щиеся наружу слова обратно
в глотку, по воздуху едва  уловимо  скользнул  щекочущий  ноздри  запах...
запах плесени.
     - Возничим? На  твою  колесницу?  -  недоверчиво  переспросил  Алкид,
стараясь не смотреть через Кефис, откуда взывала к  нему  жизнь  и  смерть
сородичей. Арей-Эниалий был не таким, как Гермий, Пан или веселый  Дионис;
и уж совсем иным, чем Хирон - но понять, в чем  же  кроется  различие,  не
удавалось.
     Арей расценил его колебания, как юношескую неуверенность.
     - Да! Я сразу понял, что ты такой же, как я - еще там,  на  Кифероне,
когда ты, мальчик, с чужим мечом в руке плясал  среди  шестерых  минийцев,
подобно  богу  продлевая  экстаз  наслаждения!  Алкид,  брат  и   возничий
Арея-Эниалия  -  тебе  не  придется  ждать,  пока  дряхлый   скряга   Зевс
соблаговолит или не соблаговолит пожаловать тебя  бессмертием!  Герой,  ты
станешь богом  сам,  вырвав  желаемое  у  трусливой  и  подлой  Семьи!  Ты
промчишься  рядом  со  мной  через  сотню,  тысячу  битв,  солдаты  станут
погружать копье в печень врага, взывая  к  тебе,  девушки  будут  зачинать
мальчиков, взывая к тебе; вспомнив меня, седой ветеран и впервые  надевший
панцирь юнец не преминут вспомнить и  тебя...  и  наконец  закончится  мое
проклятое одиночество! Сейчас ты  рвешься  за  реку,  как  усталый  путник
стремится домой - соглашайся, Алкид, и война навсегда станет твоим  домом,
любимым и желанным... богам приносят жертвы,  мальчик  -  и  это  великое,
грандиозное  жертвоприношение,  которое  смертные   никогда   не   устанут
приносить мне, станет и твоим! Будь возничим Арея!..
     Арей резко замолчал.
     Он ожидал чего угодно, но только не выражения скорби на осунувшемся и
сразу постаревшем лице  Алкида  -  словно  последние  слова  Эниалия  были
последней чашей цикуты, подносимой преступнику, осужденному на казнь.
     - Мне жаль тебя. Ты безумен, как и я, - измученный и грязный юноша  с
неподдельным сочувствием смотрел на воина в сверкающих доспехах, и Арею на
миг показалось, что забрало его шлема стало прозрачным.  -  Бедный  мой...
брат - прости, но мне нужно искать другую переправу.
     - Глупец! - Арей вскочил,  заставив  вороных  жеребцов  захрапеть.  -
Щенок! Ты не хочешь быть моим возничим? Хорошо, ты будешь моим рабом! Ведь
ты же  рожден  героем!  -  копошась  в  грязи,  подобной  той,  в  которую
торопишься погрузиться, ты вспомнишь обо мне и о том, от  чего  отказался,
когда я со смехом промчусь мимо! Иди, герой, живи, воюй, грызи - во  славу
Арея!
     - Если тот, в кого вы превращали меня с детства, называется "герой" -
поверь, я не хочу быть им. Если не воевать - значит, не быть героем;  если
не радоваться победе - значит, не быть твоим рабом, то я...
     - Ах, так! - Арей уже стоял на колеснице, сжимая поводья. - Ну что ж,
я не  стану  пользоваться  детским  недомыслием.  Стой  здесь,  герой,  не
желающий быть ни героем, ни богом! Стой здесь и смотри за реку; и если  ты
вдруг передумаешь - дай мне знак! Ах я дурак... не зря Семья называет  вас
Мусорщиками! Смотри и думай!
     Внезапно усилившийся ветер перешерстил  гриву  Ареева  шлема,  и  бог
погнал колесницу через Кефис, туда, где в болоте копошились  его  жрецы  и
жертвы.
     Алкид смотрел ему вслед, не замечая бегущего к брату Ификла, так и не
сумевшего  обнаружить  на  том  берегу  хоть  кого-нибудь   из   фиванских
обозников.
     - Мусорщик? - в горле  словно  застряла  глиняная  корка,  и  все  не
удавалось заставить дрожащие руки забыть о валунах,  бревнах  и  хлюпающей
грязи. - Ну что ж, это правда...



                                    9

     Сил у Амфитриона не оставалось - только опыт и годы, враждующие между
собой; и хотел бы он знать, что в конце концов перевесит. Отдавать приказы
было некогда и некому, все резервы, включая  самого  лавагета,  утонули  в
рычащей мешанине боя, и можно было делать лишь  одно  -  тупо  отражать  и
наносить удары, доверившись телу и стараясь не думать. Чтобы выжить. Чтобы
не упасть в вязкую трясину, подняться из которой  уже  не  будет  суждено.
Чтобы отправить по протоптанной дороге в Эреб еще  одного  орхоменца.  Вот
этого. И вот этого. И еще вон того, с разорванным ртом. И еще...
     Амфитрион втиснулся в узкое пространство между  двумя  столкнувшимися
колесницами, наглухо перекрылся щитом и лишь изредка  коротко  и  зло  бил
зажатым в правой  руке  копьем,  чутьем  старого  воина  ловя  единственно
возможный миг для змеиного укуса листовидного жала.
     Когда вокруг становилось посвободнее, он  успевал  выудить  из  грязи
несколько дротиков - и некоторое время не подпускал к  себе  минийцев,  но
дротики скоро кончались, и все начиналось снова.
     - Эргин! - раскатилось совсем рядом. - Эр-гин! Эр-гин!
     И несколько десятков глоток подхватили этот клич.
     Ближайший орхоменец обернулся - и Амфитрион немедленно всадил копье в
открывшийся бок.
     - Эр-гин! Вперед, Орхомен!
     Одни трупы громоздились перед лавагетом, и он  рискнул  выглянуть  из
своего укрытия.
     - Эр-гин! Эр-гин!..
     По болоту неслась колесница.  Этого  не  могло  быть,  но  это  было.
Золоченая, запряженная вороной парой, она  попирала  трясину,  словно  под
колесами лежала укатанная дорога, и брызги грязи не приставали  к  сияющей
обшивке.
     А на колеснице во весь рост стоял басилей Эргин - кто же не знал  его
знаменитого шлема?! - и разил копьем направо и налево, одновременно  правя
упряжкой и не замечая свистящих вокруг стрел и дротиков.
     Казалось, что орхоменский басилей помолодел лет на  пятнадцать,  а  у
его коней выросли крылья.
     "Боги обещали не вмешиваться!" - мелькнуло  в  голове  Амфитриона;  и
сразу же знакомый голос Гермия произнес: "Не было на Олимпе лишь кровавого
Арея - но кому не известно мнение Эниалия по поводу любой войны?.."
     Арея не было на Олимпе, когда боги клялись черными водами Стикса!
     Фиванцы смешались, во  все  глаза  глядя  на  колесницу,  а  минийцы,
криками подбадривая друг друга, уже стягивались к  остановившимся  вороным
жеребцам, к хохочущему лже-Эргину - в этом Амфитрион больше не сомневался.
     И  от  холмов  грузно  бежали   шесть   дюжин   щитоносцев,   которых
Птерелай-Циклоп чудом вырвал из битвы и отправил в поддержку басилею.
     Если щитоносцы Птерелая успеют пробиться к колеснице...
     Если здесь, в центре боя, образуется мощный сплоченный кулак...
     Если...
     Амфитрион вздохнул, бросил ставший совершенно неподъемным щит и полез
через наваленную перед ним кучу трупов.
     "Стой! Назад! Стой, старый дурак!" -  вопил  в  его  сознании  чей-то
голос. Амфитрион лгал сам себе, прекрасно зная, что это  не  один,  а  два
голоса, один из которых принадлежал лукавому богу в крылатых сандалиях,  а
другой был его собственным, голосом того Амфитриона, который безумно хотел
жить...  приказав  голосам,  чьи  бы  они  ни  были,  заткнуться,  лавагет
перебрался через завал и, по колено проваливаясь в грязь, пошел к воину  в
знакомом шлеме.


     ...О, басилей Эргин был далеко не глуп! Он  почти  сразу  понял,  кто
оказал ему честь, придя на выручку  Орхомену  -  и,  разумеется,  не  стал
портить игру богу, раз бог на его стороне,  на  стороне  благоразумного  и
благочестивого басилея Эргина!
     Сам Эргин к тому времени  давно  остался  без  шлема,  потерянного  в
свалке, лицо басилея было заляпано грязью -  и  никем  не  узнанный  Эргин
просто старался держаться поближе к своему божественному  двойнику,  видя,
куда перемещается центр боя.


     ...весь облепленный вонючей жижей орхоменец возник перед  Амфитрионом
внезапно - и столь же внезапно исчез, когда лавагет молча ткнул его копьем
в живот; но древко застрявшего копья с треском сломалось.
     Воин в сверкающем шлеме был уже совсем рядом.  Взгляд  обезоруженного
лавагета еще раз скользнул по шевелящейся трясине, по опрокинутой  на  бок
повозке с отлетевшим колесом... колесом...
     Грязь злобно чавкнула, нехотя отпуская добычу, Амфитрион на мгновение
застыл, согнувшись в  пояснице,  а  потом  отчаянным  усилием  выпрямился,
занося над головой дубовое, обшитое медью колесо, весящее никак не  меньше
таланта [талант - мера веса, около 26 кг], для последнего броска.
     ...Эргин не успел заметить, откуда взялся  этот  немолодой  кряжистый
фиванец, неуклонно движущийся к богу на  золоченой  колеснице,  спасавшему
Орхомен.
     Молча воткнув копье в чей-то живот и переступив через  труп,  фиванец
зашарил взглядом вокруг себя - и вдруг Эргин узнал врага!
     Он трижды видел его, когда Амфитрион по  приказу  Креонта  Фиванского
сопровождал дань в Орхомен; и еще один раз - на колесничных состязаниях  в
Аргосе.
     Проклятый  внук   Персея,   заманивший   его,   басилея   Эргина,   в
предательское болото, сделал еще шаг и,  повернувшись  к  басилею  спиной,
поднял покореженное колесо.
     Эргин не знал, может ли смертный причинить вред богу,  но,  глядя  на
фиванского лавагета, решил не рисковать.
     И бросился вперед, целясь острием притупившегося меча в  незащищенную
спину Амфитриона, как раз в прореху треснувшего доспеха.


     ...боль ударила неожиданно и  страшно.  И  эту  боль,  словно  в  ней
сошлась воедино вся боль его не столь уж короткой жизни, всего  себя,  уже
мертвого, но еще живого, все презрение к богам и людям, бьющим в  спину  -
все, что мог, вложил Амфитрион в это колесо, которое любил  сейчас  больше
жены, детей, жизни,  сделав  дерево  и  медь  частью  себя,  отрываемой  с
животным ревом.
     Падая, он успел увидеть, как колесо ударило воина в сверкающем шлеме;
и бог, нелепо взмахнув руками, полетел в грязь.


     Эргин судорожно шарил рукой в горячей и липкой жиже, пытаясь отыскать
оброненный меч - добить, добить фиванца!  Наконец  пальцы  чудом  нащупали
знакомую  рукоять;  басилей  с  кривой  улыбкой  выпрямился,  но  какая-то
непонятная сила,  словно  котенка,  отшвырнула  его  в  сторону,  заставив
выронить с таким трудом найденное оружие.


     ...две руки, сделанные  из  раскаленного  металла,  рывком  вздернули
Амфитриона вверх. И лавагет увидел  перед  собой,  в  прорези  конегривого
шлема, неистово горящие глаза Арея-Эниалия.
     -  Поздно,  -  с  усилием  прохрипел  Амфитрион,  пытаясь  улыбнуться
ребристому забралу шлема. - Ты опоздал, бог! Можешь  добить  меня...  если
хочешь...
     Кровь, хлынувшая из его горла, забрызгала Ареев шлем.
     Арей медленно и бережно  опустил  задыхающегося  лавагета  на  землю,
прислонив к стоявшей рядом минийской колеснице.
     Потом стал стаскивать свой шлем.
     Он был богом войны, Арей-изгой, и умел ценить своих жрецов.
     Бой вокруг удивленно затих. Грязные окровавленные люди молча смотрели
на смертного и бога, не зная, кто перед ними.


     ...Эргин выхватил копье у одного из своих воинов. Фиванского лавагета
необходимо было добить - и тогда  клич:  "Амфитрион  мертв!"  окончательно
переломит ход битвы.
     Мало ли что взбредет в голову непостоянному божеству? Ведь не Арей, а
он, Эргин, является басилеем гордого Орхомена!
     Эргин отвел руку для броска, пошатнулся, сделал неверный шаг и рухнул
ничком, оставив заботы живым - из-за уха у него торчало длинное  оперенное
древко стрелы.
     Воздух снова взвизгнул. Арей, не оборачиваясь, поймал на лету  вторую
стрелу и с диким изумлением уставился на свою ладонь, глубоко  оцарапанную
наконечником.
     Резко обернувшись, он увидел на  том  берегу  Кефиса  юношу,  который
накладывал на тетиву варварски длинного лука последнюю стрелу.
     Вот он выпрямился и прицелился, оттягивая тетиву до самого уха - тот,
кто отказался быть возничим на колеснице Арея.
     И еще что-то двигалось в клокочущих  водах  реки,  ниже  размываемого
завала из камней, бревен и глины; словно сам бог Кефиса поднялся из мутных
глубин, желая выйти на берег.
     Одно из бревен ударило  упрямого  пловца,  подбросив  вверх,  и  Арей
увидел лицо плывущего. Это был  тот  же  самый  юноша,  который  натягивал
сейчас лук на обрыве; это была та же самая  стрела.  И  столько  ярости  и
неотвратимой мести было в этом раздвоившемся лице, что Арей содрогнулся.
     В следующий момент его шатнуло - третья стрела  ударила  в  наплечную
пластину панциря, промяв металл.
     Арей запрокинул голову к небу и рассмеялся.
     Потом бог посмотрел  на  Амфитриона,  истекавшего  клекотом  забитого
кровью горла.
     - У тебя хорошие сыновья, лавагет, - Арей не спрашивал, а  утверждал,
и странная усмешка бродила по его лицу. - Очень хорошие. Умирай, герой,  и
не бойся - я, Арей, нелюбимый сын близорукого отца, не из болтливых...
     И исчез вместе с колесницей и вороными жеребцами как раз тогда, когда
задыхающийся Алкид разорвал объятия Кефиса и выбрался на  берег,  на  ходу
освобождаясь от веревки, в последний момент наброшенной на него братом.
     Вид  юноши  был  страшен  -  избитый,  мокрый,  совершенно  голый,  с
всклокоченными и вымазанными  глиной  волосами,  с  безумными  глазами  на
бледном, как у покойника, лице.
     Кинув веревку кому-то  из  фиванцев  (тот  сразу  побежал  к  одиноко
растущему на берегу дереву), Алкид вырвал  двуручную  секиру  из  чьего-то
трупа и с ревом бросился на опешивших щитоносцев  Птерелая,  прорубаясь  к
тому месту, где умирал его отец.
     И у притихшей было бойни появились цель и смысл.
     Бой за тела предводителей.
     Какой-то коренастый воин в кожаном, обшитом кабаньими клыками  шлеме,
непонятно как оказался возле  Амфитриона.  Попросту  расшвыряв  нескольких
минийцев,  воин  правой  рукой  подхватил  уже  ничего  не  чувствовавшего
Амфитриона  под  мышки  и,  прикрываясь  овальным  щитом  с   изображением
скалящегося вепря, потащил лавагета прочь.
     Рядом с неизвестным почти сразу возник голый юноша с кровавой секирой
- и когда опомнившиеся  минийцы  услышали  крик  со  стороны  Кефиса,  то,
обернувшись, с суеверным ужасом увидели все того же юношу, но почему-то не
с секирой, а с тяжелым копьем, подобранным на ходу.
     Даже избранные щитоносцы Птерелая - те, кто был еще жив - попятились:
драться с победителем Кефиса, способным  находиться  одновременно  в  двух
местах, не хотелось никому.
     - Эргин убит! - весьма своевременно заорал воин в шлеме  с  кабаньими
клыками; и это был финал войны Орхомена и Фив.
     Минийцы стали бросать оружие, сдаваясь в плен.
     - Это ты, Алкид? - устало спросил  находчивый  воин,  снимая  шлем  и
вытирая пот со лба. - А я-то спешил... и опоздал.  Это  действительно  ты,
Алкид?
     - Я, учитель, - ответил Алкид и твердо  взглянул  в  горбоносое  лицо
Автолика.



                                    10

     Амфитрион ни на минуту не сомневался, что умер.
     Во  всем  теле  ощущалась  необыкновенная   легкость,   дышать   было
совершенно необязательно, солнце било прямо в глаза, заставляя щуриться, а
вокруг почему-то шумела  священная  роща  под  Крисами,  куда  взбалмошная
судьба однажды девятнадцать лет тому назад занесла Амфитриона с беременной
Алкменой по пути к дельфийскому оракулу.
     И бил у самых ног чудесный источник, исцеляющий  все  болезни,  кроме
смерти.
     А в тени старого ясеня, бездумно  играя  льнущим  к  пальцам  цветком
шиповника, на том самом  бревне,  где  некогда  сидел  слепой  прорицатель
Тиресий, сидел суровый, лишь слегка отяжелевший с возрастом мужчина, очень
похожий на сорокалетнего Амфитриона.
     - Я знаю тебя, - Амфитрион не был уверен, произнес он это  вслух  или
только подумал. - Ты Зевс, сын Крона, внук Урана.
     - И я знаю тебя, - ответил  или  подумал  мужчина,  медленно  склонив
тяжелую лобастую голову. - Ты  Амфитрион,  сын  Алкея,  внук  Персея,  мой
правнук. Радуйся, смертный: ты умер, как жил - героем.
     - И ты радуйся, Олимпиец: когда-нибудь и ты умрешь, как жил - богом.
     Зевс испытующе глядел на Амфитриона, а тот в свою очередь разглядывал
ладони Кронида: жесткие, мозолистые  ладони  воина  со  странными  следами
застаревших ожогов.
     "Как же это должно быть больно!" - без сочувствия, но с пониманием  и
уважением оценил лавагет.
     - Они все любили меня, - неожиданно вздохнул бог. - Во всяком случае,
говорили, что любят. Все - Леда, Европа, Даная, Семела, Ио - и я платил им
тем же, щедро разбрасывая семя, как пахарь зерно. Я  был  быком,  лебедем,
золотым дождем, могучим и непонятным божеством; лишь однажды я  попробовал
стать смертным, придя к твоей жене...  У  меня  никогда  больше  не  будет
детей, Персеид! Ты понимаешь, что это значит - никогда?!
     - Да, я понимаю это, Кронид. У меня больше никогда не  будет  ничего.
Зря ты решил примерить мою шкуру - лучше бы тебе явиться в облике  быка...
и не к Алкмене. Но Алкмена оплачет меня, а не тебя. Ты разбрасывал то, что
называл любовью, свято веря в ее неисчерпаемость, ты  оставил  мне  смятое
ложе и усталую жену, а я оставил ей  мою  ложь  во  спасение  ее  жизни  и
сыновей, звавших Алкмену матерью,  а  меня  отцом,  пока  ты  страдал  над
иссякшим семенем! Здесь, в роще под  Крисами,  слепой  Тиресий  предсказал
мне, что я умру в бою - и я умер в бою; что у меня  будет  наследник  -  у
меня их два, что бы ни говорили по этому поводу люди; что я буду  бороться
за сына с богом,  и  сперва  победит  бог,  а  потом  -  я.  Кто  победил,
Громовержец?
     Цветок шиповника дернулся на гибкой  ветке  и,  уколов  палец  Зевса,
выскользнул и закачался, играя розовой мякотью лепестков.
     - Ты победил, Амфитрион. Сперва - я, когда ты солгал  жене  и  людям,
потом - ты, когда я молчал девятнадцать лет, хотя наша общая ложь жгла мне
сердце сильнее, чем молнии - руки... но Тиресий сказал тебе не всю правду.
Наслаждайся  своей  победой,  ибо  ты  уходишь  вместе  с  ложью,   а   я,
Зевс-Олимпиец, отец великого героя Алкида -  остаюсь!  Ну,  кто  теперь  в
выигрыше, смертный? Ты умер, и даже я больше ничего не  могу  сделать  для
тебя. Может быть, мой брат Аид будет добрее...
     Амфитрион еще смотрел на опустевшее бревно, когда кто-то опустил  ему
руку на плечо.
     - Гермий! - обрадовался старый лавагет, обернувшись.  -  А  ты  здесь
откуда?
     - Пойдем, Амфитрион, - Гермий старательно отводил взгляд  в  сторону,
словно нашкодивший воришка. - Пойдем, я провожу тебя... тут недалеко.
     - Хорошо, - согласился Амфитрион.  -  Я  ведь  все  понимаю.  Надо  -
значит, надо.
     - Нет! -  неожиданно  выкрикнул  Лукавый,  очерчивая  вокруг  себя  и
Амфитриона круг своим страшно зашипевшим  кадуцеем.  -  Нет,  не  сразу!..
Пусть вся Семья потом взъестся на меня - но ты должен увидеть! Смотри!
     И Амфитрион увидел.


     ...Он увидел кровавое болото, грязное поле боя, которое  осталось  за
ним, он увидел Алкида, стоящего над телом отца - над ЕГО телом - и рядом с
ним Ификла; увидел, поразившись в последний раз, до чего же братья  похожи
друг на друга... увидел колесо,  швырнувшее  наземь  Арея-Эниалия,  увидел
глаза оставшихся в живых, услышал дрожь в голосе пленных орхоменцев, когда
они  вспоминали  его  имя,  имя  Амфитриона,  сына  Алкея,  внука  Персея,
Амфитриона-Изгнанника, Амфитриона-лавагета...
     И услышал слова сына, за которого боролся с богом.
     - Клянусь своим отцом, - голос Алкида  звенел  натянутой  струной,  и
воины переглядывались при этих словах, косясь то на тело  лавагета,  то  в
хмурое небо, - клянусь своим отцом, что никогда Арей не дождется  от  меня
той жертвы, которую он хочет! Никогда! И если для этого надо, чтобы  война
забыла мое имя, а я - ее грязь... значит, так тому  и  быть!  Ты  слышишь,
отец?!
     - Слышу, дурачок!  -  усмехнулся  Амфитрион.  -  Слышу,  не  кричи...
Гермий, как ты думаешь - он выполнит эту клятву?
     - Не знаю.
     - И я не знаю... Ну что, пошли?
     - Пошли...


     Ни Гермий, ни Амфитрион не знали тогда, что Алкид будет  верен  своей
клятве ровно пять лет - до того  дня,  когда  жрица  дельфийского  оракула
назовет его Гераклом.