тирая плечи ароматическим жиром.
     - Для Иолая, - еще раз повторил он, - для возничего Геракла - да.  Но
не для Амфитриона-Изгнанника, сына Алкея, внука  Персея-Горгоноубийцы.  Не
для вернувшегося из глубин Эреба. Ты поступил  разумно,  отослав  девушек,
Эврит.
     - Доказательства? - сорвалась с узких бескровных губ  басилея  первая
стрела.
     "Мимо", - усмехнулся про себя Иолай.
     - Сколько угодно. Вот к примеру: если бы я  сейчас  швырнул  в  дверь
яблоком, смог бы ты, Эврит, разбить его, бросив  вдогонку  второе  яблоко?
Так некогда случилось в Фивах, двадцать  восемь  лет  тому  назад;  только
первое яблоко бросал ты, а второе - твой сын Ифит.
     - Еще.
     И вторая стрела минула цель.
     Когда требуют еще доказательств, значит, частично верят. Или хотя  бы
допускают возможность.
     -  Состязание  между  Ифитом  и  Миртилом-фиванцем.  Оно  закончилось
вничью, а на следующее утро гордый  Миртил,  выполняя  поставленное  тобой
условие, принес себя в жертву Алкиду, будущему Гераклу, моему сыну.
     - Достаточно. Даже  если  то,  что  ты  говоришь,  было  бы  правдой,
Амфитрион-лавагет не  мог  знать  про  условие,  якобы  поставленное  мною
Миртилу.
     - Живой - не мог, - Иолай снова погрузился с  головой,  давая  Эвриту
время обдумать последние слова. - Живой - не мог. А  беглец  из  багрового
мрака Аида, убивший душу собственного внука  Иолая,  чтобы  завладеть  его
телом (слова эти дались большой кровью, потому что лжи в них было  меньше,
чем правды)? Если предположить, что Амфитрион-лавагет в теле  шестилетнего
мальчишки сумел заинтересовать собой Галинтиаду,  дочь  Пройта?  Жаль,  не
вовремя погибла старуха...
     - Как... как она погибла?! - Эврит, расплескав воду, подался вперед.
     Иолай, изо всех сил стараясь казаться невозмутимым, долго не отвечал.
     - Старухе изменило ее хваленое чутье, - наконец  проговорил  он  чуть
небрежно. - Она опрометчиво решила, что Фивы маловаты для двоих таких, как
мы... и оказалась права. Галинтиада просто не оставила мне выбора, Эврит.
     Эврит молча смотрел в потолок.
     Иолай поднял глаза - нет, трещины не змеились по  этому  потолку,  он
был чист и гладок, как черепок Мойр с еще не проявившимся жребием.
     - Но ты не Одержимый, Амфитрион, - прозвучали слова басилея.
     - Нет, - прошлое имя вдруг показалось Иолаю чужим. - Но и ты,  Эврит,
одержим Тартаром по-другому, чем покойница-Галинтиада.
     - Верно. Павшие для меня - союзники, но не господа. А ты,  Амфитрион,
ты тоже больше устраиваешь меня как опытный союзник, а не  как  безвольная
кукла по имени Иолай. Ты ведь понимаешь,  что  в  случае  предательства...
даже моего влияния не хватит, чтобы уберечь от кары тебя или близких  тебе
людей.
     - Ты поверил мне, Эврит, - зло усмехнулся Иолай. - Иначе  никогда  не
стал бы угрожать. Интересно, чем же ты надеешься испугать меня?
     - А я и не собираюсь тебя пугать, лавагет. Просто мне надо привыкнуть
к мысли, что ты - не тот человек, чье тело... носишь; и тем более  не  тот
человек, который бросится в храм доносить богам, вопия о богохульстве, или
примется трепать языком на площадях. Впрочем, я  становлюсь  болтливым,  а
это не к лицу главе Салмонеева братства.
     Иолай ожидал чего угодно, но не этих слов.  Да,  конечно,  он  слышал
историю об  элидском  правителе  Салмонее-Безумце,  который  объявил  себя
Зевсом, принялся грохотать медными тазами и  швырять  в  воздух  зажженные
факелы, уверяя всех, что это - гром и молния; и, наконец, стал присваивать
жертвы Громовержца, после чего разъяренный Зевс -  настоящий  -  испепелил
безумца вместе со всем его городом.
     Салмонеево братство?
     Отзвук сумасшествия Персеевых времен?! Но если сумасшествия -  почему
Зевс не дал людям вдоволь посмеяться над Салмонеем, а  уничтожил  невинных
жителей вместе с басилеем-еретиком и их городом?
     - Большинство братьев сейчас здесь, в Ойхаллии, - продолжал Эврит.  -
Надеюсь, мне не придется формально нарушать клятву, называя тебе их имена?
     - Не придется, - кивнул Иолай.
     Мысли его тем временем принимали совсем иной оборот. Плешивец Авгий -
ведь он правит Элидой, заново отстроенной резиденцией мятежного  Салмонея!
Спартанец Гиппокоонт - с этим пока неясно... зато Нелей Пилосский  -  внук
Салмонея-Безумца по матери, фессалийке Тиро!
     А Лаомедонт-троянец - не сам  ли  он  распространяет  слухи  о  себе:
дескать, несокрушимые стены моего города возводили Феб с Посейдоном,  а  я
потом изгнал богов прочь и даже грозился (когда  боги  потребовали  платы)
отсечь им уши и продать как рабов!
     Мятеж против Олимпийцев?!
     Задумавшись, Иолай пропустил последние слова Эврита мимо ушей.
     Спохватившись, он затряс головой, делая вид, что  в  ухо  ему  попала
вода.
     Басилей Ойхаллии насмешливо наблюдал за этими действиями.
     - Вот так и боги, - Эврит  зачерпнул  пригоршню  благовонной  пены  и
резко сжал кулак, - как вода в ухе: и слышать мешают, и не вытряхнешь... А
надо бы. Пора уже нам самим брать в руки поводья истинной власти; пора нам
править людьми.
     Потом подумал и поправился:
     - Нам, людям.
     - То есть Салмонеевым братьям?  -  Иолай  взял  со  стенного  выступа
костяное шильце, поиграл им; тоненькое жало послушно проклевывалось  между
пальцами и вновь исчезало.
     - То есть.
     - Ясно. Осталась малость - снести Олимп. Вы, случаем, не  Гиганты?  -
особенно сукин сын Авгий? Как там рапсоды поют?  "Буйное  племя  Гигантов,
прижитое Тартаром с  Матерью-Геей;  питомцы  недр  потаенных,  взрастивших
погибель богам олимпийским - о медношеие, о змеерукие,  о  разновсякие..."
По-моему, еще и бронзоволобые. Ну как?
     - Остроумно, - оценил  Эврит,  накручивая  на  палец  длинную  прядь,
намокшую  и  оттого  из  белоснежной  ставшую  какой-то  мутной.  -   Нет,
Амфитрион, Гиганты - это не мы. И насчет недр Геи - чушь. Гиганты...
     Он вдруг стал очень серьезен,  и  лицо  басилея  измяла,  исковеркала
странная судорога.
     - Гиганты - наши дети. Наши  и  Павших.  Нет,  не  дети  -  внуки.  А
остальное - про гибель богов олимпийских - правда.
     Вода сделалась на миг нестерпимо холодной.
     - Но ведь... Павшие - в Тартаре! - еле выдавил Иолай. - А те, которые
на земле - чудовища! Они и на людей-то не похожи!..
     - Не все. До некоторых из  них  -  вернее,  из  их  потомков  (причем
более-менее похожих на людей) - у Олимпийцев не дошли  руки.  Руки  твоего
Геракла, а также Персея, Беллерофонта и  других...  Мусорщиков.  Например,
Горгон было трое; две из них - Сфено и Эвриала - живы до сих пор. У той же
Медузы было два сына; Пегаса Олимпийцы  почти  сразу  взнуздали,  чего  не
скажешь о Хрисаоре Золотом Луке и его сыне от океаниды Каллироэ  Трехтелом
Герионе. Бедный мальчик! - его смерть была для нас большим потрясением...
     Иолай вспомнил рассказ близнецов,  вернувшихся  с  Эрифии  [Эрифия  -
пурпурный остров Заката по ту сторону Океана;  место  обитания  Трехтелого
великана Гериона, внука Медузы Горгоны, чьи стада  пасли  Гигант  Эвритион
(Эвритион - греч.  "родич  Эврита")  и  двуглавый  пес  Орф]  и  приведших
знаменитых коров Гериона - проклятые твари всю дорогу  разбегались,  и  до
Микен добралась в лучшем случае половина - о битве с  Трехтелым,  хозяином
Эрифии, и его подручными.
     Бедный мальчик?!
     - Ты думаешь, Амфитрион, - говорил дальше Эврит, - что Герион с твоим
Гераклом из-за коров дрался? Нет, он  прикрыл  собой  Дромос,  ведущий  на
Флегры - колыбель Гигантов. Мир его праху... Короче, если Олимпийцы  вовсю
плодят ублюдков-героев - извини, дорогой Амфитрион, но  это  правда  -  то
почему бы нашим детям не сочетаться с потомками Павших? Поверь, не  всегда
это было приятно, и не все потомство выжило; как и не все родители.  Но...
Зато теперь Гиганты существуют не только в  песнях  велеречивых  рапсодов.
Они - на Флеграх; и в страшных снах Олимпийцев.
     - Допустим, - хрипло пробормотал Иолай, - допустим, что боги погибнут
в Гигантомахии. И что с того Павшим, если они останутся в Тартаре?
     - Ничего. Во всяком случае, я очень хотел бы, чтобы так и было. Пусть
тешатся местью... не покидая медных пределов преисподней.
     - А сами Гиганты?
     - Ты разочаровываешь меня, Амфитрион-лавагет. Олимпийцы  рассчитывают
на помощь Геракла в грядущей битве; и не мне объяснять  тебе,  что  значит
свой человек во  вражеском  стане!  Пару  раз  промахнуться,  замешкаться,
растеряться...  подвернуть  ногу,  наконец!  -  и  Гиганты  выполнят  свое
предназначение. Зато потом воспрянувший Геракл возьмет свое... и  Гигантов
не станет.
     "Вот они, неприятности Гермия, - понял Иолай. -  Причем  о  некоторых
Лукавый еще не знает."
     - Сын Зевса не пойдет на это, - твердо отрезал он, вовремя  вспомнив,
что известно о Геракле всем, в том числе и Эвриту.
     - И не надо. У него есть брат - да еще такой, что Олимпийцы  вряд  ли
заметят подмену.
     - И как же ты собираешься заменить Алкида Ификлом, хитроумный Эврит?
     - Мы собираемся, достойнейший Амфитрион. Мы с тобой. Неопасная  рана,
щепоть сонного порошка в  вине  -  и  Геракл  спит,  а  Ификл  завоевывает
Микенский трон, "помогая" богам  в  Гигантомахии.  Ведь  вместе  с  Зевсом
исчезнет и его покровительство Эврисфею, мешающее Амфитриадам восстановить
законное право. Салмонеево братство поддержит вас...
     - И люди будут править людьми.
     - И мы будем править людьми. Мы, которые  со  временем  займем  место
Олимпийцев в умах ахейцев...
     "Грохоча медными тазами и бросая в небо факелы", - чуть не  вырвалось
у Иолая.
     - Нам будут приносить жертвы? - спросил он вместо этого.
     - Естественно. Салмоней был гением, а не безумцем: богов без жертв не
бывает.
     - Человеческие - в том числе?
     - Ну... не обязательно.
     - Обязательно. Я знаю людей.
     - А почему тебя это  беспокоит,  достойный  Амфитрион?  Ты  ведь,  не
задумавшись, пожертвовал собственным внуком, чтобы вернуться в  мир  живой
жизни! И я не осуждаю тебя за это. Более того, я на твоем  месте  поступил
бы так же... и, быть может, еще поступлю.
     Иолай встал, выбрался из  ванны  и  принялся  истово  растирать  себя
полотенцем; некоторая гадливость  сквозила  в  его  движениях,  словно  он
провел время в ванне с жидким навозом.
     Или с кровью.
     - Зато я осуждаю, - тихо сказал он. - Я - осуждаю. Не питая  любви  к
жертвам, я не люблю и жрецов; тем  более  жрецов,  метящих  в  боги.  Раб,
дорвавшийся до власти, - по мне, уж лучше Эврисфей в  Микенах  и  Зевс  на
Олимпе! Ты одержим гордыней, Эврит-лучник, бешеной, неукротимой  гордыней,
чей алтарь ты готов  завалить  трупами  богов,  людей,  Павших,  Гигантов,
героев; ты давно уже в Тартаре, басилей. Не зови меня к себе -  не  пойду.
Одно скажу: не бойтесь Олимпийцев, братья Салмонея-Безумца. Нас бойтесь.
     - Вас? - лицо Эврита побагровело от гнева. - Тебя и  твоих  пащенков,
один из которых - даже и не твой?!
     - Нет. Нас, людей - тех, кому вы с такой  легкостью  готовите  участь
жертвенного стада.
     - Я никого не боюсь, Амфитрион.
     - А вот это - правильно, - согласился  Иолай  и  пошел  прочь,  давая
понять, что разговор окончен.
     Спину жег взгляд Одержимого.



                                    10

     А состязания как-то незаметно и неожиданно для всех подошли к  концу.
Отзвенели  луки,  отсвистели  стрелы,  отсмеялись  удачливые,   отругались
косорукие,  и  к  последнему  дню,  дню  басилейской  охоты,  из  реальных
претендентов на руку Иолы-ойхаллийки осталось  пятеро:  немало  удивленные
этим обстоятельством близнецы, младший сын Авгия, имени которого никто  не
запомнил, потом ровесник близнецов, суровый спартанец Проной  с  чудовищно
обожженным лицом (кажется, дальний родственник Гиппокоонта) и некий Леод с
Крита, красавчик и проныра.
     И никто не знал, что почти все - имена, события, надежды  и  провалы,
слова и поступки -  будет  впоследствии  многократно  переврано,  безбожно
искажено и бесповоротно утеряно; никто не  знал,  да  и  не  собирался,  в
общем-то, портить себе пищеварение подобными никчемушными размышлениями.


     - А вон и Иола! - отметил Ификл, глядя на скрывающиеся в  распахнутом
зеве ворот носилки, в которых странно-неподвижно сидела  совсем  еще  юная
девушка с прямыми светлыми волосами, забранными на затылке в узел. -  Хоть
увидим наконец, за что боролись!
     - А это кто? - невыспавшийся Алкид зевнул во весь рот и  бесцеремонно
ткнул  волосатой  рукой  в  сторону  вторых  носилок,  где   с   интересом
поглядывала  на  собравшихся  мужчин  черноволосая  ровесница  невесты,  в
отличие от хрупкой Иолы более  похожая  на  молодую,  вполне  оформившуюся
женщину. - На маму чем-то смахивает...
     - Лаодамия, дочь Акаста Иолкского, - лениво бросил Иолай, стараясь не
показать, как задели его последние слова Алкида. - Который на "Арго"...
     - Акастова дочка? - дружно удивились братья. - Ты-то откуда знаешь?
     Говорить приходилось громко, перекрикивая тех несостоявшихся женихов,
которые и домой  не  разъехались,  и  на  охоту  в  качестве  зрителей  не
собирались, оставшись во дворе - напиваться с горя на дармовщинку, славить
Диониса-Лисия [Лисий - распускающий, освобождающий].
     - Знаю, - Иолай не стал вдаваться в подробности; он еще ночью  решил,
что обо всем расскажет близнецам только по возвращении  в  Тиринф.  -  Мне
малиновка насвистела. На ушко. Ну что, парни, пошли?
     И они вместе со всеми двинулись к  воротам,  для  разнообразия  давая
подзатыльники путавшемуся под ногами Лихасу  -  парнишка  раздобыл  где-то
короткий меч, к счастью, довольно тупой, и теперь сиял  от  счастья,  явно
надеясь отличиться; правда, еще не знал, чем.
     ...Дорога сначала шла под уклон, потом принялась  петлять,  время  от
времени прикидываясь еле заметной тропинкой для овец,  уводящей  охотников
от побережья  в  лесистую  сердцевину  острова;  солнечные  лучи  брызгали
искрами во все стороны, поранившись о копейные жала и бронзовые насадки на
концах луков; шумно галдели,  бряцая  оружием,  многочисленные  зрители  в
предвкушении  отличного  развлечения;  даматы-придворные   вслух   славили
твердость руки и божественную  меткость  своего  басилея  и  его  сыновей;
впереди двумя цветными пятнами - нежно-розовым и  лазурным  -  отсвечивали
одеяния девушек, и доносилось шлепанье  сандалий  носильщиков  по  стертым
камням.
     Часть общего возбуждения передалась и Иолаю, а раскрасневшийся  Лихас
- тот вообще удрал вперед, затесавшись в самую гущу  народа,  где  и  врал
напропалую про стрелы в колчане у Алкида: дескать, те  самые,  знаменитые,
смоченные в черной желчи Лернейской Гидры, рядом стоять - и то опасно.
     Ему верили.
     Лишь  на  подходах  к  лесной   прогалине,   наискосок   от   которой
простиралась обширная луговина, шелестя метелками пахучих трав чуть ли  не
в рост человека - лишь тогда басилей Эврит призвал  к  молчанию  и  вскоре
принялся расставлять стрелков полукругом, лицом  к  дальней  опушке  леса,
откуда высланные еще перед рассветом загонщики должны были выгнать дичь.
     Носилки - устроив  для  девушек  что-то  вроде  невысоких  сидений  -
установили в центре, за спинами стрелков; Иола-невеста  сидела  с  прежним
отсутствующим выражением на лице; если окружающее и волновало ее,  то  это
никак не проявлялось.  Утренний  прохладный  ветер  играл  выбившимися  из
прически светлыми прядями на висках, дергал полы  легкой  накидки,  дерзко
припадал к щеке зябким поцелуем - тщетно. Иола оставалась неподвижной.
     Лаодамию же, напротив, живо интересовало происходящее, она то и  дело
о чем-то расспрашивала носильщиков и толстого неуклюжего дамата, стоявшего
рядом,   с   нескрываемым   любопытством   рассматривала   сосредоточенных
претендентов на руку подруги; взгляд Лаодамии на мгновение  задержался  на
Иолае (он и Лихас остались на правом фланге рядом с братьями,  не  пожелав
отойти за деревья, потому что Лихаса сейчас никакая сила не могла оттащить
от обожаемого Геракла; а Иолая - от обожаемого Лихаса); девушка  задумчиво
сдвинула пушистые брови,  словно  что-то  вспоминая,  потом  обратилась  к
толстяку-дамату, - Иолай, словно почуяв интерес  к  своей  персоне,  резко
вскинул голову...
     В это время из леса, темно-зеленой стеной стоявшего  на  той  стороне
луга, донеслись приближающиеся крики, грохот, громыхание медных  тимпанов;
качнулись ветки напротив изготовившихся к стрельбе  охотников,  и  крупный
олень одним грациозным прыжком  вылетел  на  открытое  пространство  и  на
мгновение замер, увидев множество людей.
     Идеальная цель.
     Это поняли все.
     И восемь  стрел  почти  одновременно  с  гудением  пошли  через  луг.
Кажется, никто из охотников не промахнулся - и Лаодамия зажала уши руками,
когда олень, пронзительно вскрикнув почти как человек, бесформенной грудой
повалился в траву.
     На тонком прозрачном лице Иолы не отразилось ничего.
     Охота началась.
     Следующими были две белохвостые косули. Выскочив из леса, они тут же,
не останавливаясь, стремглав понеслись  вдоль  дальней  кромки  смертельно
опасного для них луга.
     Тишина.
     Не только смолк - непонятно почему - далекий еще шум  загонщиков,  но
даже птицы и кузнечики, казалось, замерли в ожидании.
     Коротко рявкнула тетива. Вторая. Третья...
     Ближняя косуля с  разгону  кувыркнулась  через  голову  и  исчезла  в
волнующемся разнотравье; ее товарка стала заворачивать обратно в чащу, и в
следующее мгновение четыре стрелы догнали животное: две воткнулись в  шею,
две - в бок.
     Критянин Лейод и безымянный сын Авгия выстрелить не  успели.  Томный,
немного похожий на девушку Лейод с задумчивым сожалением  опустил  лук  и,
чуть рисуясь, поправил свои  буйные  курчавые  волосы;  сын  Авгия  же  не
скрывал своего раздражения, глазами ища кого-нибудь,  на  ком  бы  он  мог
выместить свою злость.
     "Кто-то" появился почти сразу, вызвав восторг у всех собравшихся. Это
была целая  стая  уток,  с  оглушительным  кряканьем  взметнувшаяся  из-за
верхушек деревьев.
     "И откуда они взялись?" - успел еще подумать Иолай, глядя, как  птицы
то и дело валятся вниз, навылет пронзенные стрелами. Наверное,  каждый  из
охотников знал, попал он или промахнулся - но  конечный  результат  станет
известен  позже,  когда  слуги  соберут  убитую  дичь  и  выяснится,  кому
принадлежат стрелы; а стрелы соискателей  перепутать  невозможно  хотя  бы
потому, что на всех стоит разное оперение.
     - Иолайчик, что это? - прошептал нервно пританцовывавший рядом Лихас,
выводя Иолая из раздумий.
     - Где?
     - Вон, в траве... змея, что ли?
     Действительно, в пятнадцати-двадцати оргиях от них  трава  колыхалась
совершенно непонятным образом, как если  бы  там  что-то  ползло;  крупная
змея, например...
     Охотникам сейчас было не до земных забот -  их  внимание  приковывало
небо и заполошно мечущиеся утки.
     Легкий, едва ощутимый холодок  зашевелился  внутри  Иолая  -  чувство
опасности редко подводило его, не раз  спасая  жизнь,  хоть  первую,  хоть
вторую - и он, не задумываясь, тронул за локоть  целившегося  в  очередную
крякву Алкида, сбивая прицел.
     Другой  же  рукой  Иолай  поманил  к  себе   испуганно   заморгавшего
толстяка-дамата; сам дамат интересовал его  в  последнюю  очередь,  но  за
спиной   придворного   на   перевязи   болталась   тяжелая    двусторонняя
секира-лабрисса с укороченным древком.
     Алкид раздраженно обернулся, готовый выругаться; вместе с ним, словно
услышав безмолвный окрик, повернулся только что сбивший утку Ификл.  Иолай
молча повторил жест Лихаса, указав на дорожку шевелящейся травы - близнецы
изменились в лице, и Ификл потащил из колчана  очередную  стрелу  -  потом
Иолай еще краем глаза успел  заметить,  что  дамат  с  секирой  подошел  и
собирается заговорить, что  басилей  Эврит  с  недоумением  смотрит  в