их
сторону...
     И тут, видимо, оставшиеся  во  дворце  выпивохи-неудачники,  поднимая
чаши во здравие ушедших  охотников,  допустили  какую-то  бестактность  по
отношению к мстительному Дионису  -  потому  что  события  словно  с  цепи
сорвались и понеслись стремительно, как прыгающий леопард, священный зверь
веселого бога.
     Два леопарда.
     Самец и самка.
     Колыхнулись, брызжа пыльцой, травяные метелки, выплюнули из себя  две
пятнистые молнии; матерый леопард с низким утробным рыком  сшиб  стоявшего
впереди прочих красавчика Лейода-критянина - теперь в полукруге  охотников
образовался провал, стрелять в леопарда можно было только с риском попасть
в одного из людей, и между зверьми и свободой находились лишь носилки с не
успевшими еще ничего понять девушками.
     Леопард хлестнул себя по бокам сильным гибким хвостом  и  прыгнул  во
второй раз.
     Две стрелы одновременно ударили в зверя -  сверху  и  снизу.  Басилей
Эврит стрелял хладнокровно и чисто, как на стрельбище, учитывая все, кроме
того, что учесть было нельзя - разъяренный зверь прыгнул почему-то  не  на
девушек, а на замешкавшегося спартанца Проноя; и Эвритова стрела, пущенная
с высоты гигантского роста басилея,  вошла  леопарду  не  в  затылок,  как
предполагалось, а в плечо.
     Алкид же, коротко толкнувшись обеими ногами, плашмя рухнул на  спину,
назад и чуть вправо, держа лук горизонтально поперек груди -  и  оперенное
дубовое древко стрелы  до  середины  впилось  под  нижнюю  челюсть  самца,
бронзовым клювом раздробив позвонки у основания черепа и выйдя наружу.
     Это была счастливая смерть.
     Мгновенная и легкая.
     Конвульсии - не в счет.
     Более благоразумная самка, стелясь над самой землей, скользнула  мимо
Иолая - и  тот,  едва  не  оторвав  злосчастному  дамату  голову,  сдернул
висевшую секиру с толстяка и наискось полоснул  уворачивающуюся  пятнистую
бестию. Раненый зверь взревел, приседая на задние лапы, времени на  второй
замах не оставалось, и Иолай швырнул  секиру  в  оскаленную  морду  самки,
хватая проклятую кошку за загривок - и через себя, словно  соперника-борца
в палестре, послал прочь, подальше от не шелохнувшейся Иолы и пронзительно
визжавшей Лаодамии, с ногами забравшейся на  носилки,  словно  это  должно
было ее спасти.
     Отбросив бесполезный лук, Ификл перехватил воющую  самку  в  воздухе,
ударил оземь - кровоточащие полосы от  когтей  протянулись  от  ключицы  к
правому плечу Амфитриада - и дважды опустил кулак на узкую, почти  змеиную
морду  животного.  Раздался  хруст;  самка  дернулась  раз,  другой  -   и
вытянулась.
     На миг все замерло - даже  Лаодамия  подавилась  визгом  -  и  тишину
разорвал дикий, торжествующий, рвущийся из самых глубин крик Лихаса:
     - Знак! Знак! Знамение богов! Великий Геракл застрелил зверя! Великий
Геракл победил басилея Эврита! Геракл - победитель! Слава!..
     - Слава... - прохрипел, стоя  на  четвереньках,  невредимый  критянин
Лейод, растерявший изрядную часть своей томности.
     - Слава! - Ифит-ойхаллиец вскинул вверх руки, и вдруг стало ясно, что
он выше своего отца, просто сутулится в отличие от басилея.
     - Геракл -  победитель!  -  хрипло,  по-солдатски  рявкнул  спартанец
Проной,  и  страшное,  обожженное  лицо  его  внезапно  просияло   детской
радостью. - Слава сыну Зевса!
     - Знамение!.. - не  вникая  в  подробности,  подхватили  опомнившиеся
зрители, и отдельные возгласы потонули в общем  восторженно-приветственном
шуме.
     Иолай наконец более или менее отер ладони от липкой звериной крови  -
трава оказалась  неожиданно  жесткой,  так  и  норовя  рассечь  кожу  -  и
выпрямился.
     - Слава!.. Эврит проиграл Гераклу!..
     Иолай почувствовал, что  глохнет.  Вокруг  беззвучно  раскрывались  и
захлопывались  рты,  а  напротив  стоял  басилей  Ойхаллии   Эврит-лучник,
Эврит-Одержимый, и белыми от ненависти глазами смотрел на радостно орущего
Лихаса и поднимающегося с земли грязного Алкида.
     Так смотрят на смертельных врагов.



                                    11

     Белый гривастый конь - рослый красавец с точеными бабками и лебединой
шеей - сочно хрупал овсом, склонив горбоносую голову к треножнику и нимало
не заботясь собственной судьбой.
     И небо над Эвбеей  было  ласково-прозрачным,  как  взгляд  влюбленной
ореады.
     Судьба же, перворожденная Ананка-Неотвратимость, которая (по  слухам,
ибо кто ж ее  видел!)  превыше  людей,  богов  и  коней,  стояла  рядом  и
безмятежно улыбалась той улыбкой, которой  черной  завистью  завидуют  все
Сфинксы от восхода до заката; и обреченные отсветы ложились на  лоснящийся
круп  гордости  ойхаллийских  табунов,  на  два  небольших   посеребренных
треножника - уже не с овсом, разумеется, а с родниковой водой и  фасосским
вином, для омовения рук и торжественного возлияния - на  парадную  накидку
цвета осеннего пшеничного поля с кроваво-пурпурной каймой по краю...
     -  Живот  пучит,  -  негромко  пожаловался  Алкид,  зябко  передернув
широкими плечами; и волны пробежали по спелой пшенице, по дареному фаросу,
утром присланному Гераклу будущим тестем. - Свинину у них тут готовят -  и
не можешь, а ешь! С черемшой, барбарисом и орехами...  убить  повара,  что
ли?
     - Тебе сейчас  жертву  Аполлону  приносить,  -  наставительно  сказал
Ификл, не любивший жирного мяса. - А потом - жениться.  Так  что  молчи  и
думай о возвышенном.
     - Не могу, - по мучительной гримасе, исказившей отекшее лицо  Алкида,
было видно: да, не может. - Сходить водички попить? Или... ты как думаешь,
Ификл?
     Двор был забит народом теснее, чем стручок - горошинами; правители  с
сыновьями  теснились  ближе  к  желтовато-блеклым  ступеням  из   местного
мрамора, к колоннаде, ведущей в прихожую мегарона,  откуда  должен  был  с
минуты на минуту  появиться  (и  все  не  являлся)  Эврит  Ойхаллийский  с
дочерью-невестой, открыв тем самым жертвенную церемонию; прочие  отставные
женихи норовили встать  рядом  с  Гераклом-победителем  и  предназначенным
Аполлону-Эглету белым конем.
     Иолаю,  хмурому  и  настороженному,  такое  распределение  чем-то  не
нравилось, но он не мог понять - чем?
     Неожиданная победа  и  надвигающаяся  свадьба,  Салмонеево  братство,
памятный разговор с Эвритом-Одержимым, пропавший  с  ночи  гулена-Лихас  -
этого хватало с избытком, чтобы тухлый привкус не уходил изо рта,  и  тупо
ныл рассеченный в Критском Лабиринте бок; очень хотелось исчезнуть с Эвбеи
(хоть вместе с нелепо выигранной  невестой,  хоть  без)  и  очутиться  где
угодно, но лучше в Тиринфе, под защитой  могучих  башен,  знакомых  каждым
щербатым зубцом, и стен толщиной в пять оргий.
     Он безнадежно вздохнул и повернулся к близнецам.
     Те, по-видимому, уже некоторое время о  чем-то  спорили  и  никак  не
могли договориться.
     - Иолай, родной, - страдальчески прошептал мающийся Алкид, - ну  хоть
ты ему скажи! Пусть за меня постоит... я быстро, никто и не заметит! Эврит
и так задерживается, пока придет, пока то, пока се... В  конце-то  концов,
что Аполлону, не все равно, кто для него коня прирежет - я или Ификл?!
     - Ладно уж, обжора, иди до ветру, -  смилостивился  Ификл,  незаметно
для окружающих меняясь с братом накидками. - Только поторопись, а то  жену
молодую проворонишь... или ей тоже все равно - ты или я?  Надо  будет  при
случае поинтересоваться...
     Алкид,  не  слушая   его,   облегченно   вздохнул   и   спиной   стал
проталкиваться к боковой галерее, намереваясь обойти дворец с тыла;  Иолай
же погладил безразличного к ласке коня - ох, и  восплачут  кобылы  табунов
ойхаллийских, гривы землей посыпая! - и зачем-то двинулся следом.
     Уже сворачивая за угол, он мимоходом обернулся - нет, никто не шел из
мегарона... да что ж это Эврит, в самом деле?!
     Тоже животом скорбен?


     Остановившись  у  боковой  восточной  калитки,  ведущей  на  пологий,
поросший праздничными венчиками гиацинтов склон, Иолай на миг задержался -
гул толпы, дожидающейся начала  обряда,  сюда  доносился  еле-еле,  глухим
бормочущим шепотом - и поднял голову, бездумно разглядывая террасу второго
этажа, резные столбики  перил,  потемневшие  балки  перекрытий,  свисающую
почти до земли веревку с измочаленным концом...
     Это была веревка Лихаса; и тройной бронзовый крюк тускло  поблескивал
у  основания  перил,  хищной  птичьей  лапой   вцепившись   в   податливое
волокнистое дерево.
     - Ну что, пошли обратно? А то Ификл нам обоим устроит...
     Алкид громко хлопнул калиткой, весело приобнял Иолая  за  талию  -  и
вдруг замолчал.
     - Может, ночью к девке полез, - без особой  убежденности  предположил
он, - и заспался после трудов праведных?
     - Лихас? - только  и  спросил  Иолай.  Алкид,  набычившись,  подергал
веревку - крюк держался прочно, - смерил взглядом расстояние  до  перил  и
одним мощным рывком бросил свое тело почти к  самой  террасе,  молниеносно
перехватившись левой рукой рядом с крюком.  Потом,  продолжая  висеть,  он
подтянулся, вгляделся в невидимый для Иолая пол террасы и перемахнул через
затрещавшие перила.
     - Здесь кровь, - глухо прорычал он сверху. - Вот... и вот.
     Веревка обожгла ладони, ноющий с утра бок  внезапно  отпустил  -  так
бывало всегда, когда  предчувствия  становились  реальностью  -  и  Иолай,
взобравшись на верхнюю  террасу,  тоже  увидел  бурое  засохшее  пятно  на
крайнем из столбиков.
     Ковырнув его ногтем - грязные чешуйки беззвучно осыпались  на  пол  -
Иолай выдернул крюк, смотал веревку в кольцо и повернулся к Алкиду.
     Алкида больше не было. Не  было  вольнонаемного  портового  грузчика,
проигравшегося в кости гуляки, беззлобного  буяна  и  любителя  свинины  с
черемшой и барбарисом не было; полгода  безделья  провалились  в  какую-то
невообразимую пропасть, грохоча по уступам, и Иолаю оставалось лишь  одно,
последнее, привычное: прикрывать Гераклу  спину,  надеясь,  что  Ификл,  в
случае чего, удержит дорогу к воротам...
     - Он удержит, - уверенно бросил Геракл через плечо и коротким толчком
настежь распахнул дверь, ведущую во внутренние покои.
     Таким Иолай видел его  лишь  однажды:  во  Фракии,  во  время  боя  с
воинственными  бистонами,  когда   проклятые   кобылы-людоеды   растерзали
сторожившего их шестнадцатилетнего Абдера, младшего сына Гермия; и  Геракл
проламывал собой ряды копейщиков в  островерхих  войлочных  шапках,  слыша
страшный крик умирающего мальчика, топча живых и мертвых, и не успевая, не
успевая, не успевая...
     Именно  тогда,  два  дня   спустя,   он   не   дал   Иолаю   прогнать
приблудившегося к ним Лихаса.
     "Это мой собственный маленький Гермес..."
     Дворец вывернулся наизнанку, обрушившись на них коридорами и  пустыми
комнатами, всплескивая рукавами сумрачных переходов, кидаясь под ноги  так
и  норовившими  всхлипнуть   половицами,   суматошно   пытаясь   запутать,
заморочить, не пустить в сокровенное, в сердцевину; "Плесень...  -  дважды
бормочет    Геракл,    не    останавливаясь,    -    плесень..."    -    и
Ананка-Неотвратимость смотрит его бешеными  глазами  в  красных  ветвистых
прожилках, дышит его ровным беззвучным дыханием зверя, идущего  по  следу,
сжимает пальцы рук в каменные глыбы кулаков; пустота  крошится  в  мертвой
хватке, стены шарахаются в стороны, бледнея выцветшими фресками, шум толпы
то  уходит,  то  снова  приближается,  накатываясь  прибоем  и  разбиваясь
брызгами отдельных взволнованных возгласов - потом  неожиданно  становится
светло, и, уворачиваясь от летящего в голову кувшина, Иолай понимает,  что
Геракл только что убил человека.
     Человека, стоявшего рядом со связанным Лихасом.
     Кувшин вдребезги разлетается от удара о косяк, брызнув во все стороны
мелкими острыми черепками; вспышкой отражается в сознании: рычащий  Геракл
рвет  веревки  на  распластанном  поперек  странного  приземистого  алтаря
Лихасе, веревок много, слишком много для худосочного парнишки с кляпом  во
рту, труп с разбитым кадыком грузно навалился Лихасу на ноги, а за ними  -
Гераклом, Лихасом и незнакомым мертвецом  -  виден  балкон,  головы  людей
внизу, во дворе, жертвенные треножники и  белое  пламя  нервно  гарцующего
коня, и еще пламя, золотисто-пурпурное, а над накидкой Ификла каменеют его
глаза, одни глаза, без лица, обращенные к Иолаю... нет, не к  Иолаю,  а  к
колоннаде перед мегароном, над которой и расположен балкон; черная быстрая
тень перечеркивает увиденное, тело откликается само, привычно и равнодушно
- и, сбрасывая с колена на пол хрустнувшую тяжесть,  Иолай  понимает,  что
тоже только что убил человека.
     Человека, кинувшегося от балкона к двери в коридор.
     Через мгновение Иолай - на балконе.
     Даже не заметив, что по дороге швырнул Лихасу его веревочное кольцо с
крюком,  которое  парнишка  поймал  освободившимися  руками  и  еле  успел
отдернуть от Геракла - иначе тот непременно сослепу разорвал бы и эту,  ни
в чем не повинную веревку.
     Внизу, под Иолаем - ступени.
     Ступени цвета старой слоновой кости.
     На них - Эврит Ойхаллийский.
     Один.
     Без дочери.
     И длинная рука седого великана  обвиняюще  указывает  туда,  где  над
плещущим пшеничным полем с кровавой межой  горит  яростный  взгляд  Ификла
Амфитриада.
     - Отцовское сердце! - надрывно кричит басилей.
     - Безумец! -  взывает  к  собравшимся  басилей.  -  Проклятый  Герой,
богиней брака!
     - Отдать ли  единственную  дочь  великому  Гераклу?  -  проникновенно
вопрошает басилей.
     И сразу же:
     - Отдать ли дочь убийце первых детей своих и детей брата своего?!  Не
могу, ахейцы, заранее скорбя об участи внуков нерожденных!  Боги,  подайте
знамение! Внемлите, бессмертные...
     Вместо  знамения  за   спиной   Иолая   злобно   взвизгивает   Лихас.
Обернувшись, Иолай видит: затекшие ноги не удержали спрыгнувшего со  стола
парня,  тело  его  ящерицей  скользнуло  по  полу  к  двери,  до  половины
высунувшись в  коридор;  Лихас  вскидывается,  снизу  посылая  крюк  вдоль
коридора, веревка на миг натягивается струной - и обвисает.
     Хриплый гортанный вскрик и удаляющийся топот в коридоре.
     - Ушел! - слезы  ненависти  душат  парнишку,  он  судорожно  пытается
встать и не может. - Сорвался, сволочь! Они  же  меня...  они  же  меня  в
жертву хотели, гады! Я заполночь к девке полез, а они меня - сзади...  еще
и смеялись, паскуды! - радуйся, мол, доходяга, такая честь,  из  дерьма  в
жертву самому Гераклу!.. я уж и впрямь - с  отчаянья  радоваться  начал...
хоть какая-то польза от меня...
     "Польза-а-а!" - смеется кто-то внутри Иолая, шурша остывшим пеплом.
     Внизу, под Иолаем - ступени.
     Старая слоновая кость.
     И вдоль галереи, ведущей к ступеням от прихожей  мегарона,  к  Эвриту
Ойхаллийскому бежит, спешит, торопится жирный коротышка,  зажимая  ладонью
разорванное плечо. Он спотыкается, сбивает какой-то замотанный в  холстину
предмет, длинный и узкий, до того стоявший у колонны в  шаге  от  басилея;
холстина разворачивается, и в душе у Иолая все обрывается, когда он  видит
у подножия колонны - лук.
     Натянутый заранее массивный лук из дерева и рога, длиной от земли  до
плеча рослого человека, с тетивой из трех туго скрученных воловьих жил;  и
кожаный колчан с боевыми дубовыми стрелами.
     Сквозняк игриво треплет оперение стрел - серое с голубым отливом.
     Коротышка,  добежав,  почти  повисает  на  басилее,  брызжа   слюной,
торопливо шепчет тому на ухо; Эврит вздрагивает, как от ожога,  стряхивает
с себя раненого и оборачивается, поднимая голову.
     И видит Иолая на балконе.
     Неистово ржет белый конь.
     Захлебывается шум во дворе; тихо, тихо, тихо...
     Все, что должно было случиться и не случилось, втискивается в единый,
невозможно короткий миг, в целую жизнь между  двумя  ударами  сердца:  вот
Алкид начинает возносить хвалу Аполлону,  вот  басилей  Эврит  сообщает  о
боязни  отдать  единственную  дочь  безумному  убийце   первенцев   своих,
жертвенный нож тайно вонзается в грудь Лихаса,  даря  Алкиду  прорвавшийся
Тартар - после чего ни боги,  ни  люди  не  осудят  Эврита  Ойхаллийского,
застрелившего сумасшедшего героя во дворе собственного дворца на глазах  у
многочисленных  свидетелей;  тех,  кто  стоял  подальше  от  взбесившегося
Геракла и остался жив.
     Сердце стучит во второй раз, и неслучившееся умирает.
     Иолай прыгает вниз.
     Мрамор ступеней стремительно несется навстречу, жестко толкая в ноги;
Иолай почти падает, чудом не раздавив скулящего коротышку-доносчика, но  в
последний  момент  изворачивается  -  и  всем  телом  отшвыривает   Эврита
Ойхаллийского на вздрогнувшие перила балюстрады внешней галереи.
     - Миртила-фиванца мало?! - голос мертвый, чужой, он раздирает  горло,
он идет наружу, как застрявший в ране зазубренный наконечник, с хрипом,  с
кровью, и сдержаться уже невозможно. - Кого еще на жертвенник, Одержимый?!
Миртила, Лихаса, меня? Кого, мразь?! Кого?!..
     Вот оно, совсем рядом, искаженное морщинистое лицо, лицо  старика,  а
не благожелательно-величественный лик вершителя чужих судеб; в расширенных
глазах несостоявшегося родственника  мутной  волной  плещет  страх,  страх
попавшего в западню животного, нутряной вой  испуганной  плоти,  которого,
выжив, не прощают...  на  Иолае  повисают  ничего  не  понимающие  сыновья
Гиппокоонта, ближе остальных стоявшие к ступеням,  повисают  всей  сворой,
грудой остро пахнущих молодых тел, мешая друг другу, и это хорошо,  потому
что туманящая рассудок ненависть выходит короткими толчками, как кровь  из
вскрытой артерии, а спартанцы кричат, и это  тоже  хорошо,  раз  кричат  -
значит,  живы,  значит,  сумел  удержаться;  и  теперь  главное  -  суметь
удержать...
     Он сумел.


     ...Уходили молча. Кричал что-то вслед  опомнившийся  Эврит,  сбивчиво
проклиная  безумцев  и  насильников,  поправших  законы  гостеприимства  и
поднявших руку на хозяина дома; недоуменно моргали женихи, уступая  дорогу
и стараясь не встречаться взглядами; дождевым червем корчился на  ступенях
затоптанный коротышка с разорванным плечом, песок двора радостно  впитывал
воду и вино из опрокинутых в суматохе жертвенных треножников, фыркал белый
конь, косясь на рассыпанный овес; уходили молча, как зверь в берлогу.
     Отвечать?
     Доказывать?
     Бессмысленно.
     Дика-Правда, дочь слепой продажной Фемиды, была безумна, как Геракл.
     Кто поверит?
     Уходили молча, не боясь удара в спину; ничего уже не боясь.
     И поэтому не видели (да и  никто  не  видел),  как  непонятно  откуда
взявшийся человек, которого Иолай и Лихас впервые повстречали  в  Оропской
гавани, где он с улыбкой наблюдал за нанимающимися в грузчики близнецами -
как этот человек,  не  смешивающийся  с  толпой,  словно  масло  с  водой,
приближается к балюстраде, наклоняется и незаметно для остальных поднимает
сломанный в свалке массивный лук из дерева и рога;  поднимает  и  смотрит,
как смотрят на старого, давно не виденного приятеля.
     Безвольно раскачиваются обрывки витой тетивы.
     - Миртил-фиванец? - бесцветно спрашивает странный человек у обломков,
словно те должны ему что-то ответить. - Ну-ну...
     И швыряет сломанный лук обратно.


     ...Уходили молча; один Лихас пытался огрызаться, но Ификл, так  и  не
задавший ни единого вопроса, трогал парнишку за локоть, и Лихас умолкал.
     Только внизу, много позже, когда терракотовые черепицы крыш  Эвритова
дворца окончательно скрылись из виду, Алкид заговорил.
     - Папа, - еле слышно сказал Алкид, - я больше не могу  с  этим  жить.
Может быть, хватит - жить?
     Лихас злобно оглянулся на скалистые утесы Эвбеи,  потом  посмотрел  в
небо, явно адресуя непонятные слова Алкида туда, наверх; парнишку  трясло,
он то и дело отирал со лба холодный пот - сейчас Лихас был очень похож  на
того заморыша шестилетней давности, которого лишь по чистой случайности не
усп