ть,
что его голова не была ни горячей, ни пустой. И Эргина мало трогали  вопли
и призывы, пусть  даже  его  собственный  племянник  Прокл  звался  теперь
Проклом-Одноруким и кричал громче всех.
     Война неизбежна и даже в некотором роде полезна. Это правда. Но такое
серьезное дело требует тщательной подготовки, опять же благословения богов
и выяснения, что замышляет противник... не исключено  также,  что  Фивы  в
последний момент струсят, подобно зарвавшемуся щенку, и  опять  согласятся
на любые требования, выдвинутые Орхоменом, как  это  уже  было  однажды  -
только сейчас им сотней коров в год не отделаться!
     Жрец Арея после приношения воинственному Эниалию сообщил Эргину,  что
Арей благословляет доблестных орхоменцев  на  битву.  "А  чего  еще  можно
ожидать от бога войны?" - про себя пожал плечами благоразумный Эргин;  тем
более, что другие боги упорно молчали, не отзываясь  и  игнорируя  моления
жрецов.
     Бессмысленно дымились внутренности черного барана, полет птиц  только
сбивал с толку  гадателей  -  и  басилей,  готовясь  к  войне,  не  спешил
выступать.
     Вскоре лазутчики принесли вести из  Фив.  Прорицатель  Тиресий-слепец
объявил во всеуслышание, что глашатаи дерзкого Орхомена  оскорбили  самого
Громовержца, за что и были справедливо покараны Алкидом. Орхомен  забурлил
гораздо круче, Эргин-басилей еще раз пожал  плечами  -  чего,  собственно,
ждать от Тиресия, уроженца Фив  и  местного  патриота?  -  потом  приказал
объявить  измышления  слепца  лживой  фиванской  пропагандой  и  продолжил
неторопливо готовиться к войне.
     Впрочем, Эргин лично допросил с пристрастием всех вернувшихся  послов
на предмет богохульных высказываний. Те клятвенно уверяли, что Зевс  здесь
абсолютно ни при чем, но при этом как-то странно отводили глаза в сторону.
Так что  в  итоге  Эргин  отпустил  калек,  затем  посовещался  со  своими
полководцами  (рыжебородым  верзилой  Фестиклеем  и   мрачным   одноглазым
Птерелаем  по  прозвищу  Циклоп)  и  решил  обождать  с  выступлением   до
конкретных действий со стороны противника.
     Военачальники справедливо рассудили, что если фиванцы после всего еще
и вторгнутся в земли Орхомена, то даже предположительно оскорбленный  Зевс
(не говоря уже о других олимпийцах)  сочтет  войну  единственно  возможным
ответом; а во-вторых, северо-восточнее  Орхомена,  в  пойменной  долине  у
излучины бурноструйного Кефиса, тяжелые  колесницы  минийцев  будут  иметь
явное преимущество перед многочисленной фиванской пехотой.
     Опять же, к чему гнать лошадей в обход Киферона,  если  фиванцы  сами
явятся за своей смертью?
     По предложению кривого Птерелая-Циклопа на Киферон был  послан  отряд
из шести дюжин опытных воинов - истребить фиванских пастухов, угнать стада
и  захватить  по  возможности  ублюдка  Алкида,   если   тот   по-прежнему
околачивается на северных склонах.
     Отряд ушел и не вернулся.
     Эргину очень хотелось думать, что "ПОКА не вернулся".
     А через неделю лазутчики донесли, что фиванская  армия  выступила  на
Орхомен.
     Вскоре, пройдя вниз по течению  Кефиса  и  сделав  небольшой  крюк  у
Восточного перевала (Эргин  понимал,  что  это  Амфитрион,  скорее  всего,
подобрал своего  проклятого  отпрыска),  фиванцы  стали  лагерем  в  южных
предгорьях Киферона - как раз у входа в долину, намеченную Эргином  и  его
лавагетами для решающего сражения.
     Узнав о местонахождении фиванского лагеря, басилей Эргин подумал, что
боги все-таки неплохо относятся к Орхомену.


     Ранним утром, когда сплошь затянутое тучами небо слегка посветлело на
востоке, минийцы выступили из города.
     Впереди, по раскисшей от двухдневного дождя дороге, катила гордость и
слава минийцев - шесть дюжин тяжелых боевых колесниц, мокро поблескивавших
медной обшивкой. На каждой колеснице находилось по три воина:  возничий  с
коротким мечом на поясе, копейщик и оруженосец, в чьи обязанности  входило
прикрывать копейщика щитом и подавать ему копья и дротики; все  трое  -  в
шлемах  и  кожаных  двустороних  плащах-панцирях  с  нашитыми  накладками,
костяными или металлическими.
     Следом шла пехота: семь сотен щитоносцев из  знатных  и  обеспеченных
семей, способных  снабдить  сына  полным  воинским  снаряжением,  и  сотня
наиболее  крепких  юношей,  несших  на  плечах  двуручные  и  двулезвийные
секиры-лабриссы, чей удар всегда  прорубал  панцирь,  и  редкий  воин  мог
принять на щит весь вес массивной секиры на длинном древке.
     В арьергарде двигалось как попало вооруженное ополчение:  в  основном
рвавшаяся в бой бедная молодежь, надеявшаяся обзавестись доспехами и более
или менее приличным оружием прямо в бою,  а  пока  что  свято  верившая  в
победу Орхомена и собственную неуязвимость.
     Всего орхоменцев насчитывалось чуть более тысячи шестисот человек.
     На передовой колеснице все могли лицезреть  знаменитый  шлем  басилея
Эргина (разумеется, вместе с  головой  и  всеми  остальными  частями  тела
басилея), столь похожий  на  шлем  самого  Арея-Эниалия,  как  его  обычно
изображали.
     Одноглазый  Птерелай  вел   щитоносцев,   рыжебородый   Фестиклей   -
ополченцев.
     Ровно через сутки передовой отряд  колесниц  с  грохотом  вкатился  в
долину, оставив  справа  излучину  бурлящего  от  осенних  дождей  Кефиса.
Снявший шлем басилей Эргин привстал и, приложив ладонь козырьком к глазам,
увидел на противоположном краю долины спускавшихся фиванцев.  Врагов  было
чуть ли не вдвое меньше, чем орхоменцев, да и  колесниц  у  них  оказалось
совсем мало - впрочем, ведь это Орхомен, а не Фивы, славился  мощью  своих
боевых колесниц, так что басилей Эргин ухмыльнулся и  еще  раз  подумал  о
благосклонности богов.
     Выдвинувшись на исходный рубеж, Эргин стал поджидать пехоту. Земля  в
долине размокла, лошади то и дело оскальзывались, но колеса шли  ходко,  и
басилей решил, что дождь вряд  ли  помешает  колесничному  удару  в  центр
вражеского войска. Да и отступать фиванцам было некуда: справа  от  Эргина
выгибался дугой мутный и раздраженный ливнями Кефис, слева тянулась  гряда
холмов; ну а позади фиванцев начинались предгорья Киферона.
     Да, Амфитрион-Изгнанник в свое время неплохо громил тафийских пиратов
- что ж, пусть теперь попытает счастья с Орхоменом!
     Пока подходила пехота, противник успел занять  позицию  на  небольшом
пологом откосе. Спускаться оттуда фиванцы явно не собирались,  толпясь  на
облюбованном месте и выкрикивая угрозы и ругательства в адрес  орхоменцев.
Слышно было  плохо,  но  благодаря  героическим  усилиям  особо  горластых
личностей удалось выяснить, что минийцам, родившимся  на  свет  совершенно
противоестественным путем, предлагается заняться различными формами  любви
с собственными матерями и ослицами, страдающими кожными заболеваниями.
     Орхомен в долгу не остался, так что и фиванцы  узнали  о  себе  много
нового.
     "Они надеются, что наши колесницы не одолеют подъема, - мигом  оценил
ситуацию Эргин, - и  совершенно  зря!  Склон,  где  они  стали,  настолько
пологий и каменистый, что... Ну, да не оставит Арей храбрых!"
     - Вперед! - громко скомандовал  Эргин,  хлопая  своего  возничего  по
плечу; его клич подхватили за спиной оба его военачальника, а за ними -  и
другие воины.  В  следующее  мгновение  земля  содрогнулась,  и  колесницы
Орхомена рванулись вперед, расшвыривая из-под копыт и колес комья грязи.
     Эргин еще успел подумать, что земля содрогнулась  как-то  уж  слишком
сильно, но не придал этому значения.
     А потом... потом было поздно.
     Передние лошади находились уже на расстоянии двух копейных бросков от
позиций притихших фиванцев, когда со  стороны  Кефиса  в  долину  с  шумом
хлынул поток грязной воды, сбивая лошадей с ног, опрокидывая  колесницы...
Сперва Эргин решил, что бог Кефиса сошел с ума, но почти сразу понял,  что
душевное здоровье божества тут вовсе ни при чем, а мутный вал воды -  дело
рук  проклятых  фиванцев,  оказавшихся  гораздо  подлее,  чем  думал   он,
благородный басилей Эргин.
     Дюжина упряжек успела проскочить поток, лишь краем зацепивший  их,  и
теперь во весь опор мчалась на врага, еще не сообразив, что за ними  никто
не следует.
     Уже взлетев на откос, возницы стали недоуменно придерживать коней, не
слыша сзади привычного грохота и оборачиваясь в надежде увидеть своих - но
фиванцы,  мгновенно  обрезав  постромки  у  собственных  колесниц,  отвели
лошадей назад, и орхоменские упряжки со всего маху врезались в  опустевшие
повозки, так и не двинувшиеся с места.
     Толпа фиванцев сомкнулась вокруг горстки неудачников  -  и  все  было
кончено.
     Две колесницы все-таки успели повернуть, но воинов одной из них сразу
настигли метко пущенные дротики. Так что  лишь  последняя  упряжка  сумела
вернуться в образовавшееся болото, где столь прочно увязла остальная слава
и гордость минийцев.
     Впрочем, далеко не все еще было потеряно. Поток  воды  и  обезумевшие
лошади  опрокинули  около  десяти  колесниц,  еще  дюжина  стала   добычей
противника - но люди на остальных повозках были вполне боеспособны; пехота
же вообще не пострадала.
     Необходимо было спешить людей, вырваться из этой отвратительной грязи
и, пройдя по краю холмов, ударить во фланг возликовавших фиванцев, которых
по-прежнему было значительно меньше, чем минийцев.
     Усилием  воли  подавив  клокочущее  бешенство,  Эргин  стал  отдавать
приказы и вздохнул с облегчением, увидев,  что  его  полководцы  оказались
выше всяких похвал: пехота уже двигалась к холмам, выбираясь на сухое и не
загроможденное увязшими колесницами место.
     Птерелай только-только повел щитоносцев вдоль гряды, когда  вдруг  на
холмах, как из-под  земли,  объявилось  сотни  две  фиванских  лучников  и
пращников.  После  чего  град  камней  вперемешку  со  стрелами   заставил
щитоносцев смешаться и остановиться.
     Но двигавшийся следом рыжий Фестиклей проявил завидное  хладнокровие,
мигом направив волну яростного ополчения в  узкий  проход  между  холмами,
намереваясь обойти стрелков с тыла и сбросить вниз, на  копья  уже  ждущих
щитоносцев, заодно захватив господствующие высоты.
     Расчет Фестиклея был верен, и его  солдаты  успешно  миновали  проход
между холмами, собираясь карабкаться вверх по  более  пологим  с  западной
стороны склонам; но...
     "Ну что ж!" - философски успел  подумать  рыжий  военачальник,  когда
почти три дюжины фиванских колесниц, скрывавшихся за грядой,  в  считанные
мгновения смяли и растоптали плохо  вооруженное  ополчение.  Следующие  за
колесницами  четыреста  ветеранов  былых  походов  довершили  остальное  -
орхоменцы откатились обратно в заболоченную  долину,  под  ливень  камней,
стрел и дротиков, оставив за холмами более  двух  сотен  убитых  и  тяжело
раненных.
     Умирающему Фестиклею  оставалось  утешать  себя  тем,  что  копье,  с
хрустом вошедшее ему под ребра, было копьем Амфитриона, а не какого-нибудь
простого воина.
     Слабое утешение; но все же лучше, чем никакое.
     Ловушка захлопнулась, но зверь в западне  был  еще  весьма  и  весьма
силен. Заняв проход  между  холмами,  ветераны  и  спешившиеся  колесничие
фиванцев пока что удерживали натиск оставшихся  ополченцев  и  щитоносцев,
брошенных в бой Циклопом-Птерелаем, чей единственный глаз свирепо  блестел
из прорези гривастого шлема - но это не могло продолжаться слишком долго.
     Особенно если остальные орхоменцы, бросив колесницы, тоже  вступят  в
бой и смогут занять холмы.
     С трудом - сказывался  возраст  -  выбравшись  из  свалки,  Амфитрион
добежал до заранее оставленной запасной колесницы, задыхаясь, вскарабкался
на нее и велел вознице убираться прочь.
     Он должен был успеть.


     Завидев  знакомую  колесницу,  несущуюся  из-за   холмов,   фиванская
молодежь (до сих пор с трудом  сдерживаемая  командирами)  взревела  пятью
сотнями глоток и кинулась вперед, с пологого каменистого склона в  болото,
где орхоменцы под  началом  Эргина  спешно  пытались  выстроить  из  своих
колесниц некое подобие укрепления.
     Приманка стала охотником.
     Амфитрион не рвался в первые ряды атакующих - годы не те, да и не его
это дело; кроме того, он бы туда и не  успел.  Легким,  размеренным  бегом
двигаясь в середине ополчения,  он  просто  своим  присутствием  не  давал
необученной фиванской молодежи, наспех вооруженной  и  горластой,  понять,
что перед ними - почти две сотни опытных бойцов, пусть измотанных  борьбой
со стихией, пусть увязших в грязи, но до сих пор невероятно  опасных.  Да,
молодых фиванцев было чуть ли не втрое больше, чем орхоменских колесничих;
да,  в  вязкой  жиже,  заполнившей  долину,  тяжеловооруженные   орхоменцы
становились  неповоротливыми,  что  играло  на  руку   легконогим,   почти
бездоспешным юнцам; но все-таки, все-таки, все-таки...
     Что ж, говорят, Арей любит храбрых.
     Навстречу фиванцам взвилась туча дротиков, заранее заготовленных  для
метания с колесниц. Многие из них достигли цели, и топкая грязь сомкнулась
над теми, кому не посчастливилось добежать до врага.
     Потери могли быть куда большими, если бы Амфитрион заблаговременно не
вооружил первые ряды большими овальными щитами, принявшими на себя  немало
смертоносных жал; кроме того, не прекращающийся  обстрел  с  холмов  мешал
орхоменцам провести точный бросок.
     Отбрасывая утыканные дротиками щиты, атакующие с ревом вспрыгивали на
заграждавшие им  путь  повозки.  Падая  на  копья  орхоменцев,  они  гибли
десятками, но следом  уже  карабкались  следующие,  вооруженные  кто  чем:
палицами,  ножами,  чужими  копьями,  вырванными   из   живота   товарища.
Начиналась всеобщая беспорядочная резня, где смертные, забывшие о  смерти,
с ног до головы облепленные грязью, захлебывающиеся  в  ней,  лишь  чудом,
каким-то особым чутьем отличали врага от своего, мертвой хваткой вцепляясь
в чужое горло, чтобы вместе упасть в чавкающую жижу...
     Раненых не было. Их затаптывали в кровавую грязь,  доходившую  бойцам
до колена, а кое-где и до пояса.
     Сейчас было достаточно одного  небольшого  усилия,  чтобы  опрокинуть
шаткое равновесие  боя,  чтобы  склонить  заляпанную  кровью  и  лошадиным
навозом чашу весов в ту или иную сторону - но у враждующих  сторон  больше
не оставалось ничего, кроме грязи, крови и горла врага...



                                    8

     Впервые за всю жизнь страстное желание стать богом охватило Алкида.
     Сандалии-крепиды Гермия, легчайшая поступь речных  наяд,  неукротимый
мах Посейдоновых коней-Вихрей, косматые крылья  северного  ветра  Борея  -
все, что угодно, лишь бы  попасть  туда,  на  правый  берег  искалеченного
людьми Кефиса, ворочающего корявые стволы в клочьях ярящейся  пены!  Лучше
боль, лучше смерть под ногами озверевших людей,  ежесекундно  доказывающих
друг другу, что они смертны, чем беспомощное  бешенство,  когда  ты  готов
кусать локти, в отчаяньи стоя  у  разрушенной  навесной  переправы,  столь
тщательно наведенной с вечера!
     Тело немилосердно жгло, жирная грязь подсыхала, облепив  кожу  ломкой
глинистой коркой. Мышцы молили о пощаде, судорожно вспоминая  о  бессонной
ночи, когда под насмешливый шелест дождя три десятка  молодых  киферонских
пастухов, перебравшись вместе с Алкидом на левый берег, кормили объевшийся
ливнями Кефис валунами и стволами  деревьев.  В  это  же  время  семьдесят
присланных в помощь фиванцев во главе с Ификлом (иные были знакомы братьям
еще по палестре) сооружали косую и короткую  насыпь  в  сорока  локтях  от
заблаговременно подрытого правого берега - потому что именно в этом  месте
Кефис был значительно уже.
     К рассвету Алкиду казалось, что стадо пьяных  сатиров  до  полусмерти
истоптало его копытами. Пастухи же просто  валились  с  ног,  с  суеверным
ужасом  поглядывая  на  равномерно  движущегося  юношу  с  двумя   углями,
нечеловечески горящими в провалах глазниц страшной глиняной маски.
     Перед самым рассветом Ификл перебрался к  брату  по  натянутым  между
двумя  деревьями  веревкам  и  сообщил  об  уходе  большинства   фиванцев,
трудившихся под его началом.  Те  должны  были  присоединиться  к  ложному
авангарду, приманке для воинственных орхоменцев - в то время  как  заботой
оставшихся на правом берегу были подпорки, еще  удерживающие  искусственно
созданную осыпь.
     Только выслушав измотанного  не  менее,  чем  он  сам,  брата,  Алкид
позволил  себе  упасть  и  лежа  приказал  пастухам  уходить  по  навесной
переправе.
     Ификл собрался было остаться, чтобы помочь  Алкиду  в  нужный  момент
свалить в реку последнюю порцию валунов и бревен, запасенных на  берегу  -
подпорки якобы вполне могли выдернуть и без него. Некоторое  время  братья
спорили, пока не выяснилось, что спорят они молча, сберегая дыхание. Да  и
спор их давно потерял всякий смысл, потому что веревки переправы  лопнули,
пропустив двадцать киферонцев и отправив так и не  вскрикнувшего  двадцать
первого в желудок вздувшейся от дождей и насилия змеи Кефиса.
     Девять пастухов  и  братья-Амфитриады  оказались  отрезаны  от  места
грядущего сражения  -  плыть  через  взбесившуюся  реку  было  равносильно
самоубийству. Но сожалеть или радоваться не оставалось времени, потому что
орхоменские колесницы уже выстраивались для неудержимого удара; уже  вовсю
визжали столбы подпорок, скользя по  размокшей  глине  и  заставляя  берег
стать лавиной, так что надо было брать усталость за горло,  чтобы  вовремя
хлестнуть вздыбившимся Кефисом по долине!
     Только потом девять  пастухов  ничком  рухнули  на  безопасный  левый
берег, мало чем  отличаясь  от  трупов  на  той  стороне,  а  проснувшееся
бессилие  влепило  каждому  брату  по   обжигающей   пощечине   и   хрипло
расхохоталось, видя землекопов вместо воинов.
     Не сговариваясь, близнецы бросились в разные стороны.  Ификл  схватил
подаренный Ифитом-ойхаллийцем лук и три стрелы, случайно  оказавшиеся  под
рукой, и умчался вверх по течению,  надеясь  привлечь  внимание  фиванских
обозников и навести переправу. Алкид же  понесся  вниз,  высматривая  хоть
что-то - чудо, подарок судьбы, что угодно, лишь бы  позволило  перебраться
через Кефис.
     Вот тогда он и захотел стать богом.
     Дождь незадолго перед этим прекратился. Богиня облаков Нефела погнала
прочь своих небесных коров, в разрывах замелькал солнечный венец  Гелиоса,
и Алкид сперва  не  поверил  глазам,  увидев  впереди  незнакомого  воина,
сидевшего на краю боевой колесницы, запряженной парой вороных жеребцов.
     Серебряные львиные головы на поножах и рукояти меча воина  насмешливо
скалились, словно напоминая Алкиду о недавних подвигах на  Кифероне.  Даже
не видя скрытого под глухим конегривым шлемом лица незнакомца,  юноша  был
почему-то уверен, что тот улыбается.
     - Радуйся, брат! - неожиданно звонко  прозвучал  из-под  шлема  ясный
голос воина.
     - Кто ты? - выдохнул Алкид, шаря глазами в поисках  чего-нибудь,  что
могло бы послужить оружием, и не сильно доверяя странному чистюле-"брату".
     - Я Арей, сын Зевса и Геры, - ответ был простым и недвусмысленным.  -
Посмотри на себя и на меня, и ты сразу поймешь, что мы братья.
     Ни тени насмешки не крылось в словах воина, как  если  бы  он  считал
свое сходство с обессиленным, покрытым чешуйчатой коростой Алкидом  чем-то
само собой разумеющимся.
     - Я бог войны Арей-Эниалий, - повторил воин, указав рукой в  чеканном
наруче за реку, где зубами грызли друг друга Фивы и Орхомен. - А  это  мои
владения. Нравится? Хочешь туда?
     - Хочу! А ты... ты можешь?!
     Хохот воина заставил дрогнуть ребристое забрало его шлема.
     - Могу ли я? Старый обожравшийся Кефис - не преграда для моих  коней!
Дело не в том, смогу ли я - дело в том, захочешь ли ты?!
     - Захочу - что?
     - Захочешь ли  ты  взойти  возничим  на  колесницу  Арея-Неистового?!
Подумай, мальчик!
     Все в Алкиде кричало "да!", но, загоняя рву