ын - Гермафродит...
     - Ничего ты не понимаешь, бог, - хрипло бросил Амфитрион. - Просто от
мальчиков детей не бывает. Которых можно убить. Ификл  это...  который  на
"Арго".
     - Ты уверен? Почему он тогда назвался Алкидом?
     - Уверен. Каждый из них винит себя. Алкид - сам знаешь, за  что...  А
Ификл, спасая меня, убил  двоих  служителей  Тартара  у  алтаря  в  момент
принесения жертвы. И теперь он считает, что это и была  та  жертва,  из-за
которой...  короче,  Ификл  считает  себя  виновным.  И  знает,  что  пока
оскверненный Алкид-безумец бродит по Элладе  -  найдется  немало  желающих
убить его, снискав славу и милость богов.
     - А так?
     - А так - Алкид уплыл на "Арго". Ищи-свищи! Брата он прикрывает,  вот
что...
     - Так Теспий же его очистил!
     - А многие об этом знают?
     Помолчали.
     Гермий, собравшийся было вновь  наполнить  свой  кубок,  передумал  и
сделал большой глоток прямо из кувшина.
     Потом еще один.
     - А что Зевс? - Амфитрион первым нарушил затянувшуюся паузу.
     - Папа? Сияет от счастья. И  изо  всех  сил  пытается  это  скрыть  -
видишь, какая погода?! Еще бы, такой повод отправить героя на подвиги!  Во
искупление. Всыпал Гере для порядка...
     - Сияет, значит, -  как  эхо,  глухо  повторил  Амфитрион,  и  Гермия
передернуло от старческого дребезжания этого детского голоса.
     - Вот только папа еще не решил, -  с  нарочитой  бодростью  продолжил
Лукавый, - куда Алкида лучше послать? То ли в Фессалию, лапифов [лапифы  -
одно из выродившихся титановых племен; древолюди] с кентаврами гонять,  то
ли в Микены, на службу к Эврисфею, сыну Сфенела.  Все-таки  Микены  -  это
серьезно, у всех на виду; да  и  папа  как-то  сдуру  поклялся,  что  быть
Эврисфею владыкой над всеми Персеидами! Он, небось, Алкида в виду имел,  а
Гера этому микенцу семимесячному роды ускорила... ну, сам знаешь!
     - Микены? - вдруг словно очнулся Амфитрион, но тут же поспешил  взять
себя в руки. - А что, это мысль... у  моих  парней  оба  деда  -  законные
микенские ванакты! Слушай, Гермий, это просто гениально:  герой  и  прямой
наследник,  совершающий   подвиги   по   указке   недоношенного   ублюдка,
захватившего  власть!  То-то  Эврисфей  обрадуется,  когда  увидит  нас  в
Микенах!
     Мрачная ирония переполняла сказанное.
     - Так что, подсказать папе, чтоб направил героя в Микены?
     - Обязательно! - Амфитрион зацепил недопитый кубок, опрокинув его  на
Гермия, и даже не заметил этого. - Мне главное,  чтобы  твой  громогласный
папаша не мешал нам  явиться  в  Микены,  обосноваться  где-нибудь  рядом,
скажем, в Тиринфе - потому что  я  не  люблю  "случайных"  покушений  -  и
совершать те подвиги, которые мы сочтем нужными...
     - Подожди-подожди! - прервал его Гермий. - Ну, "громогласного папашу"
я тебе прощаю - но ты сказал - "нам"?!
     - Конечно, нам. Алкиду, Ификлу и мне - сыну  Ификла  Иолаю,  спутнику
героев... героя. Но, если хочешь, можешь включить в это "нам"  и  себя.  А
если серьезно, Гермий...
     Амфитрион сбросил пеплос, словно ему вдруг стало жарко.
     - А если серьезно - надоело быть жертвой! За всех надоело - за  себя,
за жену, за сыновей... разве это жизнь?! Это же сплошной алтарь, а  вокруг
все,  кому  не  лень:  Павшие,  Одержимые,  Олимпийцы,   мы   с   тобой...
восемнадцать лет приучали Алкида к Тартару, а из Ификла  ковали  цепь  для
брата; потом дали пять лет передохнуть и, как  пьянице,  поднесли  чашу  с
вином к носу - и забрали! Что будет с пьяницей, Лукавый?
     - Озвереет, - машинально ответил  Гермий.  -  И  попытается  отобрать
чашу.
     - Правильно. Так чего  удивляться,  что  мой  Алкид  сошел  с  ума  и
закончил прерванное жертвоприношение, убив детей и подпалив дом?! Нет же -
мы тут ни при чем, а ты, безумец, иди искупай!..
     - Он принес детей себе в жертву? - тихо спросил Лукавый.
     - Не ведая, что творит! - отрезал Амфитрион.
     - Значит, Павшие добились своего?
     - Почти, Гермий. Почти.


     А  в  сознании  вечно  юного  бога  в   крылатых   сандалиях   горело
свежевыжженным клеймом одно слово.
     Жертвы.
     Вот   дед   Крон-Временщик   жертвует    прадедом-Ураном,    оскопляя
собственного  отца  во   имя   грядущей   власти;   вот   отец-Зевс,   Дий
Высокогремящий, жертвует дедом  Кроном  и  прабабкой  Геей-Землей  во  имя
победы над Павшими; вот мать Майя-Плеяда жертвует младенцем  Гермием  ради
любовника-Олимпийца  (и  рада  бы  мужем  назвать,  да   нельзя),   бросая
новорожденного в гроте горы Киллены; вот  он  сам,  Гермий-Лукавый,  готов
пожертвовать близнецами во имя интересов  Семьи,  как  Гера-мачеха  совсем
недавно готова была пожертвовать беременной соперницей, матерью этих двоих
братьев;  вот  Амфитрион-лавагет  жертвует   собой,   поднимая   руку   на
Арея-Эниалия в битве под Орхоменом...
     Жертвует - собой.
     Собой.
     Единственное человеческое жертвоприношение, не насыщающее Тартар.
     Единственная  жертва,   недоступная   бессмертному,   не   способному
жертвовать собой.
     Впервые Гермий подумал, что и боги могут быть ущербны.


     - Что с тобой, Лукавый? Эй, очнись!
     - Алкид опасен, - не слыша Амфитриона, бесцветно прошептал Лукавый. -
Он опасен... и я люблю его.  Лавагет,  запомни  мои  слова  и  никогда  не
повторяй их! - это не только твои дети! Хирон прав: я плохой бог...  очень
плохой. Что делать, лавагет?
     - Ты - отличный бог, -  улыбнулся  Амфитрион.  -  Во  всяком  случае,
лучший из тех, кого я знаю. Поэтому я открою тебе одну  страшную  тайну  -
родители не убивают больных сыновей. Они их лечат!
     - Что делают? - изумился Гермий.
     - Лечат! Ты что, не знаешь, что это значит?!
     - Плохо, - признался Лукавый. - Я ведь... я  ведь  никогда  ничем  не
болел.
     - Ничего, это поправимо! В конце концов, у нас впереди подвиги, а это
отличное лекарство для больных и отличная болезнь для здоровых! И те,  кто
приносил Алкиду человеческие жертвы - посмотрим,  как  им  понравится  наш
мальчик в качестве жреца! Где, ты говоришь, сейчас находится "Арго"?
     - Возле Мизии.
     - Лети туда и забирай Ификла. Хоть за уши тащи!  -  чтоб  завтра  был
здесь. Или спрячь его где-нибудь недалеко и возвращайся за мной. По-моему,
пришла пора освобождать Алкида от клятвы, которую  он  дал  мне  пять  лет
назад!
     - Тебе? - не понял Лукавый.
     - Ну да! Конечно, мне! Ты что, не помнишь? - я еще  тогда  погиб  под
Орхоменом...


     Оставшись один, мальчик зябко поежился, подобрал смятый пеплос и стал
кутаться в шерстяную колючую ткань, стараясь не стучать зубами от озноба.
     Всю уверенную силу,  которая  только  что  звенела  в  нем,  заставив
Лукавого взмыть в небо и исчезнуть в воронке распахивающегося Дромоса, как
дождем смыло.
     - Эх, Гермий, Гермий, - мальчик с сожалением потряс пустой кувшин  и,
так и не добившись от него ни капли, зло пнул  кувшин  ногой.  -  Зря  ты,
дружок, с нами  связался!  Любить  выучился  -  так,  глядишь,  и  умирать
научишься... Странно: у такого отца и такой сын! В деда ты, видать, пошел,
Лукавый, в Атланта-Небодержателя... ой,  холодно-то  как!  Нет,  домой  не
пойду - там у Алкмены этот сидит, жених критский... пусть его сидит,  а  я
погуляю. Авось, не простужусь!.. похожу-поброжу...
     Мальчик встал и принялся  вразвалочку  выхаживать  туда-сюда,  волоча
края пеплоса по раскисшей земле.
     - А Эврисфей, - бормотал он, едва шевеля синими от холода  губами,  -
ну и пусть Эврисфей... Главное, чтоб его веления и наши  желания  в  одной
постели умещались! Впрочем, если ему и взбредет в  голову  какая  блажь  -
выполним и ее. Надеюсь,  что  наш  микенский  ублюдок  не  станет  блажить
слишком часто... а то есть на том свете  такое  поганое  место  -  Острова
Блаженства называется...



                                    11

     Этот юродивый оборванец явился в священные Дельфы с востока.
     Высокий  буйноволосый  мужчина  более  чем  крепкого   сложения,   он
непрестанно озирался по сторонам,  горбясь  и  вжимая  затылок  в  широкие
плечи, словно его преследовали разом все три  Эринии,  сестры-мстительницы
Алекто, Тисифона и Мегера, родившиеся из капель крови оскопленного Урана.
     И воспаленные глаза юродивого испуганно моргали.
     В процветающих Дельфах всегда нашлась бы работа - а значит, и  верная
лепешка-другая в день - для  такого  здоровенного  раба,  захоти  юродивый
продаться кому-нибудь из удачливых торговцев или  искусных  ремесленников.
Город  богател  с  каждым  днем,  и  жители  Дельф  не  забывали  ежечасно
благодарить сребролукого Аполлона-Стреловержца за то, что именно здесь, на
перекрестке многих дорог близ гордого Парнаса и неподалеку от  Коринфского
залива, солнечный  бог  поразил  ужасного  Пифона  и  основал  дельфийский
оракул.
     О том, что оракул был силой отобран не то у Гестии,  не  то  у  самой
Геры-Мачехи, предпочитали помалкивать.
     Лучшее место для торгового города с  гаванью  в  Крисах  трудно  было
придумать - иначе быть бы Фокиде, западной области с  центром  в  Дельфах,
вечной падчерицей гораздо более плодородной Беотии.
     А так - славься в веках, Феб-Аполлон сребролукий!
     Впрочем, в самих Дельфах  юродивый  задержался  в  лучшем  случае  на
полдня,  почти  сразу  же  смешавшись  с  толпой  очередных  паломников  и
отправившись к оракулу.
     Там оборванец быстро прошел мощеной дорогой от центральных  ворот  ко
входу в храм, ни на миг не остановившись у восточной скалистой стены,  где
в  каменную  нишу  стекала  божественная  вода   Кастальского   источника,
предназначенная для  омовения  паломников.  Также  не  привлекли  внимания
странного    гостя    многочисленные    сокровищницы    храма,    уступами
располагавшиеся на южной стороне;  равнодушен  он  остался  и  к  статуям,
стоявшим вдоль дороги, и к иным красотам - плоду мастерства великих зодчих
Агамеда и Трофония, любимцев Аполлона.
     Юродивый и в храм-то даже не попытался войти, а сел, скрестив ноги, у
памятника Фебу-Сверкающему, высившемуся у мраморных храмовых ступеней, где
и просидел до самого вечера.
     На закате к человеку с  глазами  загнанной  лошади  подошла  одна  из
старших жриц - властная женщина средних лет.
     - Ты должен покинуть территорию священного округа, -  приветливо,  но
твердо сказала она. - Если хочешь, приходи завтра.
     Юродивый молча встал и побрел по дороге.
     "Немой", - подумала жрица, проникаясь непонятным сочувствием к  этому
могучему и еще  совсем  молодому  человеку,  столь  страшно  искалеченному
судьбой.
     - Погоди! - она догнала юродивого и пошла рядом. - Кто ты?  Как  тебя
зовут? Если не можешь говорить, то покажи знаками!
     Юродивый, не останавливаясь, пожал плечами.
     Жрица видела за свою жизнь немало паломников:  и  пришедших  вознести
мольбы, и желающих очиститься от скверны, и  просто  любопытствующих;  она
видела зевак, фанатиков, братоубийц и раскаявшихся разбойников - но  никто
не возбуждал в ней такого интереса, как сегодняшний гость.
     "Он похож на безумного бога, - обожгла жрицу кощунственная  мысль.  -
Или, скорее, на  павшего  титана.  Олимпийская  сила  с  печатью  Тартара,
выжженной в душе! Боги, как жаль..."
     - Если ты хочешь остаться, - удивляясь самой себе, предложила она,  -
то за стеной, левее, есть заброшенные постройки. Во  время  Пифийских  игр
там останавливаются рапсоды и кифареды,  приехавшие  состязаться.  Но  это
случается раз в год, а в остальные месяцы там никто не живет.
     Юродивый кивнул без малейших признаков благодарности и прибавил шагу.
     Назавтра он снова сидел у ног мраморного Феба.
     Паломники, явившиеся к оракулу за пророчеством,  огибали  его  и  шли
дальше, воспринимая сидящего как часть храмового павильона.  Неподвижность
юродивого и впрямь была сродни неподвижности изваяния; служители  Аполлона
тоже привыкли к нему и, когда на десятый день  он  остался  на  территории
священного округа на ночь, все отнеслись к этому спокойно, как  к  чему-то
само собой разумеющемуся.
     Груженая повозка застревала в колдобине - юродивый подставлял  плечо,
и колесо мигом освобождалось из плена; оползень грозил засыпать Кассотиду,
второй священный источник Дельф - юродивый работал как  проклятый,  таская
такие  валуны,  что  жрецы-мужчины  только  переглядывались  между  собой;
обветшали некоторые постройки - он клал крышу, вкапывал опорные столбы...
     Его кормили.
     С  ним  пытались  заговорить;  вернее,  его  пытались  разговорить  -
безуспешно.
     Молоденькие жрицы  не  раз  подглядывали  за  пришельцем,  когда  тот
купался, и опять же не раз совершали  попытки  увлечь  этого  грандиозного
самца в заросли - Феб-Аполлон, сам немалый бабник, поощрительно  относился
к такого рода забавам, в отличие от своей сестры  Артемиды-девственницы  -
но женщины, похоже, совершенно не интересовали юродивого.
     В  отместку   жрицы   прозвали   его   Женишком,   Любимчиком   Геры,
покровительницы брака, утверждая, что  на  Женишке  лежит  печать  супруги
Громовержца, берегущей Женишка для себя. Жрицы Аполлона  вообще  позволяли
себе великие вольности по отношению к Златообутой Гере - знали,  негодные,
что Аполлон-Мусагет терпеть не может мачеху-ревнивицу, так  и  не  простив
жене   Зевса   преследований   собственной   матери   Латоны    с    двумя
богами-младенцами на руках.
     Так и закрепилось за юродивым новое имя - Геракл.
     Отмеченный Герой.
     - Эй, Геракл, сбегай-ка в кладовую за мешком сушеных абрикосов!
     - Геракл! Где  тебя  носит?!  Иди  сюда,  пособи  укрепить  скобы  на
воротах!
     - Где Геракл? Старый Фрасибул слег, надо к  лекарю  тащить,  а  такую
тушу и втроем-то...
     И никто не знал, что ночами юродивый беззвучным призраком проникает в
сокровенную часть храма, куда не допускались паломники и младшие  жрицы  -
только пифия-пророчица, хлебнув воды из Кассотиды и пожевав листьев лавра,
входила туда и садилась на золотой треножник над расщелиной скалы,  вдыхая
поднимающийся снизу терпкий туман, рождающий грезы о будущем.
     Юродивый  присаживался  на  край  расщелины,  отодвинув  треножник  в
сторону, и часами глядел в клубящийся бездонный провал.
     В эти минуты он и впрямь походил  на  безумного  бога,  с  отрешенной
улыбкой заглядывающего в Тартар собственной души.
     Иногда он тихо смеялся  -  это  случалось,  когда  две  ленивые  змеи
выползали из марева к его ногам, раздвоенными язычками облизывая волосатые
голени Геракла и странно подергивая головками, словно у змей были перебиты
шеи.
     Следом за змеями со стороны провала к юродивому приближался сухощавый
человек лет сорока, гладко выбритый  по  микенской  моде,  держа  в  руках
кифару и раздвоенный  учительский  посох.  Отложив  посох,  гость  садился
неподалеку и, настроив инструмент, беззвучно перебирал  струны;  а  голова
кифареда, подобно головам призрачных змей, все время клонилась набок,  как
будто сломанная шея отказывалась держать этот груз.
     Время шло, и все больше смутных фигур  становилось  вокруг  молчащего
Геракла: огромный лев, скалящий острые клыки,  какие-то  воины  в  помятых
доспехах, явно вышедших из орхоменских кузниц, пятеро мальчиков в возрасте
от года до четырех с темными обуглившимися лицами...
     А перед рассветом юродивый вставал, поворачивался к пропасти спиной и
уходил, чтобы назавтра прийти снова.
     На третий месяц  ночных  бдений,  уже  собираясь  встать  и  покинуть
привычное место, юродивый увидел кого-то на том краю расщелины.
     И задержался, вглядываясь в туман.
     Напротив него сидел он сам.
     "Ты - это я?" - спросил Геракл.
     Слова складывались плохо и непривычно.
     В последнее время он отвык думать словами.
     "Я - это ты", - ответил двойник.
     "Тогда  почему  ты  -  там,  а  я  -  здесь?  Мне  кажется,  что  это
неправильно."
     "Ты сам так выбрал."
     "Я ничего не выбирал. Это получилось само собой."
     "Неправда. На том краю, где ты - одни жертвы. Значит, и ты - жертва."
     "А ты?"
     - А он - нет, - отозвался чужой голос.
     Рядом с двойником стоял мальчик. Неправильный мальчик. Он стоял,  как
стоят немолодые  мужчины,  и  отвечал,  как  отвечают  старики  -  сухо  и
беспощадно.
     - А ты кто? - Отмеченный Герой даже не  удивился  тому,  что  говорит
вслух. - Ты жертва или нет?!
     - Нет, хотя мог бы ею быть.
     - Тогда кто же ты?
     - Твой отец.
     - Ты не можешь быть отцом. Ты маленький.  Прошу  тебя  -  уйди...  не
обижай меня.
     - Это ты маленький. А маленьких всегда обижают. Нет, я отец  большого
сына... сына, который плыл ко мне через разъяренный Кефис.
     - У меня действительно был отец?
     - Если ты сидишь на том  краю  -  нет.  Если  ты  по-прежнему  хочешь
считать себя жертвой, прячась  от  прошлого  и  самого  себя,  как  раньше
прятался от безумия - у тебя нет и не было отца. И, значит, я зря  боролся
за тебя с богом.
     Что-то  исподволь  закипало  в  Геракле,  что-то  давно   забытое   и
похороненное на самом дне души, под слоем дурманящих испарений,  заставляя
с кровью отдирать корку забытья, присохшую на ране; и он закусил  губу,  с
ненавистью глядя на двойника и старого мальчишку.
     Ненависть была жгучей и целительной, как нож лекаря.
     - У меня есть... у меня был отец, - каждое слово резало по живому,  и
стоило большого труда не сорваться на крик. - Вы врете, вы оба! Я помню...
нет, не помню, но мне кажется, что однажды я клялся его именем! У меня был
отец - слышите?!
     - Нет.
     - У меня был отец! И еще... еще у меня был брат! Он стоял с камнем  в
руках, давая мне подняться с земли! Вы слышите?! У меня был брат!..
     - Нет, - отрезал двойник, и согласно кивнул старый мальчишка. -  Если
ты жертва, значит, у тебя не было брата, потому что жертва всегда одинока.
Жертвы не поднимаются с земли - поэтому им не нужен брат.
     Геракл встал.
     Он стоял на краю дымящейся пропасти, набычившись и сжимая  кулаки;  и
туман, навевающий грезы о будущем, расступился и попятился в страхе  перед
ожившим будущим, грозно стоящим на самом краю прошлого.
     - Я убью тебя, - бросил Геракл двойнику. - Уходи, или я убью тебя.
     - Меня? - удивился тот. - Ты убьешь меня? Но ведь ты уже сделал  это,
когда убил себя! Помнишь: "Я - это ты!"
     - Я - это ты? - боль была совершенно непереносимой. - Это правда?
     - Это правда, - вместо двойника ответил мальчишка-отец. - Если ты  не
вспомнишь, что это правда - значит, все жертвы были напрасны. Все - и  те,
что приносили тебе, и те, что приносил ты... и ты  сам  -  потому  что  ты
будешь доживать свой срок сыном Зевса, жертвой, не имевшей настоящего отца
и настоящего брата. Олимп, Тартар, Одержимые - если ты сидишь на том краю,
лелея свое безумие, значит, ОНИ были  правы,  принося  человека  в  жертву
своим прихотям. Твой прадед Персей убил Медузу...
     - По велению богов!
     - Нет! Просто он больше не мог видеть мраморные статуи  вместо  живых
людей! А я отгонял Тевмесскую чудо-лисицу не от полей  Креонта,  будь  они
прокляты! -  я  боялся  смотреть  в  глаза  матерям  тех  юношей,  которых
ежемесячно приносили в жертву, ублаготворяя Зверя! И тебя я  не  для  того
назвал Алкидом,  то  есть  Сильным,  чтобы  ты  упивался  беспамятством  и
страданием в кругу теней!
     - У меня есть имя?!
     - Да. У тебя есть имя. Прыгай, Алкид!
     И он бросил себя через расщелину.


     ...навстречу рукам, протянутым к нему.
     ...навстречу памяти, принимая  ее  в  себя,  как  принимают  копье  в
исступлении боя - как можно глубже,  с  рычанием  нанизываясь  на  древко,
чтобы дотянуться до врага за полмгновения до смерти.
     ...навстречу отцу и брату.
     ...навстречу скверне, от которой не в  силах  очистить  никто  чужой;
даже бог, даже беспамятство.
     ...навстречу  судьбе,  Ананке-Неотвратимости,  которую  не  выбирают;
которую не выби