со зверским взглядом
мокруш-ника,  отмотавшего   половину  сознательной  жизни   на  зоне,  бегло
ботающего по фене и носящего с собой под ватником "Макаров", а  за голенищем
перо  длиной в  полторы  ладони. Сегодня  все  у  нас переменилось.  Сегодня
появились  бандиты в изысканных костюмах-тройках  от  Кардена  и  бандиты  с
полковничьими  погонами,  бандиты  с удостоверениями  ФСБ  и с  депутатскими
мандатами, бандиты, говорящие на пяти языках, имеющие по  несколько офисов в
Вене и  Лос-Анджелесе, появились  даже бандиты  с министерскими портфелями и
бандиты... Впрочем, стоп, а то ведь придется и фамилии  называть. А я сейчас
не об этом  -- не о бандитах,  которые на  самом  верху.  Я сейчас  говорю о
бандитах, которые повсюду, которых  стало едва  ли  не  больше, чем  обычных
граждан.  Попробуйте   заняться   каким   угодно  бизнесом,   какой   угодно
коммерческой деятельностью, попробуйте сунуться  в торговлю (на рынке  или в
магазине   --   неважно),  займитесь,   пусть  даже   в   частном   порядке,
куплей-продажей  недвижимости,   возьмитесь  за   расследование   серьезного
дорожно-транспортного происшествия или подайте иск  в суд  по  какому угодно
поводу, лишь бы на приличную сумму, -- и вы со всей неизбежностью вступите в
контакт с бандитами. Вынуждены будете вступить. Или придется бросить начатое
дело.  Потому что  бандиты  --  это  основа  основ современного  Российского
государства, его костяк, база, единственное структурное  звено,  сохраняющее
жесткость и  удерживающее страну  от окончательного  развала. Бандиты -- это
коммунисты сегодня. Если скрупулезно посчитать, окажется, что группировок по
стране  столько же,  сколько  раньше  было райкомов.  И,  обратите внимание,
никаких новых эсэнговских границ они  не признают, планомерно  укрепляя свою
власть  на местах по всей территории бывшего СССР. Трудно сказать наверняка,
есть  ли  у них Политбюро,  может быть,  даже и ЦК  нет, и  это, конечно же,
недоработка, которую нужно  срочно исправлять, а  вот первичные  "партийные"
организации  функционируют  отменно,  ведут  пропагандистскую  работу  среди
населения,  особенно  с  молодежью, и завоевывают с  каждым днем все большее
доверие. Вот так по жизни назвать своего знакомого бандита парторгом  как-то
даже оскорбительно.  Парторги  были  людьми  официальными  и потому все-таки
чужими.  А  с  бандитами  сегодня  советуются, как  с добрыми  наставниками,
вызывают,  как  участковых  врачей,  и  точнее  всего будет  сравнить  их  с
домашними психоаналитиками в Америке пятидесятых-шестидесятых годов.
   В общем, были и у меня свои бандиты. Некие друзья Майкла, с которыми он
меня познакомил на всякий случай. Случая  до сих пор  не  представлялось, но
жизнь постепенно приучала  не  слишком  бояться бандитов и считать общение с
ними чем-то  абсолютно  нормальным.  Вот и теперь я был внутренне совершенно
готов к встрече с представителями "новой власти".
   По  логике закона и  морали, я не имел  права  брать  чужое. По  логике
бандитов,  все,  что плохо лежит,  -- твое.  Я  в своем решении  опирался на
какой-то средний вариант -- на логику авантюриста: раз за  машиной так долго
не  приходили, значит,  уже и не  придут. "Пора  не пора --  иду со  двора".
Детский  сад, одним словом. Но в детство я  впал не от хорошей жизни, как вы
сами понимаете.  Просто  от отчаяния.  Козырей-то  у  меня не было  никаких.
Пистолет,  деньги, умение  драться, умение  соображать и даже  все  знакомые
бандиты ничем бы мне не помогли при печальном повороте событий. Но жизнь моя
в последнее время стала настолько унылой, -что я мог сказать, как тот грузин
из  анекдота,  которому при  вступлении  в партию  объяснили,  что  от  всех
радостей привычных  надо отказаться, а потом спросили,  готов ли он жизнь за
партию отдать.  "Конэчно, готов, -- печально ответил тот грузин. -- На хрэна
мнэ такая жизнь?"
   Я тоже был готов. Во всяком  случае,  мне так казалось. Умирать было не
страшно. Страшно было вернуться к той жизни, какою я жил последние два года.
Вот  что  толкнуло  меня  в  эту нелепую историю:  тоска, отчаяние  и  чисто
писательское любопытство  пополам  с природной склонностью к авантюризму.  А
еще -- интуиция. Интуиция подсказывала, что я не погибну. В этой  истории не
погибну.  Я смеюсь,  если кто-нибудь  утверждает,  что интуиция  помогла ему
предвидеть скачок  доллара на  ММВБ, но когда дело касается жизни и  смерти,
тут уж, поверьте, интуиция кое-что значит.
   Итак, решение созрело.  Созрело в голове, а вот руки и ноги еще не были
готовы  слушаться. Я словно  вошел  в ступор и, положив  ладони  на баранку,
очень внимательно смотрел через стекло на закат.
   Алый шарик солнца в тот вечер не опускался за кромку земли, как обычно,
а, зависнув довольно высоко над горизонтом, медленно таял, растворяя в сером
однообразии внезапно  нахмурившегося  неба сначала свой  нижний край,  потом
середину  и  наконец верхнюю  уже совсем  тонкую светящуюся полоску. Красный
цвет равномерно  растекался  по  окоему,  и  все  пространство на  западе из
скучновато-пепельного  становилось кремово-розовым. Я по-детски загадал  про
себя, что  вот как  солнце сядет, так я и  тронусь  в путь, а солнце,  точно
назло, не садилось, а таяло, как земляничное мороженое в  теплом молоке, и я
все  смотрел  и  смотрел на это розовое  марево, не понимая, какой же момент
считать  окончательным  заходом, и  все не  решался,  ну  никак  не  решался
повернуть ключ в замке зажигания.
   Березы над  головой вдруг зашумели, словно переговариваясь.  Поднимался
ветер. Я  глянул  назад  и  увидел  огромную свинцовую  тучу, наползающую  с
северо-востока. Туча мне  не понравилась,  и  я  решительно  начал  обратный
отсчет: десять, девять, восемь, семь... два, один, пуск!..
   Я  рисковал обнаружить, что машина не  на ходу: допустим,  в ней просто
нет  топлива  (это был  бы уже  какой-то пятый вариант). И  еще  я  рисковал
попросту  взлететь  на  воздух  (в случае  примитивной  ловушки  на крупного
зверя).  Но... движок завелся в одно  касание и продолжал  работать ровно  и
практически беззвучно.
   "С Богом", --  сказал я  про себя  и хлопнул дверцей. В тот  же  момент
заорала  сигнализация.  То  есть это я поначалу так решил, а уже в следующую
секунду  понял, что звук идет  не  снаружи, а изнутри и для сигнализации  он
слишком тихий.  На  панели мигала незнакомая  фиолетовая лампочка. Однако  в
иномарках бывает много  незнакомого,  да  и  звуки  они порой  издают  самые
неожиданные. Я  как-то ехал  в  девятьсот  сороковой  "Вольве", так  она при
включенном  моторе и незакрытой дверце  Полонез Огинского начинала играть. В
общем, я не очень всполошился, просто призадумался, но еще не  успел  ничего
решить, когда после четырех или пяти гудков этого зуммера раздался голос:
   -- Ясень, Ясень, вызывает Тополь. Как слышишь меня? Прием.
   Я молчал, онемев от страха. Ведь меня, как вора, схватили за руку прямо
на месте преступления и сейчас начнут бить. Бить будут  серьезно, потому что
за дело. Потому что я и в самом деле вор.
   Голос повторил:
   -- Ясень, я Тополь. Отвечай. Я знаю, что ты в машине. Прием.
   И  тогда  (очевидно, я  окончательно сошел с ума) помимо  воли и разума
открылся мой собственный рот, и в эфир полетело следующее:
   -- Тополь, Тополь, говорит Ясень. Как слышишь меня? Прием.
   -- Так-то  оно лучше. Ясень.  Слушай меня внимательно.  Сиди в машине и
жди. И никаких телодвижений до следующей связи. Как понял меня? Прием.
   -- Понял тебя отлично: До связи, Тополь.
   И передатчик затих.
   "Ну вот  и все, -- подумал я. --  Смертный  приговор  подписан.  Теперь
можно выпить хоть  все двадцать оставшихся  банок пива. Или сколько  их там?
Двадцать одна? А потом коньячком добавить. И даже закусить можно. И выкурить
последнюю сигарету. Если успею".
   Я заглушил  мотор  и  как-то  автоматически  приоткрыл дверцу,  еще  не
понимая, куда  собрался. На панели погас сиреневый огонек передатчика.  Ага!
Значит, он срабатывает вот так. Я еще раз хлопнул дверью  -- огонек зажегся.
"Я знаю, что ты в  машине",  --  сказал этот Тополь. Прозвучало красиво,  но
ведь дверь можно было закрыть и снаружи. Или  я все равно услышал бы  сигнал
вызова? А интересно, с открытой дверью он сможет выйти на связь?
   Впрочем, глупый вопрос: к чему нужна связь, если ее так легко оборвать?
Или все это сделано только ради конспирации: переговоры при закрытых дверях.
А  вообще  странный  передатчик: я ведь  переходил  на прием, ровным  счетом
ничего не переключая.
   Мне вдруг ужасно захотелось снова поговорить с этим Тополем.  Страх? Да
нет, страх, пожалуй,  уже прошел, и скорее это опять было просто любопытство
авантюриста. Я принялся внимательно изучать передатчик. Кнопок  на нем  было
немного, и после  нажатия,  кажется, третьей по счету (к чести  своей должен
заметить, я запомнил, какой именно) передатчик ожил. Сначала захрипел, потом
посвистел протяжно, и наконец уже знакомый голос спросил:
   -- Что случилось, Ясень? Прием.
   --  Да ничего  не случилось.  Просто хочу узнать,  сколько мне  тут еще
торчать. Жрать охота, да и до дому бы добраться неплохо. Прием.
   --  Жратвы в  машине сколько угодно. Пошукай в  багажнике, Ясень. А вот
насчет до дома добраться -- это мы с тобой завтра поговорим. Прием.
   -- Что значит "завтра"? Мне тут что, ночевать, что ли? Прием.
   -- А ты понятливый, однако. Утром я тебя вызову. Утром. Понял?  И упаси
тебя  Бог до утра  куда-нибудь ехать. Или сбежать.  Не потому,  дружище, что
придется искать тебя,  время тратить, силы  -- это бы еще полбеды. А потому,
что опасно. Понял? Прием.
   -- А тут сидеть не опасно? Прием. Тополь выдержал паузу. Потом сказал:
   -- Здесь не так опасно. Ты уж меня послушай.  А если что, я  до утра на
связи. Вопросы есть?
   -- Есть вопросы! -- крикнул я, не дождавшись слова "прием".
   Что-то захрипело, и Тополь сказал:
   -- Повтори. Прием.
   -- Тополь, слушай, Тополь,  дело в том,  -- я все  еще мялся, -- дело в
том,  Тополь, что  я-то совсем  не Ясень. Понимаешь, Тополь? Правда, Тополь.
Прием.
   -- А вот это ты брешешь, парень! Раз ты сидишь в этой машине -- значит,
ты Ясень. Понял меня хорошо? Конец связи.
   Я было хотел вызвать его еще раз, но  сообразил, что  после такой фразы
ничего более важного уже не услышу.
   Я вышел из машины,  достал из рюкзака фляжку с коньяком (собственно, не
с коньяком, а  с дешевым греческим  бренди  "Александр") и  сделал глоток на
добрую треть стакана.
   "Ну  вот  и все,  старина,  -- сказал  я  себе.  --  Был ты начальником
издательского  отдела,  членом  Союза  писателей, когда-то  совсем давно был
спортсменом, потом инженером, потом мелким  коммерсантом, мужем и отцом. Да,
и  сыном. Совсем недавно. А еще -- гражданином СССР. Бьиа такая удивительная
страна  на карте планеты. И жил в ней неплохой, в  общем-то, парень -- Мишка
Разгонов, молодой специалист,  литератор и мастер по самбо. Но все это было.
И  прошло. А теперь ты  -- Ясень.  Ясень -- и. все. Понял меня хорошо? Понял
отлично.  Конец связи.  Или конец всему? Но, но, но!.. Мы еще повоюем! Я еще
покажу этим тополям и дубам, кто такой Разгонов! Я так просто не сдамся..."
   И я уже готов  был  сделать второй жадный глоток из своей фляжки, когда
от  дороги послышался визг тормозов  и резкий  хлопок закрывшейся дверцы.  Я
сжал в кармане рукоятку "ТТ" и выглянул из-за машины.

   Глава вторая А ВОТ И ДЕВУШКА!

   Сквозь  сгущавшиеся   сумерки   я   разглядел   яркие  задние  габариты
"шестерки", темно-синей или, может быть, черной, заляпанный  грязью и потому
плохо читаемый частный номер новейшего образца с трехцветным флажком и около
машины --  две фигуры: женскую, буквально сорвавшуюся с  переднего сиденья и
быстро двинувшуюся по дороге, и мужскую, вылетевшую из-за руля  ей вдогонку.
Водитель в два скачка догнал свою спутницу и схватил ее за локоть.
   --  Ну  вот  что, сука, никуда  ты не пойдешь! --  закричал,  а точнее,
заревел он несуразно громко и зло.
   "Шизик, -- подумал  я.  -- Или просто пьяный.  Но  даже  если это муж с
женой, все равно есть повод поразвлечься".
   И, сделав пару шагов в сторону шоссе, я окликнул их:
   -- Эй, на палубе!
   Они    обернулись    одновременно,    и    женщина,    воспользовавшись
замешательством обидчика, выдернула свой локоть и,  очень  ловко увернувшись
от его второй руки, кинулась ко мне с криком: "Помогите!"
   За те считанные секунды, пока она пересекала разделявшие нас пятнадцать
шагов, я успел увидеть, что ей не больше тридцати, что одета она со вкусом и
явно по-городскому, что бежит она красиво, как профессиональная спортсменка,
даже в такую  минуту, что сумочка у нее совсем маленькая, что ее недлинные и
очень рыжие  волосы уложены  в изящную  прическу у хорошего парикмахера, что
лицо у нее в веснушках, а глаза -- голубые даже в вечернем сумраке и что я в
нее  уже  влюбился.  Последнее  я,  конечно,  не  увидел,   а  почувствовал,
почувствовал сразу, а когда на какое-то мгновение задержал  в своей руке  ее
ладонь,  сладостный  озноб  удивительного,  забытого  ощущения  --  ожидания
счастья  --  охватил  все мое  тело,  но я  не  расслабился, нет, а  только,
наоборот, осмелел, если не сказать -- обнаглел.
   -- Быстро  в  машину!  --  скомандовал я ей, кивнув  назад,  в  сторону
"Ниссана".
   И  она  исчезла  за моей спиной. А мужик  уже  шел ко мне,  и теперь  я
вынужден был обратить внимание на него. И очень своевременно. Мужик был лет,
наверно,  сорока,  лысоватый, на голову  выше меня и  заметно шире в плечах.
Из-под коротких рукавов клетчатой  рубашки  буквально  выпирали его  тяжелые
бицепсы. Да-с, весовая категория не моя. Нет, я, конечно, без боя не сдамся,
но нужен ли мне сейчас этот бой?
   -- Ты кто такой?! -- рявкнул громила из "Жигулей".
   -- Какая разница! -- ответил я. -- Вали отсюда. И сделал осторожный шаг
назад. Я отступал с  достоинством, принимая  откровенную боевую стойку, даже
руку из кармана вынул, а  про себя подумал: "Возможно, он просто здоровый от
природы.  Но вряд ли. Все-таки  это руки настоящего спортсмена. Дай Бог,  не
боксера  и  не самбиста, но все равно  дело  может принять серьезный оборот.
Пролить  кровь  за  прекрасную незнакомку  --  это, конечно, красиво, однако
только в том  случае, если выходишь  победителем, но если очнешься  утром, а
рядом  ни прекрасной дамы,  ни  соперника,  ни бумажника с деньгами... А то,
бывает, и вообще не очнешься..."
   Все эти мысли промчались у меня в голове примерно с той же скоростью, с
какой горнолыжник размышляет, куда ему повернуть перед очередным флажком  на
трассе  гигантского  слалома.  И  вывод был готов  через  две секунды:  рука
нырнула обратно в карман.
   -- Да ты кто такой?! -- снова взревел громила, надвигаясь.
   -- Стоять! -- сказал я с холодным бешенством, усилием воли заставляя не
дрожать  поднятую руку с  пистолетом. Все-таки первый раз в жизни целился  в
живого человека.
   -- Да ты что,  офонарел, что ли? -- как-то неправдоподобно тихо спросил
мой  враг и напряженно  замер,  по-моему,  оценивая  расстояние  между  нами
спокойным взглядом профессионала.
   Когда выхватываешь оружие  и  не  стреляешь в ту  же  секунду, как учат
учебники  и  инструктора по  боевому самбо,  ты рискуешь  в  основном  тремя
вещами:  первое  --  кто-то может тоже выхватить оружие и выстрелить раньше;
второе -- оружие могут вырвать из  твоих рук и применить против тебя; третье
(специфика нашей замечательной страны) -- от тебя удерут, а потом накапают в
ментов-ницу. В данном случае третье исключалось: он не  знал меня, а стоящий
позади  "Ниссан"  должен  был отбить  всякую охоту от  знакомства. Второе он
исключил  сам, внимательно  просчитав  свои  и  мои  возможности.  А  первое
оставалось, строго  говоря,  под  вопросом,  но,  кажется,  он все-таки  был
безоружным.
   --  Вали отсюда,  -- повторил  я почти  добродушно.-- Девушка попросила
меня о помощи. Этого достаточно. Так что садись  в свою тачку, и чтобы через
десять секунд тебя здесь уже не было. Я начинаю считать. Раз...
   Он медлил.
   -- Два... -- Я держал теперь пистолет обеими руками.
   -- С-сука, -- процедил  он сквозь зубы, сплюнул, повернулся и не  спеша
зашагал  к "Жигулям". Наверно,  он был  из  тех  людей,  которые  совсем  не
привыкли убегать.
   И я подумал: "Ну, ладно, приятель, сейчас мы тебя испытаем".
   Когда я громко произнес "Девять!", он уже закрыл дверцу,  но машина еще
стояла. По  счету "десять" я выстрелил (в воздух, разумеется). Уж очень было
интересно, как он себя  поведет. И  этот персонаж  не обманул моих ожиданий:
"жигуль" взревел -- очевидно,  он вдавил педаль  в пол на первой передаче  и
рванул с места, как "Мерседес", причем сильно вильнув вправо (то ли занесло,
то ли он специально вывернул руль из соображений безопасности).
   Я фомко  и радостно  расхохотался, уронил "ТТ" обратно в  карман и лишь
тогда оглянулся.
   Спасенная мною  красавица стояла совсем  близко  и  смотрела  на меня в
упор,  но  в  глазах   ее  были  вовсе   не  благодарность  и   обожание,  а
растерянность,  недоверие, страх  и  еще  что-то странное,  чего  я  не  мог
назвать, но  понимал:  именно это  чувство  для нее  сейчас главное.  Упрек?
Разочарование?  Обида?  Бессильное  отчаяние?  Ей  было  плохо, и  я брякнул
первое, что пришло на ум:
   -- Не бойся, дурашка, я тебя не обижу.
   Ноль эмоций. Точнее, эмоции все те же -- ноль изменений.
   -- Пистолет-то газовый, -- соврал я. -- С этим парнем все в порядке.
   Этот новый  заход тоже не  дал эффекта. Она лишь  нервно втянула  носом
воздух, и я счел нужным прокомментировать:
   -- Ветер не в нашу сторону.
   Но  она, кажется,  даже  не  поняла, к  чему  я это  сказал,  и еще раз
шмыгнула носом. Она плакала.
   -- Господи, да что с тобой?! -- Я вдруг словно проснулся.
   И тут она, покачнувшись, сделала два неверных шага, упала  мне на грудь
и заревела в голос.
   --Вот те на! Девочка моя, я что-то не так сделал?
   Может, надо было ему помогать? Или вам обоим? Я бы сказал--обеим.
   --  Нет-нет, извини  меня, все нормально, я просто очень перепсиховала,
просто испугалась  очень, у тебя сигареты есть, дай закурить, а еще бы лучше
сейчас выпить, холодно очень, холодновато, устала я  как собака, ты-то здесь
чего делаешь, на  ночь глядя, грибы, что ли, собираешь, тачка у тебя крутая,
спасибо, спасибо,  что "Голуаз",  я люблю "Голуаз", особенно синие, а выпить
дашь, коньяку бы сейчас неплохо...
   Вот  так она и говорила:  без пауз,  без  интонаций, тихо,  неуверенно,
словно  заученный текст на незнакомом языке.  А я  смотрел  на  ее  лицо, на
мокрые голубые глаза,  на бледные щеки, где веснушки перемешались со следами
размазанной туши,  на дрожащие  губы и таял от нахлынувшей нежности. Я вдруг
вспомнил, кого она  мне  напоминает.  Майку  Глумову из "Малыша" Стругацких,
Майку Глумову с иллюстраций Рубинштейна в питерском издании семьдесят пятого
года.  А потом  я  вспомнил,  кто  еще  напоминал мне мою  любимую Майку  --
знаменитая фигуристка  Лозова,  имя которой  гремело лет  пятнадцать  назад.
Лозова... Чистякова...  Боже! Ну вот я  и вспомнил о Маше Чистяковой. К чему
это сейчас? Скоро уже тринадцать лет, как ее нет на этом свете...
   -- Тебя зовут-то как?
   -- Татьяна.
   --  Ну, слава  Богу, не  Маша, -- сказал я какую-то глупость и добавил,
представляясь: -- Михаил Разгонов, известный писатель.
   --  Правда,  что  ли? --  спросила  она, словно  и впрямь  знала такого
писателя.
   -- Могу показать членский билет.
   -- Не надо.
   Мы стояли на  узкой тропинке очень близко друг к другу и курили.  Стало
уже совсем темно, и только огонек сигареты при каждой  затяжке выхватывал из
мрака ее чумазые щеки и крохотные капельки, застывшие на ресницах.
   -- Пошли, -- сказал я, -- чего тут стоять? Я же коньяку обещал.
   "Ниссан" уютно светился изнутри маленькими внут-рисалонными лампочками,
и мне вдруг пришло в