ья это вообще идея -  Мусорщики-полулюди?!  А  я  -  бог  тихий,  я
драться не люблю... Промолчал я, лавагет! Всего  лишь  промолчал,  в  тень
ушел - а выходит, что предал!.. Предупредить - и то потом не смог, глаз за
мной такой был, что хоть наизнанку вывернись!
     Лукавый обхватил голову руками, раскачивался из  стороны  в  сторону,
выплескивал слова толчками, как кровь из раны:
     - Мразь я, лавагет... трус я!  Веришь,  когда  тайком,  как  вор,  на
похороны мальчика нашего пришел - убить себя хотел! Да не знал - как...  А
тогда, на Олимпе - промолчал! Скис Лукавый! У тебя  семья,  лавагет,  и  у
меня Семья... Куда я против своих? А свои в один голос: или мы,  или  они!
Павшие в Тартаре, Гиганты истреблены, Мусор на маме-Гее разгребли  -  пора
Мусорщиков убирать! Пока они нас не убрали... Во-первых,  никаких  явлений
людям во плоти, разве что в крайних случаях - нечего  к  богам  привыкать!
Во-вторых, герой должен быть один! Не два, не пять, не сто - один!  Совсем
один! Остальных - убрать! Ты это понимаешь, лавагет?!
     - Понимаю, - видеть таким Лукавого было тяжело, но  Иолай  знал,  что
любое утешение будет сейчас подобно сладкой отраве; да  и  не  находил  он
слов утешения, потому что не искал.
     И не собирался искать.
     - Что уж тут непонятного? Или мы, или  они...  Мусор  убрали,  уберем
Мусорщиков! Герой должен быть один; а потом - ни одного. Яснее ясного...
     - Хочешь, убей меня, -  Лукавый  смотрел  на  Иолая  глазами  побитой
собаки. - Я знаю, лавагет, ты сможешь... Хочешь?
     Иолай отрицательно покачал головой.
     - Наше поколение, считай, под корень извели,  -  тихо  сказал  он.  -
Крохи остались, по пальцам  пересчитать...  Что  с  нашими  детьми  делать
станете? Не отвечай, сам знаю. Соберете скопом лет через десять-двадцать у
какого-нибудь вшивого города - к примеру, у той же  Трои  -  кто  идти  не
захочет, заставите; после кинете кость, одну на всех - мы друг дружку сами
копьями переколем! А Семья с горки посмотрит,  порадуется...  еще  лет  на
десять развлечения хватит.
     - Откуда ты знаешь? - захлебнулся Гермий.
     - Я нас знаю. И вас знаю. Мне  этого  достаточно.  И  еще  знаю,  что
Геракла теперь никто из Семьи пальцем не тронет. Так и будет доживать  век
сыном Зевса, любимцем богов! Нельзя вам его трогать - и страшно, и миф  ни
к чему разрушать. Я правильно понял, Лукавый?
     - Правильно, лавагет. А тебе вот никогда не приходило в  голову,  что
Семья в чем-то права? Что и впрямь: мы или вы?! Ты щиты этих семерых вояк,
что под Фивы являлись, видел?
     - Видел.
     Иолай действительно видел семь  щитов,  семь  трофеев,  и  еще  тогда
поразился их странной символике: на одном - герой грозит факелом  небу,  и
надпись: "Вопреки Зевсу", на другом - воин на башне и девиз: "Сам Арей  не
остановит меня!"; на третьем и  четвертом  -  Тифон  и  Сфинкс,  чудовища,
противники богов; пятый - гладко-черный щит Амфиарая-Вещего,  шестой  -  с
изображением ночного грозового неба...
     И лишь седьмой - обычный.
     На нем богиня вела за руку героя.
     - Видел, - повторил Иолай. - Только  не  хочу  я  об  этом  говорить,
Гермий. Одно жаль - не дотянуться мне до Олимпа, не быть на  твоем  месте,
Лукавый! Ну да ладно, вот помру, спущусь в Аид,  встречусь  с  Владыкой...
отведешь мою душу, Гермий? Если нет, так я сам душу отведу!..
     - Ничего не выйдет.
     - Почему?
     - Приказ Владыки. Чтоб ноги твоей в Аиде не было. Никогда.
     - Это как? - на мгновение растерялся Иолай.
     - А вот так, лавагет! Что у Владыки на уме, то тьмой покрыто. Короче,
не бывать тебе в Аиде. Живи пока живется,  потом  броди  по  Гее  тенью  -
хочешь, чье-нибудь тело займи, хочешь, так скитайся... а то влезь в камень
и лежи себе тыщу лет. Не  знаю  уж,  подарок  это  или  наказание.  Только
Владыка - он если решит, так Семья хоть  на  уши  встанет,  а  поперек  не
пойдет! Понял?
     Иолай встал.
     - Изгоняете, значит? - недобро усмехнулся он. - Семья на Олимпе, тени
в Аиде, Павшие в Тартаре - а Амфитрион-лавагет с Геи ни ногой?
     -  Впервой  ли  тебе?  -  тихо  ответил  Гермий.   -   Что   скажешь,
Амфитрион-Изгнанник?
     - Скажу, Лукавый, но не то, что ты ждешь.  Сказку  расскажу.  Жил  на
Крите медный великан Талос, неуязвимый исполин. И  был  у  медного  Талоса
гвоздь в лодыжке, затыкавший единственное отверстие  в  единственной  жиле
Талоса. Знаешь, что было дальше, Гермий?
     - Понятное дело, - удивился Лукавый. - Гвоздь выпал,  кровь  вытекла,
Талос умер. К чему твоя сказка, лавагет?
     - А к тому, что герой должен быть - хоть  один.  Как  гвоздь  Талоса.
Вырвет Семья последний гвоздь, вытечет людская вера, как кровь из  медного
тела - и лягут Олимпийцы мертвой грудой  никому  не  нужного  металла.  Не
говори потом, Лукавый, что я тебя не предупреждал!


     Гермий сидел на пороге и смотрел вслед удаляющемуся человеку.
     - Не скажу, - бормотал он глухо, - не скажу, лавагет... лучше  бы  ты
ударил меня, что ли?
     Крылышки на его  сандалиях  судорожно  подергивались,  словно  пальцы
умирающего.



                                    15

     Известие  о  том,  что  почетный  гость   уезжает,   причем   уезжает
немедленно, ошеломило город.
     Фиванцы изо всех сил пытались уговорить Иолая остаться  на  неделю...
на три дня... на один! - Иолай был непреклонен.
     Ему даже показали такое священное место, о котором не знали наверняка
- к добру оно  или  к  несчастью;  и  потому  старались  замалчивать  все,
связанное с двойственной реликвией.
     Местом этим была глубокая трещина  в  земле,  на  западе  от  города,
возникшая совсем недавно и при странных обстоятельствах -  Амфиарай-Вещий,
предчувствуя разгром, умудрился-таки бежать из-под Фив  на  колеснице,  но
земля расступилась и поглотила аргонавта-прорицателя.
     Никаких особых знамений при этом не произошло, и большинство  ахейцев
склонялись  к  мнению,  что  Амфиарая  боги  живым   забрали   на   Олимп,
одновременно недоумевая: зачем надо было ронять  святого  человека,  чтобы
потом вознести?
     Иолай постоял над трещиной, плюнул в нее и велел запрягать.
     Погостил, дескать, пора и честь знать!
     - Может быть, мы в состоянии исполнить какое-нибудь твое  желание?  -
спросили фиванцы.
     - Какое? - криво ухмыльнулся  Иолай,  и  горожане  подумали,  что  не
должен так ухмыляться молодой человек, не проживший и четверти века.  -  У
меня нет желаний. Разве что... когда я  умру,  похороните  меня  в  толосе
моего любимого деда Амфитриона. Договорились?
     И, не дожидаясь ответа, пошел к колеснице, а фиванцы  переглядывались
за его спиной и шептались, что  просьба  (или  шутка?)  гостя  граничит  с
кощунством.
     В самый последний момент  к  Иолаю  подбежала  толстая,  запыхавшаяся
женщина в наспех накинутом пеплосе.
     - Я, - забормотала она, - я  сиделка...  из  дома  Тиресия,  господин
мой!.. сиделка я...
     - Умер?! - болезненно сморщившись, Иолай придержал коней  и  зачем-то
посмотрел в небо. - Умер старик?!
     - Нет,  господин  мой!  Жив  он,  жив,  только  плох  очень...  утром
лихоманка била, мы думали - все, кончился вещун! Выкарабкался...  и  слова
разные говорил. Я решила - раз про Геракла, то надо бы тебе рассказать...
     - Какие слова?
     - Скажите Амфитриону... да-да, так и говорил, из ума совсем выжил!  -
скажите, мол, Амфитриону, что Геракл умрет от руки мертвого. Пускай...
     - Что - пускай?!
     - Не знаю, господин мой! Не сказал. Пускай... - и все.
     Иолай выругался и взял с места в карьер.



                                    16

     Из Фив Иолай вернулся мрачным и неразговорчивым. На расспросы близких
отвечал односложно, а Лаодамия, чувствуя,  что  эта  тема  ему  неприятна,
вообще старалась не касаться злополучной поездки.
     Но постепенно все вернулось на круги своя - то  ли  Лаодамии  удалось
отогреть замкнувшегося в себе мужа, то ли покой  захолустья  и  подаренная
Иолаю вторая молодость взяли свое.
     Филака неуклонно  богатела,  басилей  Акаст  души  не  чаял  в  новом
родственнике, вовсю пользуясь его советами  и  обширными  знакомствами,  и
нередко басилею казалось, что зять гораздо старше своих лет. А Иолай снова
начал разъезжать, всякий раз шумно оповещая окружающих о своем  отъезде  -
но возвращался через несколько месяцев  на  удивление  тихо,  чуть  ли  не
тайком, на обратной дороге представляясь всем Протесилаем из  Филаки.  Так
что вскоре многие в округе (да и не только в округе) стали  забывать,  кто
на самом деле  является  мужем  Лаодамии.  Протесилай  [Протесилай  (греч.
"Иолай Первый" и одновременно - "Первый из народа"), сын  Ификла,  басилей
Филаки - останется в истории Троянской войны, как  воин,  первым  погибший
под Троей; правда, после  смерти,  в  отличие  от  других  покойников,  он
является своей жене Лаодамии (в сопровождении Гермия), беседует с ней -  и
Лаодамия исчезает из Филаки, инсценировав самоубийство] какой-то... весьма
разумный молодой человек... да, как же, знакомы! Чем  знаменит?  Чей  сын?
Кажется, Ификла, из местных, но точно не  знаю,  не  удосужился  как-то...
Что? Иолай? Ну кто же не знает Иолая, сына ТОГО Ификла,  возничего  самого
Геракла?!  Только  он  давным-давно  перебрался  на  Сардинию...  или   на
Сицилию?.. ах, не помню, надо будет у Протесилая спросить -  он  наверняка
знает!
     Иолай действительно не раз  плавал  и  на  Сардинию,  и  на  Сицилию:
торговал, помогал благоустраивать ахейские колонии, приобщал островитян  к
микенским модам и эллинскому образу жизни, ну и, конечно же, к историям  о
богах, полубогах и о лучшем из смертных, Геракле - а  как  же  без  этого,
особенно если из первых рук?!
     В  один  из  своих  очередных  приездов  Иолай  был  немало  удивлен,
обнаружив на Сардинии  новенький  и  весьма  милый  храм,  воздвигнутый  в
честь... Иолая! Тем  паче,  что,  по  отзывам  жрецов  и  прихожан,  культ
процветал.
     Иолай смущенно хмыкнул, принес жертву самому себе - баран попался  на
редкость  вкусный  -  и,  завершив  дела,  поспешил  уплыть  домой  раньше
обычного.
     - Ну их всех, - справедливо рассудил он, взойдя на борт, - ни к  чему
приучать паству к регулярным явлениям. Еще  ляпнешь  что-нибудь  не  то  -
прорицатели потом толкованиями замучают!
     Вскоре та же история повторилась и на Сицилии.
     - Ладно, - решил Иолай, -  даже  неплохо...  Пусть  теперь  Семья  на
досуге поломает головы - куда это подевался наш друг Иолай?! Пусть  поищут
в храмах! А мирный Протесилай из Филаки,  торговец,  носитель  культуры  и
любимый  муж  Лаодамии  -  вряд  ли  его   скромная   особа   заинтересует
Олимпийцев...


     У Геракла Иолай бывал редко. И не только потому, что ему тяжело  было
видеть утонувшего в незримом прошлом сына, в сотый раз пытаясь понять, кто
перед ним: Алкид или Ификл?
     Эта боль успела притупиться.
     Просто в сознании бывшего лавагета прочно засели переданные ему слова
прорицателя Тиресия, уже заглядывавшего незрячими глазами во мрак Эреба.

                    ГЕРАКЛ ПОГИБНЕТ ОТ РУКИ МЕРТВОГО.

     Вернувшийся из Аида Амфитрион  подозревал,  ЧТО  могут  означать  эти
слова для него лично.
     От руки мертвого.
     От ЕГО руки.
     Проклятие рода Персеидов.
     И поэтому он редко навещал Геракла, всегда торопясь  поскорее  уехать
обратно.
     Бывший лавагет боялся самого себя.


     Так прошло восемь ничем не примечательных лет.
     Геракл время от  времени  помогал  своим  новым  соседям  в  каких-то
мелких, бестолковых войнах - сам он почти не сражался, потому  что  одного
его имени хватало, чтобы ворота открывались, и из них выезжали  повозки  с
выкупом.
     В памяти ахейцев еще кровоточили события не столь  давнего  прошлого,
когда были под корень  вырезаны  три  знатных  рода,  а  дым  погребальных
костров не один день затмевал напуганное  солнце  над  Элидой,  Пилосом  и
Спартой.
     Повторения не хотел никто.
     Верный Лихас всегда сопровождал своего  кумира  и  бдительно  следил,
чтобы Гераклу выделяли достойную часть добычи. Самого Геракла этот  вопрос
нисколько  не  интересовал;   его   же   молодую   жену   Деяниру,   вовсю
пользовавшуюся свободой жизни при знаменитом  и  покладистом  муже,  такое
положение дел вполне устраивало.
     За все это время у Геракла не было ни одного приступа.
     Потому так и взволновало Иолая известие, что Геракл ни с  того  ни  с
сего пришиб насмерть мальчика Эвнома, сына Архитела, родича Ойнея  -  отца
Деяниры...
     Не дослушав сбивчивый  рассказ  заезжего  торговца,  Иолай,  успевший
запутаться в сложных родственных связях убитого, в сердцах выругался.
     Неужели Павшие и Одержимые так и не оставили в покое его сына?!
     Через неделю все разъяснилось само собой.
     Маленький Эвном по ошибке подал  Гераклу  для  омовения  рук  грязную
воду, за что и схлопотал подзатыльник. Но то ли Геракл не рассчитал  силы,
то ли мальчишка попался на редкость хлипкий - короче, бедняга Эвном рухнул
замертво и больше не поднялся.
     Очнувшийся от своих грез Геракл искренне раскаивался в  содеянном  и,
хотя родичи убитого тут же простили героя, собрался уезжать  из  Калидона.
Дескать, не в праве он злоупотреблять гостеприимством города, где запятнал
себя убийством невинного подростка, и пора уже  честь  знать.  Вот  только
решат с женой, куда ехать - и начнут собирать вещи.
     Ни увещевания Деяниры, не желавшей покидать  родину,  ни  просьбы  ее
отца, правителя Ойнея, не подействовали.
     Геракл покидал Калидон.
     Эти сведения вполне удовлетворили Иолая. Главное - приступа не  было.
Хотя... окажись это безумием, Иолай бы тогда точно знал,  кто  из  братьев
умер в Фенее, а кто доживал сейчас отпущенный ему срок.
     Но приступа не было.
     А все остальное...
     И Иолай поспешил направить гонца в  соседние  с  Филакой  Трахины,  к
тамошнему басилею Кеику, который еще в давние времена помогал близнецам  и
Иолаю оружием, а также воинами (исправно получая за это  долю  в  добыче).
Дважды  объяснять  умному  Кеику  все  выгоды  гостеприимства,  оказанного
Гераклу, не пришлось - Иолай получил подарки от трахинского правителя, а к
Гераклу отправился вестник  с  предложением  крова  и  очищения  от  любой
скверны.
     "И мне спокойнее, - рассудил Иолай. - Трахины под боком - пригляжу  в
случае чего; и не увидимся лишний раз.  Эх,  Тиресий,  Тиресий,  знать  бы
точно, что ты хотел сказать..."
     Тиресий умер около полугода  назад,  отправившись  в  свое  последнее
паломничество в Дельфы - на носилках; он скончался, не добравшись даже  до
Фокиды.
     Впрочем, слепой прорицатель  был  уже  настолько  дряхл,  что  здесь,
похоже, обошлось без божественного промысла.


     Получив приглашение от хлебосольного Кеика,  великий  Геракл  недолго
колебался - и на следующий день приказал трубить сборы.
     Поклажи набралось много - Деянира была женщиной хозяйственной,  да  и
верный Лихас,  как  мог,  способствовал  повышению  благосостояния  своего
кумира.
     Одежда, домашняя утварь, оружие, драгоценности, припасы, козы и овцы,
быки  и  коровы,  небольшой  табун  лошадей,  жена,  дети,  слуги,   рабы,
домочадцы, провожающие - всего и не перечислить, даже если валить  в  одну
кучу.
     Весь этот караван двигался крайне медленно, и лишь к вечеру  добрался
до Эвена, реки на востоке Этолии.
     Лагерь разбили неподалеку от берега, решив переправляться утром.
     Рабыни и служанки, хихикая,  перешептывались  между  собой.  Из  этих
таинственных  перешептываний  выходило,  что  через  Эвен  всех   желающих
переправляет некий кентавр Несс. Но с мужчин он берет обычную плату, а вот
с женщин... Очень,  говорят,  темпераментный  кентавр.  Так  что  скромным
девушкам из приличных семей лучше его  услугами  не  пользоваться.  А  то,
бывает, разок переправишься -  а  потом  пять-шесть  раз  кряду  туда-сюда
катаешься!
     Под конец уже берега путаешь - где какой; только и  помнишь,  что  на
том мы так, а на этом - этак...
     Кое-кто из рабынь, подхватив кувшины, уже спешил к речке -  якобы  за
водой. Вернулись они после  заката,  без  кувшинов  и  без  воды,  зато  с
сияющими, подернутыми поволокой глазами.
     Видя   мечтательные   улыбки   на   раскрасневшихся   лицах   подруг,
остававшиеся в лагере женщины  в  свою  очередь  заспешили  к  реке  -  не
пропадать же забытым кувшинам?! - но  тут  из  походного  шатра  появилась
Деянира.
     - Будет шляться! - строго прикрикнула она. - За работу, лентяйки! Ох,
никому ничего нельзя доверить...
     И, подобрав подол длинного гиматия, гордо прошествовала к реке.
     Служанки переглянулись и решили не вдаваться в подробности.
     Лишь когда стало  светать,  и  краешек  сонного  Гелиоса  должен  был
вот-вот показаться над замершим в  ожидании  горизонтом,  на  берег  речки
выбрался страдающий тяжелым похмельем Лихас.
     Еще бы - приговорить с двумя караульщиками и одной  рабыней  на  всех
два здоровенных пифоса слабо разбавленного красного!
     Поэтому зрелище, представшее его глазам на том  берегу  реки,  сперва
показалось мающемуся Лихасу жутким похмельным бредом.
     В зарослях тростника два человека любили лошадь.
     "Привидится же такое!.." - думал Лихас, плеская водой себе в  лицо  и
протирая заплывшие глаза.
     Однако видение никуда не исчезло, зато промытые  глаза  стали  видеть
гораздо лучше, да и предутренний ветерок  успешно  разгонял  висевшую  над
водой туманную дымку - так что Лихас  вскоре  понял,  что  ничего  ему  не
мерещится,  а  просто  там,  в  тростнике,  какая-то   женщина   увлеченно
совокупляется с тем  самым  кентавром-перевозчиком,  о  котором  всю  ночь
сладострастно вздыхали рабыни.
     Причем занятие это столь захватило обоих,  что  плевать  им  было  на
шумно плескавшегося и таращившего на них похмельные глаза Лихаса.
     Лихас хмыкнул, хотел было заржать, но вгляделся  в  третий  раз  -  и
наконец  разглядел,  какая  именно  женщина  стонет  сейчас  под  храпящим
кентавром.
     Нет, Лихас  не  был  строгим  поборником  нравственности,  но  такого
гнусного посягательства на собственность своего господина он допустить  не
мог!
     И в скором времени ворвался в Гераклов шатер с криком:
     - Геракл! Вставай!  Там  твоя  жена  на  этом  коне  катается!..  или
наоборот...
     Плохо соображавший спросонья Геракл (впрочем, в последние годы  он  и
наяву соображал не слишком хорошо) подхватился и нагишом вылетел из шатра,
прихватив свой знаменитый лук со стрелами, смоченными лернейской желчью.
     Деянира - всячески поощрявшая изрядно уставшего за  ночь  кентавра  -
оказалась женщиной сообразительной и, при  виде  голого  мужа  с  луком  в
руках, завизжала не своим голосом, вынудив бедного  кентавра  дернуться  в
самый неподходящий момент:
     - Помогите!!!
     Несс-перевозчик удивился, поскольку до сих пор обходился в этом  деле
без помощников - и больше ему уже никогда не пришлось  удивляться,  потому
что в следующую секунду стрела Геракла пробила его любвеобильное сердце.
     Умер он мгновенно.
     Эвтаназия - счастливая смерть...
     А Деянира с трудом выбралась из-под привалившей ее туши - и взгляд ее
упал на валявшийся рядом маленький кувшин.  На  ум  женщине  мигом  пришло
старинное поверье, что кровь погибшего при любовном акте является отличным
приворотным зельем; и, пока Геракл, Лихас и слуги переправлялись к  жертве
насилия, она успела собрать темную Нессову кровь, вытекавшую  из  пробитой
груди, в кувшин и плотно заткнуть его пуком травы.
     Мало ли... пригодится.
     А Геракл ничего не сказал жене; даже не выслушал поток  ее  сбивчивых
объяснений. Посмотрел на труп кентавра, вздохнул непонятно и столкнул тело
в воду; а потом  еще  долго  глядел,  как  конечеловек  плыл  по  течению,
расплатившись жизнью за свой последний перевоз.
     На берегу,  где  был  лагерь,  украдкой  в