максималистка,  обречена всю жизнь быть в  оппозиции, обречена быть
шпионом  среди  чужих  и  среди  своих,  быть  двойным,  тройным,  четверным
агентом-перевертышем  и идти только  к своей собственной  цели. И  от  этого
испытывать счастье.
   Я поднялась с постели и вышла  в  кухню. Сергей  крепко спал. Я открыла
холодильник, достала водки и выпила, чокнувшись со своим отражением в темном
стекле: "С  наступающим тебя, Танечка!" Потом погасила свет и долго смотрела
в грязно-бурое московское небо, по которому ветер тащил лохматые облака. И в
разрывах этих угрюмых январских туч я вдруг увидела  звезды. Стылые, зябкие,
дрожащие. Из форточки тянуло морозной свежестью, и совершенно, совершенно не
хотелось спать.

   Глава пятая

   Хотя  уже  пять  лет  я  не  была  спортсменкой,  но  зима  по-прежнему
ассоциировалась  с  турнирами,  зима  казалась  не  просто  временем года, а
сезоном.  Я  ничего  не   могла  с  собой  поделать,  я   следила  за  всеми
соревнованиями фигуристов  --  все-таки среди выступавших еще оставались те,
кого  я  хорошо знала.  Друзья?  Да  нет,  не  друзья,  но с ними так  тесно
переплеталась  моя прежняя жизнь,  что  было  бы  странно  не интересоваться
судьбой  этих ребят, их  успехами и  неудачами.  Даже в Афгане я  всякий раз
исхитрялась  найти  телевизор  и, если  не  ловилась  первая  программ3  ЦТ,
смотрела турниры по  фигурному  на  любом языке  по  каналу  "Евроспорт", по
американским каналам (в Кандагаре на  крыше штаба установили  захваченную  у
пакистанцев спутниковую антенну),  а один раз  даже по турецкому телевидению
--  тут я  ни слова  перевести не смогла, и друзья мои офицеры были  страшно
разочарованы, они  уж  было подумали,  что я говорю на всех языках мира.  Я,
правда, ребят  утешила --  сделала  свой комментарий к чемпионату  Европы на
чистом  русском  с  добавлением в  необходимых  местах, как  теперь  принято
говорить, элементов ненормативной лексики. Восторг был полный.
   В декабре восемьдесят пятого, едва вернувшись, я чуть было не поехала в
Лужники на  очередные  "Московские новости". Как я мечтала об  этих Лужниках
там!.. Там, на Южном Саланге, когда, выпустив из "РПГ" последнюю гранату,  я
лежала за большим камнем, оглушенная близким  взрывом мины, и уже  не ушами,
не  глазами, а шестым  чувством,  кожей ощущала приближение врага, и сжимала
пустую  трубу гранатомета, как лом, как  кувалду,  чтобы резко  и неожиданно
ударить  ею  по  ногам,  а потом по голове, забрать выпавший из  рук  "духа"
маленький страшный "штайр" и превратить в решето  поверженного противника, а
потом  еще  двух  других,  чтобы клочья кровавой плоти  летели вперемежку  с
грязными тряпками... Господа, о чем это я? Ах да! Вот, лежа за этим огромным
камнем, я и вспомнила почему-то Лужники и сильно, безумно сильно, неудержимо
захотела   побывать  там  вновь.  И   тогда  вдруг  увидала  с  невозможной,
запредельной ясностью,  со  всеми подробностями, словно  это  было  какое-то
путешествие во времени и пространстве, как  сижу  на  трибуне в ложе "Б", на
мне  новехонький адидасовский костюм с буквами "СССР"  белым  по красному на
спине,  шубка  ондатровая,  пошитая  для  всех  членов  олимпийской  сборной
Лейк-Плэсида, и моднющие по тем временам огромные Дутые трехцветные сапожки.
Я сижу в  первом ряду, ряд почти пустой, и вообще  в секторе людей  немного:
все свои  --  спортсмены, тренеры, их друзья,  несколько  журналистов. Слева
вход  в  ложу  "Б"  контролирует  милицио-не?,   а  справа  --   товарищ  из
оргкомитета,  Петруха его, кается, зовут, и все знают,  что он не  только из
оргкомите-та но еще и из другого комитета, посерьезнее. Я сижу в первом ряду
и, вытянув ноги, едва не касаюсь льда, потому что бортик напротив нашей ложи
снят (смотреть мешает), и лед виден как бы на  срезе, он  многослойный, слои
чередуются:  темный, светлый,  темный,  светлый,  как в праздничном  пироге.
Сквозь  общий  привычно  убаюкивающий  музыкально-шумовой  фон Дворца спорта
прорезаются четкие, почти торжественные голоса дикторов, сначала на русском,
потом на английском, делается тише, очень тихо... и на  лед выезжают Машка и
Виктор, красивые,  как боги, сверкающие  золотом вышитых звезд  на оранжевых
костюмах и белизной счастливых улыбок, и тишина взрывается...
   Вторая мина попала еще ближе, осыпав меня  песком и  мелкими камешками,
но эта мина  меня и спасла: моджахед  появился из-за камня в ту же секунду и
был просто вынужден пригнуться и отвернуть лицо...
   Что это было? Последнее видение в ожидании смерти? Ведь мина могла и не
упасть так близко, могла упасть позже,  раньше, могла просто упасть на меня.
Эпизод  в  Лужниках не был воспоминанием -- я это  точно знала. Никогда я не
смотрела  из ложи  "Б" на  этот  их  номер,  да  и  костюмы звездные  шились
специально  к нашему  общему  синхронному номеру -- все перепуталось, как во
сне. Это  и был сон наяву, видение, мечта о будущем, которого не могло быть,
мечта о  некой параллельной действительности.  Там, в неведомом мире,  Машка
осталась жить и оттуда сумела помочь, буквально спасти меня от смерти. Так я
объяснила для себя этот загадочный случай.
   А  потом  бьи  Термез, и Ташкент,  и Москва. И был  как раз  декабрь, и
страшно  захотелось  поехать в Лужники и всех повидать. Но я вспомнила,  как
лежала за  камнем,  и вдруг поняла, что попаду  не в те Лужники, совсем не в
те,  о каких мечтала все эти годы. Ведь там не будет Машки, зато будет много
новых  молодых дураков,  знающих меня  и  Чистякову  только  по  рассказам и
видеозаписям,  и  будет,  конечно, еще  больше дураков  старых  --  умельцев
задавать глупые и гадкие  вопросы.  Что я смогу рассказать им об Афгане? Что
они смогут понять?
   Я не поехала. Поняла,  что  это  будет  предательством  по  отношению к
собственной мечте, а значит, и к Машке.
   Прошло два года.  Меня уже не тянуло в Лужники и в ЦСКА. Было как-то не
до того. Когда человек в течение двух лет четыре раза меняет профессию и это
при  том, что за  предыдущие  два  уже  менял ее трижды, о самой первой,  по
существу, детской профессии спортсменки остаются весьма слабые воспоминания.
До  восемьдесят  восьмого года  (как-никак олимпийский все-таки!) у меня еще
сохранялся  этакий чисто  академический,  зрительский  интерес  к  фигурному
катанию. Но именно тогда в разгар сезона и ему пришел конец.
   Стае  Чистяков  привел  к  нам  в гости Виктора  Снегова  --  Машкиного
партнера. На предмет  поговорить с  Сергеем. Я ведь  рассказывала Стасу, что
Малин набирает в свое подразделение бывших спортсменов.  Разумеется, он и не
догадывался, что это за подразделение. Но над всем КГБ еще витал некий ореол
романтики,  несмотря на перестройку. Сам Стае принципиально не хотел влезать
в  эту систему, но  других не отговаривал,  не считал  себя вправе. Ну мы  и
побеседовали с  Виктором.  Я  не очень верила в  положительный  исход  такой
"вербовки": что-то всегда не нравилось мне в Машкином партнере, но это могло
быть сугубо личным и наивно-детским  -- все-таки сколько лет  прошло. Однако
детское восприятие  не подвело.  Виктор  изменился  не в лучшую  сторону:  с
успехом делал  комсомольско-спорторговскую карьеру в Цекамоле, книг не читал
совсем, даже газеты  изредка, на мировую политику демонстративно плевал, а в
перестройке   видел  лишь   одно   --  новые,  исключительные,   потрясающие
возможности Для добывания денег. В ЦК ВЛКСМ уже начинал тогда раскручиваться
некий полулегальный, кооперативный оизнес, и Виктор, похоже, стоял как раз у
его истоков.
   В  общем, разговор о делах  довольно быстро  увял, и  с  раздо  большим
увлечением  мы  все четверо,  даже  Ясень,  осуждали, помнится,  только  что
закончившуюся  Олимпиаду. Но  запомнился вечер совсем  не поэтому. В  девять
часов в программе "Время" сообщили  о Сумгаите.  Мы все умерли. Даже Виктор,
не  читавший книг  и  газет.  Все же  и  тогда  массовая резня  была  еще  в
диковинку.
   Я повернулась к Ясеню и жутким громким шепотом бросила его,  позабыв  о
всякой конспирации:
   -- Ты знал?!
   -- Нет! -- отеетил он сразу. -- Нет. Ты что?!
   Непривычный испуг услышала я тогда в его голосе.
   Конечно, нормальные посиделки на том  и закончились. Ребята скоро ушли,
торопливо попрощавшись, а со мной сделалась натуральная истерика.
   -- Мы  проморгали! Мы  опять все проморгали!  Какого  черта  мы  вообще
работаем,  если  не  можем  уберечь  людей от  таких провокаций?  Кто, какая
сволочь блокирует нам информацию?! Что там вообще происходит?
   Сергей пытался сначала успокоить меня,  потом плюнул на это безнадежное
дело  и  принялся  звонить  по  всем телефонам.  И  чем  больше  он  получал
информации  по спецканалам,  тем страшнее нам  становилось --  от  масштабов
происшедшего, от  вранья в  эфире,  от  беспомощности руководства страны, от
собственной беспомощности. В тот вечер Ясень разговаривал даже с Горбачевым.
Но что было толку от всех этих разговоров!
   Дедушке Сергей  позвонил на  следующий день,  уже  с Варшавки.  Базотти
цинично  сообщил, что это только начало, добавив  с извечной своей любовью к
русским  поговоркам, что ягодки  еще впереди, и велел не  дергаться до поры.
Меня  это, конечно, взбесило.  Я  еще не  привыкла  тогда  к его пророческим
заявлениям,  не  усвоила  до  конца  специфическую  субординацию службы ИКС.
Причастным никто и ничего ни приказать, ни запретить не мог, даже Дедушка --
так  было  заведено,  но авторитет  Базотти был безграничен  и  непререкаем.
Сотрудники службы ИКС по всему миру и сотрудники других знаменитых спецслужб
знали, что за бандитской и грубоватой простотой его изречений кроется высшая
мудрость. К его  мнению  прислушивались  посерьезнее, чем  к иному  приказу.
Прислушивались  знаменитые  правозащитники  и  президенты   крупных  держав,
скептически  настроенные  большие  ученые  и  упрямые,  не  слишком  далекие
военные, прислушивался даже самолюбивый и своенравный Малин. Но только не я.
Почему? Потому что еще очень плохо знала Дедушку? Да нет, просто я -- это я.
   В  общем,  уже через неделю  я  вылетела в  Карабах  вместе  с  группой
спецназа  из  двадцати  четырех  человек.  Почему  в  Карабах? Ну,  так  мне
объяснили,  что оттуда все началось. Почему  со  спецназом?  А с кем  еще? С
врачами, с проповедниками, с колонной гуманитарной помощи? Наверно, это было
бы еще глупее. Или глупее уже некуда?
   Без  знания  армянского и азербайджанского языков, без  понимания  сути
конфликта, без всякого опыта миротворческой деятельности -- что мы могли там
сделать? Недели две ушли как  бы  на ознакомление с  ситуацией. Ребята  что,
ребята чувствовали себя  нормально, для них было все обычно: ожидание работы
--  тоже  работа.  Патрулирование,  разведка,  рекогносцировка,  налаживание
взаимодействия  с местной милицией. А я была в отчаянии. Я непредставляла, с
чего начинать, психовала жутко, и лейтенант Паша Воронов даже придумал такой
дежурный грустно-шутливый вопрос:
   -- Танюх, мы кому помогать приехали: местному населению или тебе?
   А потом был пронзительно солнечный, ясный день, и маленькое задрипанное
такое  армянское  селение  на  повороте  дороги,  я  даже  названия  его  не
запомнила. Чуть  поодаль на  белой заснеженной равнине  выстроились  ровными
рядами аккуратные финские домики еще не функционирующего горного  курорта, а
здесь у дороги лепились одна к другой покосившиеся лачуги, сакли  или как их
там  называют, и была  какая-то жуткая обреченность в  этой  съежившейся  на
солнце среди голых  скал и  снеговых  шапок деревушке. В старых домах засели
азербайджанские   боевики,   за   финскими   домиками  окопались   армянские
освободители.
   Боевые действия, собственно, уже начались, их прервало  появление нашей
"вертушки".  Уже в полете мы получили сообщение, что, по данным местного ГБ,
в поселке  в  качестве заложников удерживаются женщины  и дети. Уважительная
тишина встретила нас на входе в селение, когда шум движка и лопастей остался
далеко  позади. По бертолетам  тогда еще не стреляли: то ли не из чего было,
то ли просто война всерьез не  развернулась, а  вот по бойцам спецназа огонь
могли  открыть и те,  и другие.  Во всяком  случае, так нас инструктировали.
Поэтому,  грамотно   Рассредоточившись  на  местности,  мы  заняли  ключевые
позиции. Тишина теперь стояла такая, будто в этом месте уже давно не было ни
одной живой души. И Тогда я поняла, что настал мой звездный час.
   Я вышла на середину улицы между домами с белым платком в поднятой руке,
сняла с шеи автомат, бросила , его перед собой и закричала:
   --  Выходите! Мы всем  гарантируем жизнь и свободу.  Сдавайте  оружие и
уходите  в горы.  Мы не будем  не  только записывать  ваши  имена,  но  даже
фотографировать вас. Я  обращаюсь  к вам от  имени Комитета  госбезопасности
СССР, я -- командир группы спецназа старший  лейтенант Иванова. Через десять
минут  здесь будут  вертолеты войск МВД. Вы будете окружены. У  вас остается
очень  мало времени!  Сдавайте оружие,  друзья! В кого  вы  хотите стрелять?
Здесь ни в чем не повинные женщины и дети.
   Тишина  сделалась  просто фантастической. Я представила, какими глазами
должны сейчас смотреть на  меня эти дикие горцы. Маленькая рыжая девчонка --
офицер спецназа  КГБ.  Я думала, они смотрят с  восторгом. Еще минута,  и им
ничего не останется, как только сложить оружие  и  заговорить со мной о том,
что я делаю сегодня вечером. Но, очевидно, они думали совсем по-другому:
   подставка, думали  они,  отвлекающий маневр, коварный  план  армянского
(азербайджанского) ГБ, не бывает, думали они, таких старлеев в спецназе.
   Я никогда не  смогу узнать, как  было на  самом деле. Не у кого  теперь
спросить.
   Я повторяла свой текст  уже по третьему разу, когда в воздухе мелькнула
граната.  Я успела  увидеть ее, даже успела оценить расстояние и понять, что
не смогу вернуть смертоносную игрушку хозяину, да и нельзя было этого делать
--  в домах  мирные жители (об  этом я  тоже  успела подумать). И я  сделала
главное -- упала и закрыла голову руками. Слава Богу, это была не "лимонка",
а  скромненькая  "РГД-5". Четыре осколка достали меня: два в  бедро, один  в
плечо и  -- самое противное -- в кисть правой руки. Смешно: пройти Афган без
единой царапины и получить  ранение, что  называется, у себя дома. Да, тогда
мы еше считали, что это дома.
   Потом началась стрельба, громкая и, как показалось. беспорядочная. Я не
стреляла, я  просто  подобрала  свой  автомат и  медленно поползла  к  стене
ближайшей постройки. А ребята мои работали в общем грамотно. Потери были, но
с  нашей  стороны  только  двое  раненых, не считая  меня.  Боевиков уложили
восемь, остальные удрали, из мирного  населения  не пострадал никто. И  вот,
когда  все уже  было кончено, вдруг появились в небе  три вертолета. Кто ими
командовал, кто давал им цели? Появились  и накрыли ракетным  ударом россыпь
финских домиков. Это был кошмар, оттуда сразу  ударили по нам, и у нас стало
на двух  раненых  больше,  причем  появился  один тяжелый.  Спасибо,  родная
милиция!  Точнее,  войска  МВД.  Потом  все  залегли,  обмениваясь  ленивыми
очередями. Наконец  стало совсем тихо.  И я снова вышла на это яркое солнце,
на этот жуткий сверкающий  снег  и  уже вовсе  без оружия  заковыляла  в  их
сторону. Раненый Пашка хрипел вслед:
   -- Не ходи, дура! Убьют же ведь. Не ходи.
   А  я шла, размахивая все  той же белой тряпкой,  правда, на  ней теперь
были  красные пятна.  На  мне  их  было еще  больше.  И  кровища эта  сильно
перекрасила  мое  представление  о  восточном мужчине. Я  теперь знала,  что
некоторые из них умеют бросать гранаты в девушек, идущих под белым флагом. И
мне уже не терпелось довести свой эксперимент  до конца. Я пробовала кричать
им что-то  по-армянски, какие-то простые слова, выученные  за  эти дни, я не
слышала их ответов, ветер жутко свистел в ушах, зато я слышала выстрелы,  не
знаю, чьи, может  быть, просто померещилось. Фонтанчиков  от пуль на снегу я
не видела, вспышек - тоже, впрочем, перед глазами уже все плыло...  Я  дошла
до них и упала.
   По-русски  бойцы  говорили  сносно. Они не согласились сдать оружие, но
согласились уйти  и забрали с собой своих  раненых. Они успели уйти до того,
как подъехали фузовики с омоновцами.
   Потом -- провал в памяти.
   Помню  очень  отчетливо:  лежу на  постели, перебинтованная чем попало,
рядом двое  моих ребят и  старая пьяная армянка.  Она  буквально  причитает,
протирая мне лицо лрохладной влажной салфеткой:
   -- Бог мой! Дэвонка, чем ты  занимаешься?!  Да развэ можно! Да  твое ли
это дэло! Нэ можно, ай,  нэ можно. Дэти -- вот твое дэло. Рожать -- вот твое
дэло! Бог мой Бог мой, дэвонка!..
   И  почему-то ярче всего  я буду вспоминать именно эти причитания старой
армянской женщины  из  расстрелянной  деревни,  буду вспоминать  по  дороге,
стискивая зубы от боли в  набитом ранеными,  продуваемом  насквозь армейском
"УАЗе", буду вспоминать в ереванском госпитале, куда ко  мне уже через шесть
часов после поступления  примчится Сергей,  буду вспоминать  через  неделю в
Москве, зализывая оставшиеся раны дома на диване.
   А раны-то были в общем ерундовые -- мне опять повезло. Сильнее  был шок
от  этого предательского  удара,  от этой бессмысленной  мясорубки в  мирное
время.  Как не хотелось верить, что мирное время кончилось!  Однако  Дедушка
оказался,  как  всегда, безнадежно  прав. Все-таки лучшие источники и лучшие
аналитики  были  пока  у него,  а не у нас.  И я  сказала Сергею, что  такое
положение вещей нужно срочно менять.
   -- Нам по-прежнему остро не хватает людей, Сережа, -- жаловалась я.
   --  Конечно,  -- не спорил он. -- И поэтому  ты хочешь начать  с  того,
чтобы как можно скорее угробить себя.
   -- Брось, Сережа, со мной ничего не случится. Я не боялась ехать туда и
не  боялась  идти  под пули. Я и  сейчас ничего не боюсь.  Веришь? Абсолютно
ничего.
   -- Верю.
   -- Сережа, я хочу маленького.
   -- Что?! -- оторопел он. -- Ты имеешь в виду ребенка?
   -- Ну не котенка же.
   -- Довольно странный вывод после командировки в "горячую точку".
   Я рассказала ему  про  ту женщину. Он  нахмурился и  надолго  замолчал.
Наконец спросил:
   -- Ты не хочешь больше работать в нашей организации?
   -- Да ты с ума сошел!
   Именно этого я и боялась -- что он так подумает.
   -- Вы все, мужики, чокнутые. При чем здесь это? Работа работой,  а дети
-- это дети. Ради кого работать-то?!
   -- А ты не пытаешься обмануть сама себя?  -- спросил он тихо. -- Работа
ведь бывает разной. И в некоторых случаях дети...
   --  Знаю,   знаю,   все  читали,   все   кино   смотрели,   киднэппинг,
дети-заложники -- знаю. Но если постоянно думать только об этом, жить станет
вообще невозможно. Кто  знает кого  и когда  возьмут  в заложники? Да мы все
заложники  в этой  гребаной  стране и на этой гребаной  планете! Ты  сам  не
боишься умирать?  Ну так  и  за  детей  не  бойся! Конечно,  идеальный агент
спецслужбы  --  это человек  без родины, который не только  детей, но вообще
никого  не  любит,  ничем  не дорожит и  никого  ему  не  жалко.  Таких  все
фашистские режимы двадцатого века наплодили  предостаточно. Но  ты, кажется,
не такими хотел комплектовать нашу команду,  вы с  Дедушкой как будто что-то
новое  думали, интеллигентов  каких-то,  с тонкими пальцами музыкантов  и  с
"РПГ" наперевес...
   -- Ну ладно, хватит, остановись. -- Ясень улыбнулся.
   -- Хочешь ребенка?  Будет тебе ребенок. Но все оказалось не так просто.
Прошло два месяца, как мы перестали предохраняться, а задержки все не было.
   Терпеть не могу врачей. Нет, не тех, с которыми мы вместе наших ребят с
того  света вытаскивали в Пули-Хумри и  в Кандагаре, не тех,  которые меня в
Ереване латали. А обычных, без погон, которые в простое мирное время в наших
ублюдочных  поликлиниках и  больницах  запросто могут загнать тебя в  фоб  с
помощью всего  лишь  сидения в очередях к кабинету или муч