Не знал этого и сам Алкид.




                               СТАСИМ ПЯТЫЙ


                                  СТРОФА

     - ...ты, Лукавый?
     Тьма резко  светлеет,  словно  кто-то  зажег  сразу  дюжину  масляных
светильников.
     - Я... дядя.
     Тот, кого назвали Лукавым, явно смущен и  напуган,  хотя  и  пытается
скрыть это.
     - Ты провел его в обход Белого Утеса Забвения?
     В вопросе кроется ответ.
     И намек на гнев, готовый прорваться.
     - Да... Владыка.
     - И не дал напиться из Леты?
     - Да... Старший.
     - Ты понимаешь, что будет с тобой, если кто-нибудь из Семьи узнает об
этом? Впрочем, я уже узнал. Я спрашиваю - понимаешь?!
     - Да... понимаю.
     - Отлично. Потому что меня радует твоя  понятливость.  Потому  что  я
заранее предупредил Харона, чтобы он не брал тень  Амфитриона  на  борт  и
послал вас обходным путем. Но мой приказ оказался  напрасным  -  племянник
вполне достоин своего любимого дядюшки!
     Тьма хохочет.
     Долго.
     Взахлеб.
     - Так значит, ты хотел того же,  дядя?  -  радость  пойманной  птицей
трепещет в голосе Лукавого.
     - Нет, - смеется тьма. -  Потому  что  я  не  знаю,  чего  хотел  ты.
Подозреваю, что ты  и  сам  не  очень-то  знаешь,  чего  хочешь.  Ведь  ты
собирался оставить ему не только память, но и волю к действиям?! Отвечай!
     - Ну... вряд ли.
     - Врешь - собирался!
     - Дядя! При посторонних...
     - Не волнуйся. Твой подопечный дремлет с того момента, как  я  увидел
вас. Так и ему, и нам спокойнее. В Эребе герои ни к чему. А ты  прикуси-ка
язычок и отведи его пока на Пустые Территории!
     - На Острова? Но ведь ты...
     - Пусть тебя не волнует то, что я намереваюсь  делать.  А  Амфитриону
лучше побыть на Островах. Одному. Скажешь Керам, пускай проследят. Так  он
и не встретится ни с кем, и не угодит случайно в Лету или к Утесу.
     Тьма сгущается, собирается в складки и умолкает.
     И  когда  Гермий-Психопомп  на  цыпочках  удалился,  ведя  за   собой
безмолвную тень того, кого еще недавно звали Амфитрионом,  -  Владыка  Аид
еще долго сидел, задумавшись.
     Сегодня они с Гермием нарушили древний закон, который сам  Владыка  и
установил. Поэтому Старшему было невероятно трудно  решиться  на  подобный
шаг.
     Но все же он решился.
     Тени, попав в Эреб, теряют земную  память.  Это  известно  всем.  Вот
только мало кто задумывался: кому это надо и зачем?
     Не задумывался над этим и Старший.
     Потому что знал.
     Если умершим оставить память, они будут стремиться обратно, к живым -
долюбить, довоевать, достроить, отомстить за собственную смерть,  наконец!
- всегда найдется что-то, чего человек не успел. Но, вырвавшись из  Эреба,
тень не способна действовать, как человек. Она - тень.
     Она хочет жить, не будучи живой в земном смысле слова.
     И станут тени захватывать тела  живых,  пытаясь  подчинить  их  своей
воле. Схватятся не на жизнь, а на смерть, две души в темнице единой плоти,
и ужаснутся окружающие, и скоро уже две души  вернутся  в  Эреб,  ненавидя
одна другую - чтобы снова рваться в мир.
     Достроить, долюбить... отомстить!
     Вот почему Харон-Перевозчик -  родившееся  старым  дитя  Эреба  -  не
перевозит обратно; вот почему неусыпно стережет выход из Аида трехглавый и
драконохвостый пес Кербер - именно ВЫХОД, а не ВХОД, ибо кто ж  по  доброй
воле явится в царство мертвых, а явившись, сумеет в нем затеряться?
     Всевидящ Владыка в Эребе.
     Не для гостей нужен Кербер. Нужен для того, чтобы не  бегали  тени  к
свету, руководствуясь самыми благими намерениями, которыми  известно  куда
дорога вымощена.
     Сюда.
     Но старая память жжет тени, как проглоченные угли, и  в  вечную  муку
превращается стремление, не находящее выхода.
     Оттого и проводят души умерших мимо Белого Утеса Забвения,  оттого  и
дают испить из Леты, чтобы покинула  их  память  о  прошлой  жизни,  чтобы
бродили они во мгле, ни о чем не вспоминая, ни о чем не сожалея  и  никуда
не стремясь.
     Лишь жертвенная кровь может на некоторое время вернуть память  теням;
но неподкупен Харон, неумолим Кербер, и забывают  о  прошлом  тени,  вновь
покорно бредут они во мглу...


     Впрочем, сегодня Владыка впервые нарушил свой закон.
     Чувствовал: понадобится ему Амфитрион-Изгнанник вместе со всей  своей
нелегкой судьбой.
     Не знал лишь Аид - Когда, Как и Зачем.
     Об этом надо было думать.
     Что ж, думать Владыка привык. Думать долго, обстоятельно,  не  считая
времени, которого у него было достаточно.



                                АНТИСТРОФА

     - Радуйся, дядя! Я принес новости!
     - Приятно слышать, малыш! Сам знаешь, меня Семья новостями не балует.
     - Ну-ну, дядя, не прибедняйся!  Когда  тебе  нужно,  ты  узнаешь  все
новости еще до того, как они случаются. Только последний скандальчик - это
что-то особенное! Посейдон  грандиозно  роет  под  папу,  и  на  этот  раз
Младшему не отвертеться!
     - Не смеши меня, Гермий. С каких это пор твой отец обращает  внимание
на Среднего?
     - А что ему остается, если сейчас на стороне Среднего и  Мачехи  Геры
половина Семьи: и Артемида с чумазым Гефестом, и эта бестия Гестия, и даже
твердолобый  Аполлон,  который  раньше  по   причине   природной   тупости
поддерживал папу в любых его начинаниях! Одна Афина кое-как держится...
     - Интересно... ну не томи, поведай старому дяде о тайнах Семейных,  -
в голосе Владыки крылась еле уловимая насмешка. - Кто на сей раз виноват?
     Гермий сделал вид, что ничего не заметил, и продолжил:
     - Старый камень преткновения, дядя! Алкид из Фив,  Мусорщик-Одиночка,
папочкина гордость!
     - И что же он на этот раз натворил?
     - Ничего! - выпалил Лукавый. - В том-то и дело, что ничего!  За  пять
лет - ни-че-го-шеньки! В Иолке Арг-корабел судно заложил, все герои Эллады
в  Колхиду  за  Золотым  Руном  собрались;  даже  семнадцатилетний  Тезей,
Мусорщик Посейдона, с ними... Что там Тезей - из сыновей  Среднего  там  и
Эвфем, и Эргин; потом сыновья Борея Зет и Калаид, Мусорщики Диониса Фан со
Стафилом,  Авгий  Гелиад,  Ялмен  и  Аскалаф  Ареады,  Палемон   Гефестид,
Диоскуры, божественный Орфей, и мой Автолик, и...
     - Стоп! - рявкнул Владыка. - Сколько их там всего?!
     - Пятьдесят, дядя! Если не больше уже...
     - Ну и нечего мне всех перечислять! Я тебе не тетка Мнемосина, богиня
памяти! Толком говори!
     - Так я ж толком и говорю - один Алкид не приехал! Ему и  приглашение
отсылали - даже ответить не удосужился! Он-то молчит, а  Эллада  о  нем  и
подавно забыла. У всех на уме молодой трезенец Тезей, Посейдонов  отпрыск!
Наш пострел везде поспел - и  Кроммионскую  свинью  зарезал,  и  великанов
каких-то поубивал (интересно, где он их нашел?!) и разбойничков повывел, и
девок кучу испортил...
     - А Алкид в свои без малого двадцать три сиднем в Фивах сидит и  носу
оттуда не кажет! Ты это имеешь в виду, Лукавый?
     - Вот именно, дядя! Семья шумит: что ж это  за  Мусорщик  такой,  что
подвигов не совершает, войн  не  ведет,  гор  не  сворачивает,  ему  уж  и
приглашения шлют, в ножки кланяются - глухо! В Фивах недорослей в палестре
тренирует, богоравный наш! И все. Поговаривать  начали,  что  не  Алкид  -
Мусорщик-Одиночка, а скорее Тезей из Трезен, Посейдонов сынок.
     - А отсюда один шаг до другой мысли, - задумчиво проговорил  Владыка.
- У Среднего сын-Мусорщик - истинный герой, в  отличие  от  сына-Мусорщика
Младшего. Ослабел Зевс, истаскался - может, и править стоит не Младшему, а
Среднему?
     - Да, дядя. Вслух этого пока не говорят, но  думают.  Те,  кто  умеет
думать. Значит, скоро заговорят - те, кто умеет говорить.
     - Выходит, авторитет Младшего пошатнулся, и ему позарез  надо,  чтобы
Алкид начал совершать подвиги в честь Отца-Олимпийца? Тебя это  беспокоит,
Лукавый?
     - Не то чтобы беспокоит, но я решил, что ты должен знать. А беспокоит
меня другое: у Алкида за эти пять лет не было ни одного приступа.
     - Вот тут ты прав - очень уж похоже на  затишье  перед  бурей.  Да  и
Тартар в последнее время притих... не  нашли  ли  Павшие  новый  выход  из
создавшегося положения? А,  Гермий?  Мы  тут  себе  ждем  прорыва,  войны,
грохота, а они...
     - О чем ты, дядя?
     - Все о том же. Я долго думал, Лукавый, я складывал мозаику и так,  и
эдак, я беседовал с  тенями  Мусорщиков,  на  время  возвращая  им  память
жертвенной кровью - и, кажется, кое-что понял.
     - Что, Владыка?
     - И мы, и Павшие, и титаны - бессмертны. Мы знаем это.  Мы  убеждены,
что не способны убивать  друг  друга  навсегда.  Те,  кого  люди  называют
чудовищами - сродни нам. Но... Беллерофонт убил Химеру, а Персей - Медузу.
Почему? Почему смертный Мусорщик смог  уничтожить  существо,  уверенное  в
собственном бессмертии?! Ты когда-нибудь  всерьез  задумывался  над  этим,
Гермий?
     - Нет, дядя, - Лукавый был явно растерян.
     - А зря. Младший видит в Мусорщиках новое оружие, Гера -  объект  для
нападок, остальные - скаковых  лошадей,  иметь  которых  престижно,  и  на
которых можно делать ставки; я же попытался понять, в чем их сила.
     - И понял?
     - Надеюсь, что так. Мусорщик, вступая  в  бой  с  чудовищем,  вначале
побеждает себя, свой страх смерти,  ужас  смертной  плоти,  которая  хочет
жить. И если это ему удается - тогда он вкладывает изгнанную смерть в свои
удары, он заражает смертью бессмертного противника,  как  прикосновение  к
больному чумой заражает здорового человека; на какое-то мгновение смертный
и  бессмертный  меняются  местами!  Мы  не  боимся  смерти,  но   Мусорщик
заставляет нас научиться этому, заставляет нас испугаться...  и  от  такой
мысли мне холодно, Лукавый!
     Некоторое время оба молчали.
     - Ты говоришь "Мы", дядя, - первым нарушил молчание Гермий. -  Ты  не
говоришь просто - "чудовища". Это значит...
     - Да, Гермий. Это значит, что если Мусорщик способен убить  чудовище,
то он способен убить и бога. Это обоюдоострое оружие, и мы должны понимать
это, используя его.
     - Но смертные Мусорщики - наши дети, Владыка!
     - Да. И Павшие в Тартаре могли додуматься до  того  же!  Там  хватает
времени для  размышлений,  а  Крон-Временщик  никак  не  глупее  меня  или
Младшего. Так что, узнав о подоплеке гибели Медузы и Химеры, Павшим вполне
могла прийти в голову идея породить в Тартаре  собственную  расу  смертных
героев - назовем их, к примеру, Гигантами - которые будут  знать  о  своей
смертности и звать чудовищами нас с тобой!
     - То есть?..
     - То есть они будут способны убивать нас навсегда.
     - Но Павшие или Гиганты - они  ведь  в  Тартаре,  дядя,  под  охраной
Сторуких!
     - Смертные Гиганты просто-напросто выйдут из Тартара. Гекатонхейры  и
не заметят их, потому что смертные якобы не могут посягать на миропорядок,
охраняемый  Сторукими.  И  потом,  ты  возьмешься  предсказывать  действия
гекатонхейров? Я - нет. Так что Семья вполне может быть  снова  втянута  в
войну, но даже если Гея-Земля и не выдержит новой бойни - Сторукие на этот
раз не смогут вмешаться и бросить охраняемый ими Тартар. И тогда для Семьи
вопрос станет так: не победа или поражение, а жизнь или  смерть.  Как  это
было для Медузы и Химеры. Но может быть...
     - Что - может быть?
     - Все может быть, Гермий. А также может быть, что я ошибаюсь. Ребенок
тоже способен увидеть буку в вывешенном для просушки хитоне.
     - Тогда мы должны выяснить это, Владыка. Мы знаем,  с  чем  на  самом
деле связаны приступы  Алкида  -  значит,  кто-то  из  Одержимых  Тартаром
находится в Фивах или поблизости. Если найти его и допросить,  если  взять
его живым...
     - Живым не надо. Я предпочитаю допрашивать мертвых - они честнее.  Но
ты прав, Гермий. Просто мне хотелось, чтобы ты сказал это вслух.  То,  что
сейчас у Алкида нет приступов, ни о чем не говорит. Если  Младший  погонит
своего Мусорщика на подвиги - Павшие в долгу не останутся.
     - Что ж, пусть братья и отыщут для нас Одержимого!
     - Ты разочаровываешь меня, Лукавый. Даже если Алкид и выйдет на  след
культа Павших - Одержимым достаточно  принести  ему  человеческую  жертву,
чтобы Алкиду стало не до поисков.
     - Ну, тогда могу попробовать я...
     - Не можешь. Отец отозвал тебя из Фив, и  нечего  попусту  раздражать
Младшего.
     - Кто-то из смертных?
     - Нет.
     - Тогда кто же?
     - Тот, кто ждет своего часа на Островах. Амфитрион, потомок Персея.



                                   ЭПОД

     Тьма.
     Густая, вязкая тьма, озаряемая багровыми сполохами.
     Шум реки.
     Далекий приглушенный стон, ропот исполинского  сердца,  голос  мириад
теней...
     И скорбным эхом:
     - Амфитрион... Амфитрион, потомок Персея.
     - Ты хочешь вернуть его в мир живых, Владыка?!
     - Да. Я нарушил закон один раз - нарушу дважды.
     - Чье же тело он сможет взять, не став безумным?
     -  Тело  ребенка.  Достаточно  большого,  чтобы  быть   свободным   в
поступках; и достаточно маленького, чтобы убить неокрепшую  душу  и  стать
единоличным хозяином тела.
     - Кто этот ребенок?
     - Иолай. Его внук, сын Ификла и Автомедузы.  Так  Амфитрион  будет  в
Фивах рядом с близнецами, и при этом - вне подозрений.
     - Ты жесток, дядя.
     - Я? Нет. Я рассудителен. И Амфитрион будет лезть из кожи вон,  чтобы
выяснить, кто сводит с ума Алкида.
     - Скорее он сдерет кожу с Одержимого...
     - Меня это вполне устроит.
     - Владыка, я знаю Амфитриона. Поверь, он  не  менее...  рассудителен,
чем ты, и к тому же не менее горд, чем Младший.
     - Не беспокойся. Гордый или рассудительный, он смертен.  И  он  будет
знать, что Острова (усмешка в голосе Владыки), Острова  Блаженства  всегда
готовы принять его обратно. Кроме того, наши интересы во многом совпадают,
так что твой Амфитрион станет работать не за страх, а за совесть.
     - За страх - сомневаюсь. А  вот  за  совесть...  Слетать  за  ним  на
Острова, дядя?


     Владыка  молча  кивнул,  и  легконогий  Гермий  мгновенно   исчез   в
сгущающейся багровой мгле.




                              ЭПИСОДИЙ ШЕСТОЙ


                                    1

     Пробуждение было не из приятных.
     Амфитрион судорожно рвался на поверхность кошмарного сна, сражаясь за
каждый глоток того, что казалось таким  же  необходимым,  как  воздух,  не
будучи им на самом деле;  он  исступленно  молотил  руками  и  ногами,  не
чувствуя этого и приходя во все большее исступление, а кошмар всхлипывал и
не хотел отпускать Амфитриона, вцепившись в него хрупкими  пальцами,  пока
не хрустнул под кулаком и не затих.
     Вот так это было, если было.
     Некоторое  время  Амфитрион  недвижно  лежал  на  влажной  и  горячей
поверхности - куда так стремился - наслаждаясь тем, что лежит, что у  него
бурчит в животе,  что  во  рту  скопилась  горькая  слюна,  которую  можно
проглотить, но можно и выплюнуть, и вот теперь  липкая  ниточка  бежит  по
подбородку, пока не потянется куда-то вниз - но этого он уже не ощущает.
     Левое веко неожиданно  послушалось  и  слегка  двинулось.  Чуть-чуть,
приоткрыв узенькую щелочку, чтобы Амфитрион не подумал, будто оно,  гордое
левое веко, так уж сильно зависит от него.
     Острая звериная мордочка смотрела на него, настороженно  собираясь  в
складки.
     - Что с ним, Галинтиада? - взволнованно спросили сзади. - Ведь вторую
неделю уже...
     Голос был знакомый, но узнать его окончательно не хватило сил.
     Веко  опустилось,  вновь   сгустилась   тьма,   озаряемая   багровыми
сполохами, и Амфитрион ощутил себя заживо  погребенным.  Вокруг  выгибался
купол толоса - гробницы, в которой хоронили обычно басилеев или их близких
родичей; диаметр основания купола всегда был равен его высоте, а наружу из
усыпальницы вел коридор, завершавшийся у  дверного  проема  двумя  резными
полуколоннами зеленого мрамора, но сама дверь была заперта с той  стороны,
потому что из толоса не выходят, в него только входят  -  и  то  на  чужих
плечах, чтобы остаться навсегда; и  Амфитрион  беззвучно  кричал,  что  он
никогда не был басилеем, что он не хочет гнить  в  толосе,  что  живым  не
место в гробнице...
     И снова вернулся в жизнь, дрожа от  памяти,  от  бездушного  молчания
гробницы и хруста убитого кошмара.
     - Выживет, - уверенно  пискнул  старушечий  голосок.  -  Нутром  чую:
отпустил его Танат-Железносердый. Только вот...
     - Что "только", Галинтиада? -  в  знакомом  голосе,  словно  шмель  в
закрытом кувшине, билось беспокойство. - Что - только?!
     Нет ответа.
     Тишина.
     Шарканье ног, скрип двери...
     Прохладная ладонь на пылающем лбу.
     - Тебе плохо, Иолай?
     "Не знаю, как Иолаю, - хотел сказать Амфитрион, - а мне плохо."
     Но вместо этого открыл глаза.
     Над ним склонялось лицо Алкмены - постаревшее, осунувшееся,  какое-то
неестественно большое, и  в  любимых  глазах,  в  черной  влажной  глубине
мерцали  забота  и  нежность,  но  нежность  чуждая,  забота  непривычная,
пугающая; полуседая прядь падала  на  высокий  лоб,  покрытый  бисеринками
пота, кончиком касаясь глубокой морщины между  все  еще  густыми  бровями,
которые Алкмена даже в молодости никогда не выщипывала  согласно  прихотям
критской или микенской моды - и Амфитрион невольно  протянул  руку,  чтобы
убрать эту прядь.
     Рука, возникшая перед его глазами, была худой и тонкокостной,  как  у
тяжелобольного.
     Амфитрион, захлебываясь ужасом, смотрел, как его жена берет эту чужую
руку и прижимает к губам, тепло которых так хорошо знал старый лавагет.
     Бывший лавагет.
     - Хвала Пеану-целителю, ты очнулся, Иолай! - слова,  рождаемые  этими
губами, входили в Амфитриона острием Эргинова меча. -  Ну  ничего,  сейчас
бабушка принесет тебе попить...
     И Амфитрион понял, вспомнив агонию всхлипывающего кошмара, что только
что убил собственного внука - чтобы жить самому.
     - Мама! - позвали из коридора. - Тебя можно?
     - Да, Ификл, я сейчас, - Алкмена поправила покрывало на лежащем перед
ней шестилетнем мальчишке и в  тысячный  раз  поразилась  его  сходству  с
покойным дедом.
     Она вышла, осторожно притворив за собой дверь и так и не заметив, как
маленький Иолай, сын Ификла и Автомедузы, вцепился  зубами  в  собственное
предплечье, чтобы не завыть.
     Страшно и дико, как попавший в западню волк.



                                    2

     К вечеру он заставил себя встать и выйти во двор.
     Пора было приучаться жить заново.
     Тело слушалось плохо,  но  все-таки  слушалось.  Болезненность  Иолая
давала себя знать, и Амфитрион, без особой благодарности поминая  излишнюю
заботу  Алкмены  о  любимом  внуке,  заставлял  себя  не  думать  о  цене,
уплаченной за возможность снова дышать и хвататься за стены  коридора  при
головокружении. Умея разменивать прошлые победы на пригоршни чужих жизней,
он умел не щадить друзей и родичей, не  щадя  себя  самого...  сейчас  это
помогало, но не до конца.
     Пора платить за сделку с Аидом настанет, если уже  не  настала  -  но
воину в бою некогда терзаться. Вот его сегодняшний бой: необходимость идти
во двор, привыкать к несуразно выросшим вещам и  пространствам,  опасаться
грома с ясного неба и ловить сочувственные взгляды челяди.
     - Бедненький! - бросила пробегавшая через двор  рабыня.  -  Квелый-то
какой!..
     И удивилась, когда бледный болезненный мальчик криво  ухмыльнулся  и,
по-отцовски закусив нижнюю губу, плетью непривычно  острого  взгляда  ожег
крутые бедра болтливой рабыни.
     Словно породистую кобылу оценивал.
     "Видел бы меня Зевс! - Амфитрион мимо  воли  глянул  вверх.  -  То-то
посмеялся  бы...  да,  новыми  детьми  я   обзаведусь   не   скоро!   Что,
Амфитрион-Изгнанник, отовсюду тебя изгнали? - из Микен, из  постели  жены,
из жизни, из Эреба... Одно слово: герой! А что? Съезжу  в  Иолк,  приду  в
гавань: где тут Арг-к