голову, что, прежде чем доставать свою походную фляжку,
следует,  как выразился этот  Тополь, "пошукать  в  багажнике". Почему-то  я
решил, что там и коньяк будет. И можете удивляться, но я не ошибся.
   Коньяк я увидел почти сразу, едва открьи большую створку задней двери и
смахнул с  верхней  коробки  в  сторону бесчисленные  пакетики  с  орешками,
сушеными фруктами, конфетами и печеньем. Я увидел коробку коньяка "Хэннеси".
Запечатанную коробку.  Сомнений  не  было.  Это  я  возил  в коробке  из-под
компьютера  картошку  или в коробке  из-под  голландского  бренди Андрюшкины
шмотки. А в этой машине коробок "из-под" явно не держали. Здесь было все без
дураков:   раз  коробка  "Хэннеси"  --  значит,  шесть   бутылок  роскошного
французского коньяка. Я вынул одну.
   -- О! -- сказала Татьяна. -- Красиво жить не запретишь.
   -- К сожалению, --  сообщил  я, срывая черное  колечко плотной фольги и
аккуратно вынимая пробку,  -- традиционных для этого напитка фужеров в форме
тюльпана я с собой не захватил, есть только пластиковые стаканчики.
   -- Сойдет, -- улыбнулась Татьяна.
   Улыбнулась  впервые за  вечер. А улыбка у нее была  чудесная,  какая-то
по-детски чистая и беззаботная. И  опять накатило. Все тот же ностальгически
сладкий  и   горький  одновременно  поток  ассоциаций:  Майка...   Лозова...
Чистякова...  Белый лед  арены... белые костюмы... белый  снег  на замерзшей
реке... белый дом... белые цветы на могиле... "белый, белый день"...
   -- Выпьем! -- сказал я решительно, отгоняя наваждение.
   -- Со свиданьицем! -- предложила она.
   -- Со свиданьицем, -- согласился я.
   Коньяк  был мягким  и изысканно  ароматным, но я выпил  свои сто  грамм
одним махом. Удивительно, что Татьяна сделала то же самое,  хотя я налил нам
поровну, и не закашлялась, не поперхнулась, а, облизнув губы соблазнительным
язычком, сказала:
   -- Класс!
   Мы  помолчали,  смакуя  оставшийся  во рту  тонкий привкус.  Потом  она
спросила:
   -- Тачку на гонорар, что ли, купил?
   -- Издеваешься? На гонорар от последнего романа едва  можно было купить
видеодвойку. Теперь мало кому платят так, как раньше. Да и  тачка-то не моя,
-- поспешил я добавить зачем-то. -- Конторская. Видишь, номер какой?
   --  В номерах  я  ничего  не понимаю. А  ты,  значит,  водитель,  а  не
писатель, -- разочарованно протянула она.
   -- Нет, -- сказал я, -- особо ценный сотрудник, которому доверяют такую
машину.
   -- Вот как. -- Не очень-то она мне верила. -- И чем же ты занимаешься?
   --А вот это, дорогая моя Танюшка, коммерческая тайна.
   -- Понятно. Ну а едешь-то ты куда?
   -- Хороший вопрос. Я бы сказал -- законный. На него не ответить трудно.
Но можно я отвечу вопросом на вопрос? Ты куда-нибудь торопишься?
   -- Теперь уже нет.
   -- Что значит "теперь"?
   -- Н-ну, во всяком случае, до утра мне спешить некуда.
   -- Аналогично. Я тоже утром жду именно здесь одного человека.
   -- Женщину? -- спросила она быстро.
   -- А это имеет значение?
   -- Может быть. -- Татьяна загадочно улыбнулась.
   --  В таком случае отвечаю как на  духу: я  жду мужчину и  сексуального
влечения к  нему  не испытываю. А больше  я  ничего о  себе не  скажу. Давай
поиграем в "Последнее танго в Париже".
   -- Уже не получается: мы назвали друг другу свои имена.
   -- Но ты не назвала фамилию.
   -- А  ну  ее к  черту,  мою  фамилию! -- с сердцем  сказала она.  -- Не
получается "Последнее  танго",  тем  более  что  я  читала твой роман,  твою
"Подземную империю".
   --Ого!Ну и как?
   -- Нормально.
   -- "Нормально"!  --  передразнил  я. --  Да это гениальная вещь!  Роман
века.
   --  Нахал  ты,  Разгонов,  ужасный нахал.  Пожалуй,  даже  хам.  А  эти
непристойные намеки с "Последним танго"! Во что ты здесь собираешься играть?
   -- Узнаешь, -- произнес я многозначительно. -- Ты все узнаешь. Но давай
сначала покончим с некоторыми формальностями.
   -- С какими еще формальностями?
   --  Ну как же, откровенность  за откровенность. Я признался, что не жду
завтра утром женщину, а ты расскажи, кто был этот человек в "Жигулях".
   --  Господи,  да  никто!  Почти случайный попутчик. Знакомый  знакомых,
который согласился меня подвезти... Оказался полнейшей свиньей.
   -- И это все?
   -- Все. Очень кушать хочется.
   -- Золотые  слова, Танечка! Я уже  битых три часа хочу  жрать, как  сто
китайцев.
   Сначала  мы  решили  сделать  костер.  Нет, не  потому, что холодно,  а
потому, что  темно, и вообще  для  романтики.  Казалось как-то пошло ужинать
летним вечером, сидя в машине, да еще когда ужин праздничный -- с коньяком и
шампанским.  Шампанское  в   багажнике   тоже   нашлось,   и,   естественно,
французское.  А еще там нашлись офиги-тельные  австрийские лоточки из фольги
со  встроенным подогревом. Я о  таких раньше только  слышал  от  приезжающих
из-за границы, но  в последнее время  поговаривали,  что их завозят и в наши
супермаркеты. И было в этих лоточках на выбор несколько ресторанных блюд. Мы
с  Татьяной  остановились  на  лангете  с  грибами. Из  багажника  "Ниссана"
сыпалось  все,  как  из рога изобилия: ветчина,  осетрина, соленые огурчики,
маринованные  оливки, свежие помидоры, бананы, киви, какие-то  соки, крекер,
шоколадные конфеты и еще черт знает что.
   -- Ты каждый день так ужинаешь? -- поинтересовалась Таня.
   --  Нет,  --  ответил  я  как  можно серьезнее.  --  Обычно я ужинаю  в
ресторане. Просто сегодня день такой странный получился.
   Потом  мы обнаружили  почти на дне багажника складной  столик и  четыре
складных стульчика. И, уже окончательно войдя в роль, я пробурчал:
   -- Забыли тент положить, мерзавцы!
   -- Обойдемся, -- сказала Татьяна.
   -- А если дождь?
   -- Продолжим праздник в машине.
   "Да, кто-то явно собирался на пикник", -- думал я, рассеянно осматривая
еще  не  вынутые из "Ниссана" припасы,  и наткнулся взглядом на красноречиво
промасленную тряпку,  под которой  угадывались очертания  "АКС"  или чего-то
вроде этого. Ужасно захотелось развернуть  его,  но при Татьяне это было  бы
полным безумием.
   -- Накрывай на стол, -- сказал я  ей тихо, и в этот момент  новая мысль
обожгла меня, как прикосновение оголенного провода: "Ну я-то завтра собрался
умирать,  а  при  чем  здесь Таня? Имею  ли я право  пудрить ей мозги?  Ведь
автомат в тряпочке -- это уже не игрушки. Я должен рассказать ей правду.  Но
тогда... Тогда не  будет романтического ужина, прекрасного  вечера, не будет
любви,  и  едва  послышавшиеся  звуки  танго,  последнего  парижского танго,
растворятся в тишине или в пронзительном вое сирены... Вот именно! (Это была
еще одна мысль, примчавшаяся вдогонку.)  Ты можешь рассказывать всю правду о
себе,  но не  о  Тополе. Тебе что, разрешили болтать кому  попало о хозяевах
"Ниссана"? Да, может, тут в каждом шурупе "жучки" установлены. Ясень, у тебя
нет выбора. Ты уже работаешь на Тополя, кем бы он ни был. И с этой девчонкой
ты будешь молчать о работе. И вам будет хорошо вдвоем, а наутро ты попросишь
ее  уйти,  ничего не объясняя.  Она поймет, ты же видишь, какая  она  -- она
обязательно поймет. А еще ты должен сообщить Тополю, что ты не один. Хотя бы
потому, что ты не знаешь, в котором часу наступит его утро".
   -- Миш, у тебя есть ножик, помидоры порезать? Ее вопрос словно разбудил
меня, и в задумчивости я  чуть  было  не брякнул, как Деточкин  в  "Берегись
автомобиля": "А черт его знает, что там есть".
   -- Ножик... -- протянул я, собираясь с мыслями. В  "Ниссане" я бы искал
его  глупо и  долго;  Поэтому  я шагнул к своему рюкзаку и извлек из кармана
любимый складной офицерский нож.
   -- Слушай, -- улыбнулась Татьяна, -- а зачем ты возишь с собой рюкзак?
   Я перешел на зловещий шепот и сообщил:
   -- Я диверсант. В рюкзаке у меня тротил, чтобы взрывать железнодорожные
мосты.
   -- А-а, -- сказала Татьяна.
   -- Да просто старая привычка автомобилиста. Любая машина может выйти из
строя, а при движении пешком ничего нет лучше рюкзака.
   -- А вот эта машина часто выходит из строя?
   -- Эта? Пока еще ни разу.
   Потом  я  пошел  поискать  дров  для  костра.  И  мне  повезло.  Совсем
неподалеку  кто-то  спилил  березу,  а увез  не все  --  бревнышки  помельче
остались  аккуратно сложенной кучкой. Как  раз то, что мне надо. Вряд ли это
были дрова  все для того же пикника, но я уже ничему  не удивлялся. Если  бы
даже бревна были поколоты, а рядом стоял мангал, лежали бы шампуры и коробок
спичек с приколотой к нему запиской: "Вам, дорогой Михаил Григорьевич", я бы
и это воспринял  как должное. Ведь  когда идут такие  навороты,  становишься
вдруг   отрешенным   и   царственно  спокойным.  Кажется,   это   называется
запредельное торможение. С запредельным  царственным спокойствием я надрал с
бревен бересты, рассовал ее  по карманам, а  поленьев взял  столько, сколько
мог унести. И пошел к машине.
   --  Все почти  готово,  -- поведала мне  Татьяна. -- Пойду  позвоню  по
телефону.
   --  Что?! А-а... Валяй.  Только далеко  не отходи.  Темнотища. Мало  ли
что...
   --  Далеко не пойду. Хворосту только пособираю. А то ты принес какие-то
столбы. Как их разжигать-то?
   -- Эх, женщины!  Ничего  вы  в  кострах не понимаете.  От хвороста один
треск, а эти гореть долго будут. Ну, давай скорее...
   И она скрылась за березами. Нужно ли  объяснять, куда я ринулся в ту же
секунду?
   --Тополь, Тополь! Вызывает Ясень! Прием.
   -- Говори, Ясень. Прием.
   -- Тополь,  я  здесь не один. Если она  подойдет,  я  мгновенно  прерву
связь. Ты понял? Просто я хотел...
   -- Ясень, ты идиот? Почему сразу не сказал? Кто она? Прием.
   --  Я не  знаю, кто она. Зовут Таня. Она  проезжала мимо, ей  надо было
помочь. Вот я...
   -- Дальше что?! Прием.
   -- Ничего. Она побудет со мной до утра. Прием.
   --  Ясень,  ты  действительно  придурок. Ты  понимаешь,  что ты  должен
избавиться от нее? Прием.
   -- Что?! Да пошел ты!..
   -- Кретин! Я же сказал не убрать, а  избавиться! Ты должен сделать так,
чтобы она ушла. Ты понял меня? Прием.
   --  Она  уйдет,  --  сказал  я  спокойно.  --  Только  утром.   И   без
предупреждения  вырубил передатчик, хотя  Татьяна  еще бродила где-то  между
березами. Просто он мне  надоел, этот Тополь. Ишь, распыхтелся! Может, я его
разбудил. А может,  он просто  скучает там один на своем  ночном дежурстве и
ему, конечно, завидно, что я тут девочку наклеил. Ладно, ладно...
   Я  включил магнитолу,  по-прежнему  настроенную, на  "Радио-101",  и  в
"Ниссан" стремительно ворвался  полный экспрессии  голос неполнозубой звезды
Ардис:
   -- Ain't nobody's business!
   Слова  весьма  соответствовали  моменту:  "Это   никого  не  касается!"
Действительно,  никого.  Весело!  Я  закурил и  стал качать  в  такт руками,
головой, потом начал притопывать ногами.
   Подошла Татьяна с охапкой хвороста.
   -- Любишь Ардис? -- спросил я ее.
   -- Ничего. --  Она бросила хворост прямо под колесо,  словно собиралась
подпалить машину.
   -- Неполнозубая, -- сказал я, -- а как поет! Татьяна улыбнулась.
   -- У нее просто строение челюсти такое. А неполнозубая -- это я.
   -- Почему?
   -- Зуб сломался, а вылечить некогда.
   -- В пьяной драке? -- поинтересовался я.
   -- Не-а, за завтраком в осетрине хрящик попался.
   -- А-а... Ну-ка покажи!  --  Я включил фары  и  вышел из машины. -- Иди
сюда.
   И она встала в свете этих ниссановских прожекторов, как актриса в лучах
рампы, и лихо откинула со лба  челку, и улыбнулась нарочито  широко. Такой я
ее еще  не видел: рыжее полыхание волос  над  голубым  блеском глаз,  нежной
россыпью веснушек, розовой  влажностью  губ  и белоснежным сиянием зубов.  И
одного зуба -- четвертого вверху справа -- действительно не хватало. Но  это
не  портило ее  --  это было  как-то удивительно  мило  и трогательно, как у
ребенка.
   Я бросил сигарету, сделал шаг к ней и приблизил свое лицо... Дальше все
получилось  само собой,  честное  слово, я  этого не  планировал. Наши  губы
оказались слишком уж рядом. Я порывисто обнял ее и жадно захватил своим ртом
ее  розово-жемчужное великолепие. Она не  противилась,  нет,  она  ответила.
Губами, языком, маленькими нежными ладонями, всем телом, прильнувшим ко мне.
И  мир исчез.  Сладкий оранжевый туман плыл сквозь  меня и вокруг, окутывал,
обволакивал  мягким  теплом  и  ароматной  шелестящей  тишиной...   Когда  я
последний раз так целовался? Со  Светланой на острове Валаам, когда все было
впервые, и  закачались  сосны, и  огромное  красное  светило  опрокинулось в
озеро?  Или с Белкой десять  лет  назад  в продувном  московском дворе,  где
посреди холодной черноты  мартовского  вечера мы  были  отдельно от всего  и
всех, и под двумя сомкнувшимися капюшонами наступил жаркий май, и мы  летели
куда-то вперед и вверх, к теплу  и свету... Но,  кажется,  теперь  было  еще
прекрасней.
   Крикнула вдалеке ночная птица, и мы очнулись.
   -- Подожди, -- шепнула Татьяна. --Давай поедим наконец, а?
   -- Пора, -- согласился я. -- Только очень быстро разведу костер.
   Наступило минутное  отрезвление. Я  вспомнил  внезапно,  где  я, с кем,
почему здесь  оказался и что ждет меня завтра. Все это был полнейший дурдом.
Я  забрался в чужую  машину,  нахамил какому-то важному бандиту и  собирался
провести   ночь  с  абсолютно   незнакомой,   загадочной  женщиной.  Вот  уж
действительно "Последнее танго в  лесу под  Степурином". (Михаил Разгонов по
мотивам одноименного фильма  Бернардо  Бертолуччи).  Мое  танго вполне могло
стать  последним.  Да  и ее тоже. Кому же  из нас  суждено умереть наутро? В
лучших  традициях  правдивого  российского  кино  последних лет  --  умереть
придется всем, в  том числе  и нашим убийцам.  Ах,  как  легко  катились эти
мрачные  мысли,  словно барашки по теплой  глади моря, так  легко,  что я им
совсем не верил!  В глубине души я  чувствовал,  что  мы оба останемся живы.
Поэтому в глубине души царил праздник.
   И  на  столе   разворачивался  праздник.  Я   даже   согласился  выпить
шампанского, которого вообще  не пью. Но это все-таки французское и вдвоем с
такой  женщиной! Шампанское  было божественным.  Татьяна  была  в  восторге.
Закуски были  сказочно хороши. Про коньяк я вам уже говорил, а про остальное
рассказывать просто лень.  Поверьте, все было очень  вкусно. И веселые тосты
были. Совершенно дурацкие, отвлекающие от серьезных мыслей. Но после третьей
мы загрустили. Оба, одновременно, как это случается у влюбленных. Татьяна  в
третий  пластиковый стаканчик  шампанского  добавила коньяку,  а я  в третий
пластиковый стаканчик коньяка  добавлять  шампанского уже  не  стал.  Может,
поэтому мы загрустили. Возникла пауза, обычно предназначаемая для вдумчивого
пережевывания пищи. Но я  это сделал настолько вдумчиво, что в итоге прервал
паузу следующей фразой:
   -- А знаешь, кого ты мне напомнила?
   -- Кого? -- спросила она с интересом.
   -- Майку Глумову. Помнишь, кто такая Майка Глумова у Стругацких?
   -- Я даже помню, кто такая Майя Тойвовна Глумова.
   -- Не надо  о грустном. До Майи Тойвовны  тебе  еще  далеко.  Ты похожа
именно на Майку из "Малыша". Ты в каком издании его читала?
   -- В "текстовском", ну, в этом, двенадцатитомнике.
   -- Не объясняй. Я там  работал, в "Тексте"... Господи! Неужели я  такой
старый?  Ведь  люди, читающие Стругацких  по  полному  собранию, --  это уже
другое поколение.
   -- Брось, Мишка, просто я слишком поздно увлеклась фантастикой.
   -- Стругацкие -- это не совсем фантастика. Ну ладно, вернемся  к Майке.
Знаешь, кто еще напоминал  мне  ее? Татьяна  Лозова. Была такая  фигуристка,
помнишь? Ты и на нее похожа. Правда.
   Таня сделала  неловкое  движение  и опрокинула стаканчик, потом ладонью
смахнула со стола пролившееся вино и,  задумчиво вытирая одну руку о другую,
тихо произнесла:
   -- Это очень хорошо, что я еще похожа на Татьяну Лозову.
   -- Что значит "еще"?
   -- Ну, старая облезлая кошка, а все еще похожа на девочку-фигуристку.
   -- Перестань. Какие твои годы!
   -- Для спорта? -- быстро спросила она.
   -- А при чем тут спорт? -- не понял я. И мы оба помолчали.
   --  Слушай, -- прервал я эту новую паузу, -- хочешь, расскажу тебе одну
историю? Только давай сначала выпьем.
   --Давай.
   Мы хлопнули еще по грамульке, и я начал.

ИСТОРИЯ О ВЛЮБЛЕННОМ МАЛЬЧИКЕ
   Жил-был  мальчик.  Учился  в институте на  инженера, занимался самбо  и
боксом,  играл  на гитаре, писал  стихи, песни, даже рассказы  писал.  Любил
друзей, очень любил кино и фигурное катание. А к девочкам относился странно.
Влюблялся  в них и смотрел  издалека. Поэтому ему было  все  равно, на  кого
смотреть:  на актрис в кино, на однокурсниц в институте, на  спортсменок  по
телевизору или на случайных попутчиц в транспорте.
   И  вот   однажды  он   влюбился.   По   телевизору.   Но   всерьез.   В
девочку-фигуристку на  четыре года младше его. В девочку  -- мастера  спорта
международного класса. В девочку,  у которой были родители, тренер, партнер,
подружки и миллионы поклонников. В общем, у нее было все. У нее  была слава.
А  у  мальчика не было  ничего. Только мечты о  ней. Они даже встретиться не
могли. Так  он думал  по  крайней мере. Ему  было  не привыкать к  этому,  и
поначалу он сам не понял, что произошло. Смотрел на нее по телевизору, ходил
на  все ее выступления в Москве, учился наукам, сдавал сессии, тренировался,
ездил на соревнования, получал новые разряды, и писал, и пел под гитару свои
стихи. Про нее и не про нее. Но с каждым днем все больше и больше про нее...
   Прошло три года.
   Он был уже не  мальчик. Назовем его  теперь юношей. А  она, безусловно,
стала  девушкой. Но все оставалось  по-прежнему.  Кроме одного. За три  года
юноша  успел заметить,  что  ей  на соревнованиях  сопутствует  удача именно
тогда, когда ему везет на экзаменах и зачетах. И наоборот. Мистика? Конечно,
мистика.  Хочешь  верь, а  хочешь нет, но,  пока она с партнером блистала на
всех аренах мира, он был отличником. А как только юноша обрастал "хвостами",
у  нашей звездочки  начинались срывы и провалы.  Потом все  выравнивалось: у
него так-сяк,  и у нее так-сяк. И  вот у юноши наступил серьезный кризис. Он
не  хотел  больше учиться в техническом вузе. Он хотел  только  писать, петь
песни, снимать кино... И это  на последнем-то курсе! Он  завалил  экзамен по
спецпредмету -- небывалое дело вообще, а  на  их факультете особенно. И в те
же дни  его  любимая проиграла  подряд  два крупных турнира. Собственно, это
представлялось  началом  конца ее спортивной  карьеры. Скоро они  поменяются
местами, понял  он. Закат его научной  карьеры,  начавшийся раньше  восхода,
станет очень своевременным поворотом в жизни, собственно, даже  трамплином в
творчество. А  ее закат  обернется просто обломом,  по  существу,  крушением
всего ее мира. Теперь у него будет все. Будет. За ним -- будущее. А у нее --
ничего. Только прошлое. В неполных восемнадцать лет. Ведь придет день, когда
ее перестанут показывать по телевизору. В сущности это будет  ужасно для них
обоих. И тогда  он понял: пора. Он понял, что любит ее, любит по-настоящему,
и только он может теперь помочь ей, только он сделает ее снова счастливой...
   Дело было за малым.
   Требовалось познакомиться.
   А вот  этого он как  раз и не умел. Ведь на самом деле мальчик, то есть
юноша, уже  почти год носился с этой идеей. Называл план знакомства Планом с
большой буквы. Продумывал до мелочей место, время, свой  внешний вид, первые
слова,  которые   он  скажет,   подойдя  к   ней...  И  несколько  раз   ему
представлялась наиреальнейшая  возможность осуществить  План,  но  в  каждом
случае он оказывался не  готов. Скорее всего потому, что  никакой это был не
план. Планы ведь  пишутся  для  того, чтобы их выполнять (или перевыполнять,
как было  принято в  те годы),  а у  него была  все та же  привычная хрупкая
мечта, вечно улетающая  химера, в самой недостижимости которой и таилось для
него  счастье,  иногда  дико  будоражившее, ин