осить пифию в  святилище
Аполлона. Это последнее, что нам осталось.
     Амфитрион помимо воли представил себе Аполлона в  своем  облике  и  в
постели Алкмены - и понял, что не хочет ехать в Дельфы.
     Абсолютно.



                                    7

     Отговорить Алкмену от поездки к оракулу не удалось - в ней проснулось
наследственное упрямство  Персеидов,  а  Амфитрион  знал  по  собственному
опыту, что в таких случаях дальнейшие уговоры бессмысленны.
     Тем более что Алкмена,  будучи  на  пятом  месяце,  чувствовала  себя
прекрасно, заметно округлившийся живот носила с величавым  достоинством  и
вообще ничем таким не отличалась  от  Алкмены  прежней,  если  не  считать
неожиданной любви к родосским копченостям.  На  фессалийские,  после  того
случая на базаре, она даже смотреть не могла.
     Амфитрион, скрепя сердце, согласился -  хотя  не  мог  избавиться  от
мысли, что совершает чудовищную ошибку, потакая прихоти жены обратиться за
пророчеством к Аполлону Дельфийскому или любому другому божеству, одно  из
которых походя, из минутного любопытства, растоптало их семейное счастье.
     Впрочем, Алкмена ничего не знала о его терзаниях и лучилась радостью,
ласкаясь к мужу... а муж избегал ее, отговариваясь занятостью, боясь  даже
намеком дать Алкмене понять причину своей угрюмости -  и  жалел  Амфитрион
лишь об одном.
     Что за долгие годы жизни своей, жизни внука Персея,  сына  одного  из
царей   микенских,   воина,    убийцы    поневоле,    изгнанника,    мужа,
полководца-лавагета - что за эти годы он не научился двум вещам.
     Прощать обиды и гордиться милостью с чужого плеча.
     Он мрачнел, клял свою гордыню и пил по ночам.
     Однажды он проговорился Креонту, что опасается поездки к  оракулу.  К
счастью, хмель теперь плохо брал  Амфитриона,  и  он  на  этот  раз  успел
остановиться в своих неуместных откровениях - да и Креонт, басилей  Фив  и
муж государственный, понял его по-своему. Мало ли разбойничков  пошаливает
в Беотии? [Беотия - центральная и самая плодородная область Средней Греции
с центром в Фивах] На следующий день  невыспавшийся  Амфитрион  ужаснулся,
узнав, что заботливый Креонт выделил им для  сопровождения  отряд  воинов,
вполне достаточный для захвата Дельф силой - если такая идея вообще  может
прийти кому-нибудь в голову.
     Пришлось отказываться со всей возможной вежливостью и лично  отбирать
полтора десятка ветеранов прежних походов, готовых за Амфитриона  кинуться
на кого угодно -  и,  что  самое  главное,  умеющих  кидаться  спокойно  и
рассудительно.
     Ветеран - это воин, который выжил, и этим все сказано.
     Креонт одобрил выбор друга, а Амфитрион умолчал, что из самых живучих
отобрал самых опытных, из самых опытных - самых верных, а из самых  верных
- самых несуеверных, способных не вздрагивать при громе с  ясного  неба  и
любящих клясться интимными частями тел олимпийцев.
     Почему-то это казалось ему очень важным.


     Шестого дня месяца гекатомбеона [гекатомбеон - длился с 15 июля по 15
августа] под приветственные  клики  толпы  из  северо-западных  ворот  Фив
выехала и двинулась дальше процессия из трех колесниц, запряженных  парами
лошадей митаннийской породы,  за  которыми  следовало  пятнадцать  солдат,
вовсю горланящих соленые солдатские песни. Первой колесницей правил  лично
Амфитрион, а стоявшая позади него  Алкмена  улыбалась  направо  и  налево,
приветственно  взмахивая  ветвью  лавра;  второй  колесницей  правил  юный
Ликимний, сводный брат Алкмены (отец - Электрион, младший сын Персея  -  у
них был  общий,  а  матерью  Ликимния  была  фригиянка  Мидея),  такой  же
буйно-черноволосый, как сестра; а поводья третьей колесницы держал в руках
никто иной, как  Телем  Гундосый,  отпущенный  по  просьбе  Амфитриона  из
караульщиков и сиявший, как начищенная бляха.
     Сам Амфитрион, вынужденно облаченный в парадные одеяния  с  пурпурной
вышивкой где надо и где не надо, не мог дождаться  того  часа,  когда  они
отъедут подальше  от  города,  и  он  наконец-то  сможет  содрать  с  себя
опостылевшие тряпки  и  переодеться  в  более  привычную  одежду,  которую
подобает носить мужчине в походе - даже если  это  всего-навсего  поход  в
священные Дельфы. Тогда же он собирался пересадить  Алкмену  на  колесницу
Ликимния. Дело  было  в  том,  что  Амфитрион  по  праву  считался  лучшим
колесничим в Беотии - а может, и не  только  в  Беотии  -  и,  как  всякий
мастер, гордящийся своим умением, позволял себе при езде многие вольности,
не совсем подходящие для перевозки беременных женщин.
     Особенно если женщина эта  -  твоя  жена,  и  ты  хочешь,  чтобы  она
благополучно доносила свой срок и родила тебе наследника.
     Ликимний  же,  несмотря  на  возраст,  считался  возницей  опытным  и
благоразумным.
     ...Когда последний солдат вышел из  ворот,  а  толпа  фиванцев  стала
расходиться, обмениваясь впечатлениями, легкая тень упала на  лица  людей,
скользнув в сторону все  еще  распахнутых  створок  ворот  -  хотя  солнце
светило вовсю, и на небе не было ни облачка.
     - Мама, мама! - дернул мать за  край  пеплоса  какой-то  голубоглазый
мальчишка лет пяти. - Смотри! Кто-то прошел мимо солнышка! Ну мама же!..
     - Что? - невнимательно переспросила толстая  мамаша,  весьма  занятая
обсуждением с подругой вчерашних цен на рыбу и шерсть. - Чего  тебе?  Есть
хочешь?
     - Кто-то прошел мимо солнышка! - терпеливо повторил малыш. - И  пошел
во-он туда!
     Он указал рукой на запад, в ту  сторону,  куда  удалилась  процессия,
отправившаяся в Дельфы.
     - Да? - отозвалась мать. - Ну и хорошо. Сейчас вернемся -  и  я  тебя
накормлю...
     Малыш собрался было заплакать, но увидел высунувшегося из норы ужа  и
передумал.



                                    8

     Эту неделю пути Амфитрион запомнит до  конца  своих  дней  -  которых
осталось не так уж и много, примерно вдвое меньше уже прожитых,  но  и  не
так уж мало, хвала Мойрам-жребиедательницам; впрочем, любая хвала  никогда
еще не останавливала  неумолимую  Мойру  Атропос,  готовящуюся  перерезать
тонкую нить жизни человеческой.
     Летний месяц  гекатомбеон  изначально  предназначен  для  наслаждения
земными радостями, и паломники сперва надолго  задержались  у  Копаидского
озера (которое, в общем, было и  не  очень-то  по  дороге),  где  седеющие
ветераны плескались, как дети, а ошалевший от солнца  и  свободы  Ликимний
затеял было бороться с Гундосым, и даже боролся, но  недолго,  потому  что
вмешавшийся Амфитрион содрал притворно рычащего Телема со своего шурина  -
после чего ухватил обоих за загривки и отволок  на  глубину,  невзирая  на
сопротивление и вопли, где и притопил под гогот солдат и  визг  счастливой
Алкмены.
     Потом, украсив себя венками из священного лавра и поклявшись Аполлону
не снимать их до возвращения домой, все двинулись в направлении  Фокиды  и
почти добрались до северных склонов Парнаса, когда  Амфитрион  на  привале
предложил сделать небольшой  крюк,  спустившись  к  Коринфскому  заливу  и
посетив Крисы - крохотный приморский городок, служивший гаванью для Дельф.
     Он сам не знал, что толкнуло его на этот  шаг.  Явная  ли  причина  -
необходимость  получить  известия  о   торговых   галерах,   подрядившихся
доставить невывезенную добычу с Тафоса,  и  лично  организовать  перевозку
ценностей в Фивы, предварительно обменяв часть тафийских сокровищ на  медь
и бесценную пурпурную краску; скрытое ли желание урвать у судьбы еще  одну
неделю счастья... нет, он не хотел задумываться над этим,  но  через  пару
дней колеса повозок и копыта лошадей уже грохотали по скалистому побережью
Коринфского залива, а позади шлепали о камень сандалии ветеранов.
     Солнце клонилось к  закату,  и,  когда  колесницы  проезжали  слишком
близко  к  обрыву,  за  которым  в  сорока  локтях  внизу  шумело   чем-то
недовольное море - можно было увидеть, как вода вскипает пеной,  сиреневой
в лучах заходящего Гелиоса, и волны отвешивают увесистые оплеухи ни в  чем
не повинным скалам.
     Небо было чистым, хотя мористее начинали собираться  немногочисленные
тучи, стоявшие на месте, подобно упрямым овцам, и не желавшие  подчиняться
бичу пастуха - южного ветра Нота, случайно пролетавшего мимо  и  решившего
пошалить.
     - Хаа-ай, гроза над  морем,  хаа-ай,  Тифон  стоглавый,  -  запел  от
полноты чувств ехавший первым Ликимний, и ему вторила  Алкмена,  с  лаской
глядевшая на брата, уверенно правившего их колесницей,  -  хаа-ай,  бушует
Тартар...
     - Хаа-ай, гроза над морем, - нестройно подхватили ветераны, - хаа-ай,
гроза над миром...
     Амфитрион отстал, пропустив солдат вперед, и теперь ехал последним, с
непонятной тоской вслушиваясь в давно знакомую песню. Кони мотали мордами,
порываясь рвануться вперед, но он упрямо  придерживал  их  и  озирался  по
сторонам, словно пытаясь в тучах  над  морем  или  в  кустах  чертополоха,
пробивающегося в россыпи  камней,  высмотреть  причину  своего  состояния,
понять ее и стать прежним Амфитрионом. Если бы он был философом, возможно,
он сказал бы, что пришла минута, когда ты понимаешь, что  вот  только  что
все было хорошо - но лучше уже не будет.
     Нет, он не был философом, он был воином-наемником, потом - лавагетом,
полководцем-наемником, он всегда злился, когда люди называли его героем, и
посему просто слушал песню, дышал полной грудью и не  замечал,  что  языки
волн все с большим ожесточением лижут серый  камень  скал,  забираясь  все
выше и выше, а южный гуляка Нот давно удрал в свою обитель ветров, чего-то
испугавшись или просто вспомнив о неотложных делах.
     - Хаа-ай, гроза над морем...
     Сперва Амфитрион не сообразил, что произошло, и произошло ли  что-то.
Просто  одна  из  волн,  самая  крутая  и  гневная,  вдруг  поднялась  над
остальными, вдвое обогнав в росте  притихших  сестер,  застыла  в  воздухе
пенным постаментом - и,  прежде  чем  эта  волна  обрушилась  вниз,  земля
вздохнула и заворочалась под ногами людей,  копытами  лошадей  и  колесами
жалких людских повозок.
     Духота разлилась в воздухе, горькая пьянящая духота, никто  не  успел
испугаться, в наступившей  тишине  насмешкой  прозвучал  голос  Гундосого,
продолжавшего тянуть припев песни; второй  подземный  толчок  был  гораздо
слабее, но именно он заставил гнедую кобылу - одну из двух, запряженных  в
колесницу Ликимния - взвиться на дыбы, ударив копытами перед  собой,  и  с
неистовым ржанием броситься сломя голову, не  разбирая  дороги  и  заражая
безумием свою подругу по упряжке.
     Строй  ветеранов  смешался,  Телем  оборвал  очередное  "хаа-ай",   с
открытым ртом глядя вслед подпрыгивающей на камнях колеснице Ликимния, сам
Ликимний всем телом откинулся  назад,  нависнув  над  упавшей  Алкменой  и
пытаясь  любой  ценой  остановить  взбесившихся  лошадей  -  и  Амфитриону
показалось, что он слышит до боли знакомый боевой клич, раскатившийся  над
морем и заставивший тучи на горизонте вздрогнуть и неторопливо двинуться в
сторону берега.
     Он не сразу понял, что кричит. Кричит сам, вскинув  руки  с  намертво
зажатыми поводьями над головой, как не раз  кричал  в  бою  перед  началом
стремительной колесничной атаки; кричит, не видя врага, но нутром чуя  его
присутствие, угрожая  ветру,  морю,  небу,  содрогающейся  земле,  бешеным
кобылам... врагу, у которого не было имени.
     А потом изо всех сил хлестнул по спинам  своих  коней,  заставляя  их
сойти с ума по воле колесничего и сравняться в безумии с теми, что неслись
сейчас на расстоянии копейного броска впереди него, все ближе прижимаясь к
нетерпеливо облизывающейся пасти обрыва - где внизу  стояла  и  не  падала
нелепая, невозможная, чудовищная волна-постамент.
     Его крик-клич спас жизнь ветеранам, многие из которых были  бы  иначе
неминуемо растоптаны.  Так  же  они,  волей  случая  оказавшиеся  на  пути
колесницы Амфитриона, мгновенно рассыпались в разные  стороны  -  воинские
навыки не раз спасали солдат в  тех  случаях,  когда  мудрая  Метида-Мысль
оказывалась совершенно бесполезной - а умница-Гундосый  вихрем  слетел  на
землю и подхватил под уздцы лошадей своей упряжки, всем весом повиснув  на
них и отворачивая оскаленные морды вправо  к  обрыву,  заставляя  животных
танцевать на  месте  и  позволяя  Амфитриону  на  полной  скорости  пройти
впритирку к левому боку его колесницы.
     Что чуть не сбросило и Телема, и его лошадей с обрыва, но это  сейчас
было совершенно неважно; и соленые брызги сорвались  с  гигантской  волны,
подобно невольным аплодисментам.
     Грохот копыт оглушал, венок из священного лавра почти сразу  свалился
с головы, земля качалась в  такт  скачке,  поводья  жгли  ладони,  пытаясь
вырваться из окостеневшей хватки, дважды колесница отрывала от хрустевшего
щебня оба левых колеса, и оба  раза  хрипящий  Амфитрион  чудом  удерживал
равновесие, а пот стекал по лбу и невыносимо разъедал глаза, но  Амфитрион
все равно видел, что  Ликимний  до  сих  пор  не  справился  с  проклятыми
кобылами... вот он ближе... еще ближе... заднее колесо на миг зависает над
краем обрыва, но Ликимний, страшно оскалившись, рвет левый повод -  и  ему
удается выиграть у безымянной судьбы один  локоть  жизни...  два  локтя...
три... почти пять  локтей  жизни  -  и  в  этот  промежуток  между  бортом
колесницы  Ликимния  и  краем  обрыва,  за  которым  начиналось  пенящееся
небытие, Амфитрион вбил себя, коней и свою колесницу,  как  в  бою  вбивал
копье между краем щита и выставленным вперед мечом врага.
     - Хаа-ай!..
     Он прыгнул. Мгновение они шли совсем  рядом,  со  скрежетом  вминаясь
друг в друга бортами - и Амфитрион, не понимая, что делает, боком  взлетел
в воздух, обрушиваясь на закричавшего Ликимния,  чуть  не  выбросив  юного
шурина на камни, и  пальцами-когтями  вцепился  в  кулаки  брата  Алкмены,
омертвевшие на поводьях.
     Еще через мгновение Амфитрион  почувствовал,  что  спина  его  сейчас
порвется.
     А небо пахло конским потом и смертью.
     Потом была боль в прокушенной насквозь  губе,  радостная,  счастливая
боль,  потому  что  земля  замедлила  бег,  постепенно  перестала  нестись
навстречу, грохоча и подпрыгивая;  и  Амфитрион  слизывал  с  губы  кровь,
наслаждаясь ее соленым вкусом, и пробовал разогнуть пальцы: сперва свои, а
позже - растерянно моргавшего Ликимния.
     Только тогда хлынул ливень.



                                    9

     ...Амфитрион  снял  с  себя   шерстяную   накидку-фарос,   чудом   не
потерявшуюся во время скачки, набросил ее на  скорчившуюся  в  углу  жену;
взгляды его и Алкмены на миг встретились, переплелись, стали единым целым,
как тела любовников на ночном ложе  -  и  Амфитрион  медленно  отвернулся,
сгорбившись под невидимой тяжестью.
     Еле переставляя ноги, словно каждый шаг давался ему ценой года жизни,
он приблизился к краю обрыва и остановился, глядя на море.  Мокрые  волосы
кольцами облепили его лоб, хитон лопнул от подмышки до середины спины,  на
бедре алела широкая ссадина; он стоял под дождем и смотрел вниз, туда, где
на  узенькой  полоске  берега,  на  мокрой  гальке  валялись  обломки  его
колесницы, бился в агонии конь с переломленными ногами, а отпрянувшее море
неуверенно облизывало труп второй лошади.
     За спиной Амфитриона раздалось громкое истерическое ржание -  видимо,
ржала гнедая виновница всего случившегося.
     Почему-то Амфитриону хотелось думать, что  во  всем  виновата  гнедая
кобыла.
     Он изо всех сил заставлял себя в это поверить - и не мог.
     Он стоял и смотрел, как волны, подобно слепым быкам, мечутся  во  все
стороны, то расшибаясь о скалы, то бодая друг друга, а  из  косматых  туч,
грозно нависших над  заливом,  вырываются  пучки  ослепительных  молний  и
полосуют кипящее море... одно море... только море - и ничего больше.
     И где-то глубоко внизу, под ногами, раздавался  глухой  рокот,  будто
землю пытались раскачать, но некто сильнейший держал земные корни в  своих
руках, как еще недавно Амфитрион -  поводья  колесницы,  и  земля  вопреки
всему оставалась неподвижной, хрипло ропща от боли.
     Или это просто гремел гром?
     Небо в ярости хлестало море бичами молний  и  тугими  струями  ливня,
море  неохотно  огрызалось,  словно  взъерошенный  зверь,  еще  рычащий  и
скалящий зубы, но уже готовый припасть на брюхо и отползти назад; в рокоте
земли и раскатах грома звучали какие-то, непонятные людям слова - а  между
небом и морем стоял  измученный  человек  в  порванном  хитоне,  и  стихии
боялись взглянуть ему в глаза.
     - Кто бы ты ни был, - прошептал Амфитрион, - кто бы ты ни был...
     И не договорил.
     Вместо этого он  повернулся  к  небу  и  морю  спиной,  оглядел  свое
испуганно молчащее воинство, криво улыбнулся жене и охающему Ликимнию -  и
запел... нет, скорее заорал на все побережье:
     - Хаа-ай, гроза  над  морем,  хаа-ай,  Тифон  стоглавый...  ну,  дети
Ехидны! Хаа-ай...
     - Хаа-ай,  гроза  над  морем,  -  с  обожанием  в  голосе  подхватили
ветераны, и даже изрядно помятый Ликимний присоединился к общему  хору.  -
Хаа-ай, гроза над миром!..
     - Вот так-то лучше, - буркнул Амфитрион, тронул  пальцем  ссадину  на
бедре, поморщился и зашагал прочь от обрыва.



                                    10

     К ночи они добрались до окраины Крис - добрались  изрядно  промокшие,
но без приключений,  и  жрецы  местного  храма  Аполлона-Эглета  [Эглет  -
Сияющий, одно из прозвищ Аполлона], едва завидев священные лавровые венки,
тут  же  разместили  всех  в  примыкающих  храму  помещениях,   специально
предназначенных для паломников.
     Расторопный Телем мигом определил, кто из жрецов главный, и  удалился
с ним, размахивая руками и втолковывая опешившему старцу что-то  о  внуках
Персея, любимцах  богов  и  тому  подобных  вещах.  Лысина  старого  жреца
встревоженно отражала свет звезд, Гундосый увлеченно  ораторствовал  -  и,
когда Телем вернулся, то  следом  за  ним  шла  вереница  храмовых  рабов,
согнувшихся под тяжестью плетеных корзин с разнообразной снедью и  винными
амфорами.
     Амфитрион для виду  пожурил  вымогателя,  и,  как  оказалось,  зря  -
главной причиной  любезности  жреца  были  отнюдь  не  речи  Гундосого,  а
торговые галеры в гавани Крис, нагруженные тафийской данью; так что  лысый
служитель Солнцебога не без  оснований  рассчитывал  на  изрядную  мзду  в
пользу храма.
     О чем не преминул заявить Амфитриону с подкупающей откровенностью.
     Правда, время он выбрал для  этого  неудачное  -  утром  внук  Персея
проснулся с дикой болью в спине и содранных чуть ли не до мяса ладонях, на
все намеки жреца только хмыкал и чесал расцарапанное бедро, а потом послал
в гавань Ликимния и семерых  солдат,  отказав  жрецу  в  невинном  желании
направить  с   Ликимнием   добрый   десяток   дюжих   рабов   в   качестве
сопровождающих.
     Жрец заикнулся было  о  невидимых  стрелах  Аполлона,  поражающих  не
только  преступников,  но  и  скупердяев,  а  также  о  возможных   дурных
пророчествах пифии  в  Дельфах  -  но  Амфитрион  довольно-таки  невежливо
повернулся к жрецу спиной и без лишних слов пошел прочь.
     Близ храма располагалась  небольшая  тенистая  роща,  в  которой  бил
источник, излечивающий по поверью  девяносто  девять  различных  болезней.
Таким  количеством  недугов  Амфитрион  не  страдал,  но,  добравшись   до
источника, с удовольствием окунул в ледяную воду многострадальные  руки  и
долго стоял так на коленях, закрыв  глаза  и  наслаждаясь  покоем  полного
безмыслия.
     "И одиночества", - хотел сказать он себе, но не  сказал,  потому  что
минута слабости прошла, и звериное чутье, не раз выручавшее  Амфитриона  в
его бурной жизни, подсказало ему обернуться и  внимательно  оглядеться  по
сторонам.
     Шагах в десяти от него, полускрытый стволом ясеня и  пышными  кустами
шиповника, на таком же морщинистом, как и он  сам,  бревне