правления" приходится на конец
семидесятых -- начало восьмидесятых.
   -- Ну и что, -- ухмыльнулась я, -- этот твой Сидоров-кассир, а на самом
деле убийца, мог при Андропове крутить госбезопасностью? Не поверю-
   -- Сам не верил,  -- сказал Ясень,  -- а теперь вот  знаю, что  и такое
возможно.
   -- Ладно, допустим. И где же он теперь?
   --  Теперь уже  в  мире ином. Порешила его  братва  новых в восемьдесят
девятом.
   -- Весело. И ГБ не спасло?
   -- И ГБ не спасло.
   -- А как же самолет? -- быстро спросила я.
   -- Какой  самолет? Ах, катастрофа! Бермудский треугольник. Послушай,  я
же ничего, ничего не знаю о той катастрофе.
   -- Вот это и плохо, -- подытожила я. -- Поехали. Работать надо.
   На деревьях набухали почки, чирикали воробьи, пели еще какие-то птички,
лезла из-под влажной земли молодая трава. И очень, очень хотелось жить.
   Каждый из нас остался при своем.
   В картотеке Министерства  обороны  удалось найти  двух более или  менее
похожих на моего  майоров, которые  в тот день могли быть на вернисаже. Один
ушел  в отставку полковником, жил теперь в Волгограде и никогда не  принимал
участия в боевых действиях, не имел ранений и не выезжал за границу.  Второй
заинтересовал меня  гораздо больше.  Игнат  Андреевич  Никулин.  Лейтенантом
участвовал  в боях на Доманском,  март шестьдесят девятого. Сложное ранение,
чудом спасся из горящего танка. Вернулся в строй. Командовал танковой ротой.
География  службы весьма  широкая. С  восемьдесят  седьмого  по  восемьдесят
девятый -- комбат в Афганистане. Погиб.  Награжден посмертно. По фотографии,
даже без шрама, я поняла, что это он, и впала в уныние. Копать его прошлое с
помощью оставшихся в живых родственников?  Интуиция  подсказывала,  что  это
бесполезно.
   Что  знают родственники настоящих  агентов?  Либо  ничего, либо одну из
тщательно подготовленных  легенд.  Обстоятельства его  гибели  по документам
сомнений  не вызывали. Почему-то  я не  стала искать  живых свидетелей  того
январского боя  на Южном Саланге.  Почему? Не  хотелось ворошить собственное
прошлое? Или я просто безумно устала от этой "асимптотической" погони?
   А  вор в законе Седой лично встречался в восемьдесят первом с кем-то из
помощников  Андропова.  Эту  информацию  с  высокой  степенью  достоверности
получил Ясень.  Примерно через месяц после нашего разговора в Измайлове. Все
окончательно запуталось.
   Наступило лето.
   Почти  сразу  после  Буденновска,  где  наш вариант  решения  проблемы,
разработанный Тополем, тоже не бып принят, Ельцин вызвал к себе в загородную
резиденцию   Ясеня  вместе   со  мной.   Речь  шла   об  объединении  усилий
разрастающейся   структуры   службы    безопасности   президента   и   наших
спецподразделений.  Объединять усилия  мы  никогда не  отказывались,  но тут
слушали,  слушали  и  вдруг  поняли, что  нам  ненавязчиво так,  полунамеком
предлагают уйти в подчинение к Коржакову. Ясень ничего конкретно не ответил,
но  на  обратной  дороге  загрустил.  Молчаливый  был,  задумчивый  и  курил
непрерывно.
   У метро  "Аэропорт"  я попросила его свернуть на улицу Острякова и  там
остановиться. Он  даже не спросил,  зачем, и  это было  хорошо,  потому  что
внятно ответить я бы не сумела.
   -- Видишь, вот это моя школа, -- показала я.
   -- Знаю, -- откликнулся Сергей.
   -- Я подойду, ладно? А  ты можешь  посидеть в  машине. Он понял, что не
может, а должен посидеть в машине. Возле школы никого не было. Лето.  Помню,
мне всегда было грустно  приходить в  школу  летом: пустота,  тишина, гулкие
коридоры, непременно раскрытые двери классов и ремонтный мусор.
   Я обошла здание слева и  обалдела: прохода к главному подъезду не было,
перпендикулярно старому корпусу тянулась  какая-то дикая пристройка, низкая,
длинная, с глухими  стенами и небольшими окошками под самой крышей. Что это:
верхушка бункера, склад готовой продукции, бассейн с  финской баней? Что они
сделали  с  моей школой? И сколько  же лет я здесь  не  была? Да разве  лет.
Сколько  жизней  я  здесь  не  была?  Сколько  жизней...  Я  все-таки обошла
уродливую пристройку, и  центральный вход  оказался почти  нетронутым, разве
что некогда облупленные  бетонные колонны были теперь тщательно оштукатурены
и  свежепокрашены  да  дверь сверкала  новой  бесстыже  желтой  облицовочной
доской.  А  справа   на  чистой,  толь  что  побеленной  стене   красовалась
сакраментальная  над пись:  "ЦСКА -- кони". Один  в один, как пятнадцать  ле
назад. Даже почерк  был узнаваем,  словно все  тот же  че  век десятилетиями
пишет и  пишет эти лозунги  на  забора. На душе  у меня оттаяло.  Я  села на
спиленное  дерево  (их  теперь  по  Москве   пилят!),  закурила  и,  прикрыв
подставила  лицо ласковому  вечернему  солнцу.  Дверь школы  распахивается с
шумом,  и  вылетает Маша она  смеется, кричит какие-то глупости, размахивает
сумкой, на  ней черные вельветовые брючки, и  расстегнутая блестящая красная
куртка  с  гербом  Р на груди.  За Машкой высыпается из  дверей  вся а наших
гавриков... Я открыла глаза. Передо мной стоял Ясень.
   - Хороший вечер, -- сказал он вдруг.
   - Очень хороший,  -- согласилась я, и мы помолчали, каждый уйдя  в свои
мысли.  -- А  вот скажи мне, Сережа, тебе  никогда  не  хочется снова  стать
маленьким?
   - Нет, -- ответил он, подумав всего какую-нибудь секунду.
   - А мне иногда очень хочется.
   - Тебе хочется вернуться в твое собственное детство?- удивился он.
   -Не знаю, далекое прошлое не  бывает плохим. Там к здорово! И маленьким
быть гораздо лучше,
   -Я не согласен. Верба, поехали. Все еще будет хорошо вот увидишь.
   Нет, -- сказала я, -- хорошо  уже  было.  Столько нам  оставалось тогда
быть вместе? Пять или недель? Не больше.
   Вдруг от чего-то еще, от чего-то совсем  другого защемило сердце. Запах
горячего асфальта.  Почему он всегда  ассоциировался у меня  с детством?  До
самого края Ленинградки  в клубах  синеватого тумана лежал  тяжелый, шумный,
грязно-оранжевый каток.

   Глава дополнительная

   --Ну что, новый роман скоро писать начнешь? --с просила Верба.

   --Ага, -- ответил я. -- Прямо сейчас и начну. По-моему самое время.
   Мы снова сидели  вдвоем  в нашей  квартире, как  неделю  назад,  только
теперь антураж несколько отличался прежнего. Кровать аккуратно застелена, на
столе пакет сока и пара недоеденных бутербродов. А на теле,  точнее на обоих
телах -- спецназовское обмундирование по полной форме. Шел уже второй  час с
того  момента,  как  мы позволили арестовать  нашу охрану во главе с  Лешкой
Ивлевым. Так велел Тополь. А  потом позвонил он же и дал команду: готовность
номер  один. Вот  почему  теперь приходилось  сидеть  в  глубине комнаты при
погашенном свете с автоматами наготове и ждать неизвестно чего: может  стука
в  дверь,  а  может,  очередной  гранаты  в  форточку,  может  быть,  нового
телефонного звонка, а может быть, ракетного удара.
   -- Ты верующий? -- вдруг спросила Татьяна, как будто не знала.
   -- Нет.
   -- Я тоже. Я даже молиться не умею.
   Мне сделалось страшно. Верба явно не  понимала, что  происходит. Тополь
ведь ничего не успел объяснить. И час назад  в полуистерическом состоянии мы
бегали  по квартире,  собирая в  большую сумку  ценности, деньги, документы,
часть  из  которых  готовили  к мгновенному  уничтожению,  закладывали  окна
диванными  подушками  и книгами, натягивали на  ходу  спецкостюмы, снаряжали
магазины патронами и едва не начали баррикадировать железную дверь.
   Потом первый  приступ  паники  прошел  и подкатило  спокойное отупение,
безразличие. Снова пошел разговор о том о сем.
   -- Таня, расскажи все-таки, что было этой  осенью, пока  вы мотали меня
по всей планете?
   -- Ты думаешь, это важно? -- несколько странно отреагировала она.
   -- Конечно. Я  теперь  знаю  все-все о Ясене  и почти все  о  тебе,  но
по-прежнему  очень мало знаю о себе. И совершенно не представляю, что должен
делать по больше счету, что вообще происходит в этой непутевой  стране кроме
кадровых перестановок, бесконечных катастроф и непрерыв