ершенно одинаковых тела.
     Из вороха белых одежд торчат две совершенно одинаковых стрелы.
     Пыль.
     Ворочающийся  в  тесном  небе  палец  упирается  в  спину   уходящего
человека, словно подталкивая его.
     Синий палец с распухшими суставами и обкусанным ногтем.
     Широкая спина в потрепанной львиной шкуре.



                                    12

     Война и смерть, Арей  и  Танат  начали  свое  неумолимое  шествие  по
Пелопоннесу. Только сейчас роль Арея взял на себя Иолай, а  железносердого
Таната - Геракл.
     Иолай лучше других знал, что герои смертны  -  а  в  последнее  время
убеждался в этом чуть ли не ежедневно. Но закончившие  земной  путь  герои
продолжают жить в памяти потомков, в храмах и обрядах, в песнях  рапсодов,
воспоминаниях стариков и сказках, которые рассказывают матери  неугомонным
детям.  С  этим  приходится  считаться  даже  могущественным   Олимпийцам,
поскольку мифы о подвигах Персея или тех же Диоскуров зачастую вызывают  у
слушателей куда больший восторг, чем песни о деяниях самого Громовержца.
     С героями приходится считаться.
     Даже после их смерти.
     Значит, с Гераклом должны считаться вдвойне!
     А когда богоравный герой все же вознесется на обещанный ему Олимп  (в
чем Иолай весьма  сомневался)  -  миф  его  жизни  должен  стоять  так  же
непоколебимо, как омфал, пуп земли! И в первую очередь люди должны  раз  и
навсегда запомнить:
     Геракла никто и никогда не побеждал!
     А также:
     Геракл никому ничего не прощал!
     И когда небо не разверзлось над святотатцем в львиной шкуре,  убившим
Молионидов-феоров, спешивших на Истмийские игры; когда боги промолчали,  а
люди развели руками; когда Олимпийцы и не подумали  принять  брошенный  им
вызов, а Геракл, демонстративно не очистившись от скверны содеянного, стал
быстро (но без суеты) готовить новый поход на Элиду  -  тогда  даже  самые
дремучие ахейцы поняли, что такого Геракла никто и ничто не остановит.
     И если по тем или иным причинам ты не собираешься примкнуть к  войску
великого сына Зевса, то уж во всяком случае надо своевременно позаботиться
о том, чтобы успеть убраться с его дороги.
     Тем более, что - но только между  нами,  шепотом!  -  боги,  кажется,
поняли это значительно раньше смертных.


     ...Элиду взяли, что называется, сходу. Внутри  Геракла  действительно
что-то умерло, выгорело - и когда он погружал меч в толстый живот  истошно
визжавшего басилея Авгия, он не испытывал ничего: ни  ярости,  ни  чувства
удовлетворения от свершившейся  мести,  ни  ненависти,  ни  даже  простого
возбуждения. Разве что легкое сожаление - вот, опять приходится убивать...
Но это была его работа, самое начало работы; а он привык  всегда  доводить
дело до конца.
     Отчасти его уже не было здесь.
     Геракл умер.
     Сейчас он заканчивал то, что не успел сделать при жизни.
     Люди, использовавшие своих детей как племенной скот, не должны ходить
по земле.
     Все сыновья Авгия, кроме молодого Филея, были убиты, а побывавший  на
Флеграх Филей молча взошел на элидский престол и начал с того, что заложил
основание храма Геракла.
     Через десять дней армия Геракла стояла под стенами Пилоса.
     Нелей с сыновьями, понимая, что терять им нечего, бились насмерть - и
полегли все до единого.  В  живых  опять  остался  лишь  младший,  Нестор,
которого на момент взятия города не было в Пилосе. Впрочем, окажись Нестор
в городе - его, скорее всего, не тронули бы.
     Он тоже в свое время побывал на Флеграх.
     Город разграбили, но жителей, поспешивших  доказать  свою  лояльность
победителям, всего лишь обложили в меру обременительной данью. Иолай лично
зарубил двух зарвавшихся мирмидонцев, а когда  взбешенный  Теламон  явился
разбираться, сухо ответил:
     - Геракл не убийца, а герой. Мы же - его солдаты, а не  разбойники  с
большой дороги. Жестокость должна быть разумной. Или твои мародеры  хотят,
чтоб нас возненавидела вся Эллада?
     И Теламон не нашел, что возразить.


     Самой тяжелой была битва  под  Спартой.  Люди  Гиппокоонта  по  праву
считались опытными бойцами и, невзирая на малочисленность, успели положить
немало народу, прежде чем сами улеглись в родную лаконскую землю.
     Гиппокоонт  пал  одним  из   последних,   сраженный   копьем   Иолая.
Спартанский басилей принял смерть достойно и, как показалось  Иолаю,  чуть
ли не  с  облегчением  -  увязнув  и  запутавшись  в  интригах  Салмонеева
братства, потомственный воин счел для себя смерть в  бою  лучшим  выходом;
впрочем, другого ему никто не предлагал.
     И снова все повторилось. С той лишь разницей,  что  на  освобожденный
престол взошел не сын, а брат покойного по имени Тиндарей.  Новый  басилей
не испытывал  к  Гераклу  особо  нежных  чувств,  но,  тем  не  менее,  от
предложенной власти отказываться не  стал  и  принял  бразды  правления  в
городе, только начавшем оправляться от потрясения.
     Меч войны наконец опустился в ножны.
     От расплаты не ушел никто.
     Никто из смертных.
     Эврисфей был не в счет - ибо не был Одержимым; кроме того,  микенский
ванакт до сих пор непосредственно не поднимал  руку  на  Геракла  или  его
родственников.
     Хотя у Иолая давно зрело предчувствие, что рано или  поздно  наступит
очередь и Эврисфея-Микенца.
     Рано или поздно - но не сейчас.
     На сегодня работа была закончена.


     ...Прощание вышло угрюмым и каким-то вымученным. Две колесницы стояли
на перекрестке наезженных торговых дорог. Тот путь,  что  пошире,  вел  на
северо-восток, в Фессалию; Иолай спешил в Филаку, где оставил Лаодамию.
     Второй путь, поуже, сворачивал на  запад,  в  сторону  Калидона,  где
только   что   закончилась    глупая    междоусобица,    стоившая    жизни
Мелеагру-Неуязвимому, и не ему одному. Геракл же  почему-то  вбил  себе  в
голову, что обязан позаботиться о  сестре  покойного  Мелеагра  -  забота,
видимо, включала в себя женитьбу на этой самой сестре по имени Деянира - и
теперь намеревался посетить Калидон.
     Вообще, в последние дни Иолай стал с тревогой замечать некие странные
перемены в поведении Геракла.
     Это началось буквально после взятия Спарты.
     Теперь Геракл много пил, почти не пьянея; хотя уж  кто-кто,  а  Иолай
точно знал, что раньше его сын не  был  особым  любителем  хмельных  даров
Диониса, да и пить никогда толком не умел.
     Кроме того, Геракл  стал  заговариваться.  Он  грезил  наяву,  иногда
надолго застывал в одной позе, глядя совершенно пустыми глазами  в  только
ему  ведомые  дали;  не  раз  прилюдно  называл  Иолая  отцом  -  и   люди
сочувственно  кивали,  стараясь  держаться  подальше  от  великого  героя,
поскольку все были наслышаны о его страшных приступах безумия.
     Но это были не приступы.
     Безумие Геракла стало тихим; он вслух разговаривал с погибшим братом,
с отцом-Амфитрионом (обращаясь к стоящему рядом Иолаю, но не видя его, или
видя как-то не так), с детьми, которых убил еще в юности...
     Иолай наконец понял.
     Геракл уходил в прошлое, погружаясь в него все глубже и  глубже  -  и
никакая сила уже не могла вернуть его в день сегодняшний. Он уходил  душой
туда, где его еще не звали Гераклом, где были живы отец, брат, дети...
     И  стоило  ли  пытаться  заманить  его  в  победоносное,  знаменитое,
беспросветное "сейчас"?!
     Иолай смирился.
     Он прощался с сыном, уезжавшим в Калидон, а впечатление  было  такое,
что он говорит с пустым бурдюком, с выпитым до  дна  кувшином,  в  глубине
которого крылись недосягаемые капли настоящего Геракла - но "не  здесь"  и
"не сейчас".
     Иолай уже в который раз пытался хотя  бы  по  шрамам,  оставшимся  на
оболочке этого потерянного в себе человека, определить, кто же перед  ним:
Алкид или Ификл?
     Пытался - и не мог.
     Он мог лишь догадываться, кто же умер тогда, пыльным душным вечером в
злосчастном Фенее, где теперь местный басилей  возводил  храм  и  стадион,
посвященные Ификлу Амфитриаду, брату богоравного Геракла.
     Все эти мысли отнюдь не улучшали Иолаю настроения.
     Как не улучшало его и полученное накануне известие из  Мессении,  что
седые гордецы, братья-Диоскуры, Кастор  и  Полидевк,  перессорились  из-за
угнанных стад с братьями-Афаридами Идасом и Линкеем; в результате кровавой
стычки из всех четверых  в  живых  остался  один  Полидевк,  которого  (по
слухам) его небесный отец, Дий-Громовержец, забрал на Олимп.
     "Небось, тело не нашли", - скрипнув зубами,  подумал  Иолай,  услышав
эту весть.
     И мертвый палец в небе дернулся полураздавленным червяком, когда  еще
несколько мест опустело на призрачном "Арго".
     Герои продолжали убивать друг друга.
     А те, кто не хотел...
     Близ Дельф,  буквально  на  днях,  погиб  гениальный  врач  Асклепий.
Поговаривали, что Зевс оглушил целителя громами  за  то,  что  он  пытался
воскресить мертвого героя.
     Тела опять не нашли.
     А Иолай понял, что проклятый  палец  мучил  не  его  одного  -  иначе
никогда бы не рискнул мудрый Асклепий воскрешать мертвецов.
     Ничего нельзя  было  изменить.  А  если  Иолай  будет  слишком  много
носиться по Элладе, пытаясь успеть и пользуясь Дромосами направо и  налево
- то, скорее всего, и с ним случится какая-нибудь досадная,  но  при  этом
смертельная  неприятность:  упавшее  дерево,  разбойничий  нож  в   спину,
обвалившаяся скала или кровля дома, пожар...
     Почему-то вспомнился бронзовый крюк в затылке  Эльпистика-Трезенца  -
несчастье, случившееся сорок с лишним лет тому назад.
     Нет, бывший лавагет не хотел для себя подобной участи.



                                    13

     Из-за поворота показались отставшие повозки, груженые добычей из трех
взятых городов. Передней повозкой правил гордый Лихас в новеньком  голубом
хитоне - и Иолай, кивнув на прощание  Гераклу,  привстал  на  колеснице  и
хлестнул коней.
     Свою долю добычи  он  давно  отправил  вперед  под  надежной  охраной
полусотни состарившихся в походах ветеранов, пожелавших осесть и  провести
остаток жизни в тихом месте.
     Тиринф - из-за близости Микен - никогда не был тихим местом.
     С собой Иолай взял только глухой  бронзовый  шлем,  похожий  на  шлем
Арея, и - главная ценность! - клинок из редкого и безумно дорогого металла
- железа. Он один стоил половины того добра,  которое  везли  на  повозках
спутники Геракла.
     Иолай еще раз хлестнул заржавших коней, и его  колесница,  подпрыгнув
на ухабе, свернула на восток.
     Он уезжал в Филаку один.


     Лаодамия,  словно  что-то  почувствовав,   порывисто   выбежала   ему
навстречу, когда Иолай остановил колесницу у дома ее дяди.
     Они встретились на том самом месте, где прощались полгода назад -  и,
обнимая просиявшую девушку, Иолай признался сам себе, что  в  душе  боялся
встречи с прошлым: смятое ложе, усталая женщина и только  что  удалившийся
пресыщенный бог, с которым он, Иолай, разминулся на какое-то мгновение.
     Нет.
     Это было совсем другое начало.
     Сулившее не великое будущее, а надежду на покой.
     Потом, взявшись за руки, как дети, они пошли в дом  навстречу  широко
улыбающемуся басилею Филаки, дяде Лаодамии  (прибывшие  позавчера  повозки
делали эту улыбку еще шире), а слегка обалдевшая от  перемен  в  их  серой
жизни челядь галдела вокруг - но ни Иолай, ни Лаодамия этого не замечали.


     Свадьбу сыграли через неделю.


     Жизнь шла своим чередом.
     Иолай понемногу занимался торговыми делами, отгонял от филакских стад
тупых и  боязливых  разбойников,  следил  за  тем,  как  тиринфцы  обучают
немногочисленных солдат басилея воинскому ремеслу - но  делал  все  это  с
некоторой ленцой, просто чтобы как-то занять свободное время,  которого  у
него теперь было навалом.
     По вечерам он подолгу засиживался с женой  в  уединенной  беседке,  в
самом дальнем конце басилейского сада, и Лаодамия рассказывала ему о своем
отце, о своем детстве - а Иолай рассказывал ей  истории  из  своей  жизни,
больше похожие на сказки, и в этих сказках всегда был счастливый конец.
     - А рапсоды поют иначе! - смеялась Лаодамия.
     -  Ну  их,  этих  рапсодов!  -  смеялся  в  ответ  Иолай.   -   Врут,
бездельники...
     В такие минуты он бывал почти счастлив.
     Он даже стал забывать собственное имя, потому что жена  теперь  звала
его  Протесилаем,  "Иолаем-Первым"  ("Первым  и  единственным",  -  любила
добавлять она) - следом за ней это новое имя подхватила  челядь,  и  Иолай
вскоре настолько привык к нему, что возничий Геракла Иолай-Бешеный,  равно
как и бывший лавагет Амфитрион-Изгнанник, все дальше уходили в прошлое...
     Туда, куда пытался уйти его сын -  величайший  и  несчастливейший  из
смертных, богоравный Геракл.
     Проведать Геракла Иолай выбрался только однажды, да и  то  ненадолго.
Великий герой, победивший в борцовском состязании этолийского речного бога
Ахелоя [в единоборстве за право стать мужем Деяниры Геракл победил Ахелоя,
принявшего облик быка, обломав  ему  один  рог]  ("Правильно,  давно  пора
обломать им рога", - одобрил Иолай,  узнав  об  этом)  женился  на  сестре
покойного Мелеагра Деянире, и вел теперь тихую размеренную  жизнь.  Только
жил он не здесь и не сейчас, почти окончательно уйдя  в  прошлое.  Молодая
жена вскоре смирилась с этим, тем более что муж  вел  себя  прилично,  его
слава охраняла Калидон лучше  любого  войска,  на  ложе  Геракл  был  выше
всяческих  похвал,  детей  делал  исправно  (и  не  только  жене),  а  что
касательно странностей - так у кого их нет?!
     При встрече Геракл упорно  называл  Иолая  отцом,  но  окружающие  не
обращали на это внимания - к  поведению  Геракла  в  Калидоне  уже  успели
привыкнуть.
     Погостив с неделю, Иолай вернулся домой.
     Так прошел год.
     За ним - второй.
     Неожиданно для всех в Филаку прибыл гонец из Фив,  доставивший  Иолаю
послание от знатных фиванцев. Те приглашали прославленного земляка принять
участие в торжествах по случаю годовщины победы над аргосцами,  осадившими
в свое время город и с позором бежавшими из-под его стен.
     В приглашении прозрачно намекалось, что фиванцы были бы  очень  рады,
если бы Иолай уговорил приехать и своего дядю Геракла; но  даже  в  случае
отказа великого героя, самому Иолаю будет оказан радушный прием.



                                    14

     Фивы встретили Иолая, как заботливая  бабушка  встречает  знаменитого
внука, которого практически не бывает дома,  но  которым  можно  гордиться
перед соседями.
     Его принимали во всех мало-мальски знатных домах.
     Его обильно кормили и обильно поили.
     Ему делали подарки.
     Очередь девиц, претендующих  разделить  Иолаево  ложе  хоть  на  миг,
разрослась настолько, что была в  состоянии  удовлетворить  самого  Приапа
[Приап - сын Диониса и нимфы Хионы (вариант - Афродиты), обладатель  столь
исключительных мужских достоинств, что их приходилось возить на тележке].
     В  обязательный  список  мероприятий,  требующих  присутствия  Иолая,
входили: посещение храма Зевса-Отца, воздвигнутого  (верней,  основанного)
молодым Гераклом, посещение храма  самого  Геракла,  созерцание  огромного
толоса, в котором упокоился  некогда  Амфитрион-лавагет;  присутствие  при
жертвенных обрядах, посвященных лично Иолаю, как  одному  из  национальных
героев Фив...
     И, наконец, поход по  местам  боевой  славы,  где  фиванцы  доблестно
отражали разбойничий налет семи бессовестных вождей из  Аргоса,  сложивших
здесь свои буйные головы.
     Иолай честно стоял у  Пройтидских  ворот,  у  Электрийских  ворот,  у
Нейских ворот, у Афинских ворот, у Бореадских ворот, у Гомолоидских  ворот
и еще у каких-то ворот, название  которых  забыл  -  он  стоял,  понимающе
кивая, выслушивая  очередной  панегирик  могуществу  фиванцев  и  мысленно
радуясь тому, что в Фивах всего семь ворот, а не сто или, скажем, двести.
     "Кенотаф, - думалось ему. - Это все кенотаф..."
     Кенотафом называлась "пустая могила", гробница, воздвигнутая  умершим
на чужбине, пропавшим без вести и непогребенным; короче,  тем,  факт  чьей
смерти не был достоверно подтвержден. Считалось, что неуспокоившаяся  тень
рано или поздно отыщет свой кенотаф, после чего  сможет  спокойно  уйти  в
Аид.
     Фивы напоминали Иолаю кенотаф прошлого, умершего на чужбине.
     Бессмысленную могилу без тела.
     Единственное, что хоть как-то заинтересовало Иолая -  это  рассказ  о
том, как прорыв  аргосцев  у  Нейских  ворот  захлебнулся  лишь  благодаря
отчаянной храбрости фиванского караульщика Телема, внука  Телема,  который
при жизни носил прозвище "Никакой", а после смерти стал Телемом-Фиванцем.
     "Никакой -  это  плохо,  -  вспомнил  Иолай  свою  первую  встречу  с
суетливым, стеснительно моргающим караульщиком.  -  Никакой  -  это  очень
плохо. Человек не должен быть никаким. Понял?"
     "Понял", - тихо отозвался из мглы Телем-Фиванец.
     Телем, внук Телема.
     На пятый день, сбежав от назойливых провожатых, Иолай  отправился  на
базар - не за покупками, а справедливо рассудив, что там его никто  искать
не будет, и что при случае в базарной толчее не так уж сложно потеряться.
     И вот теперь Иолай неожиданно для самого себя  ощутил,  что  вернулся
домой - только дело было не в базаре, который  одинаков  во  всех  городах
Эллады, а в слепом рапсоде, тренькавшем на потрепанной лире.
     - Не может быть, - потрясенно бормотал Иолай, разглядывая  слепца,  -
нет, не может... Сколько ж ему лет? Наверное, не тот - прежний все  Гермия
славил... А этот?
     Иолай прислушался.

             ...Многих людей города посетил и обычаи видел,
             Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь
             Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны
             Были, однако, заботы, не спас он сопутников...

     Иолай задохнулся - настолько близкими  показались  ему  слова  певца,
словно рапсод сквозь незрячие бельма видел гораздо  больше,  чем  положено
видеть человеку, пусть даже человеку, отмеченному благосклонностью Муз.
     Местные попрошайки были очень  удивлены,  когда  приезжий  в  богатых
одеждах вдруг сорвался с  места  и  умчался  к  рыбным  рядам,  но  вскоре
вернулся и бережно опустил в миску рапсода свою лепту.
     Две вяленые рыбешки.
     Мелочь, дешевка.
     Попрошайки были бы удивлены еще больше, увидев на следующее утро, как
тот же приезжий отправился  на  северо-восточную  окраину  города,  прошел
между двумя холмами и исчез.
     Как не бывало.


     - Садись, - вместо приветствия сказал Гермий, хлопая по порогу  своей
хибары.
     Иолай сел.
     - Выпить не предлагаю, - Гермий смотрел себе под  ноги.  -  У  самого
нету.
     - Почему? - спросил Иолай.
     -  Потому,  -  серьезно  ответил  Лукавый.  -  Боюсь,  Дионис   тогда
подслушает... и донесет, кому  надо.  Он  у  нас  теперь  папин  любимчик,
Дионисик-то! А мне с тобой нельзя встречаться, лавагет, никак нельзя...
     Небо затянуло пеной облаков, стало  прохладно,  какая-то  неугомонная
птица во всю глотку орала на крыше, выражая свое отношение  к  жизни  -  и
Иолай почувствовал, что Гермий  боится,  отчаянно,  до  дрожи  в  коленках
боится... чего?
     Того, что встретился со старым знакомым?!
     - Ты бы хоть на похороны явился, что ли? - бросил он.
     - Восточная Элида, город Феней, - буркнул Гермий,  катая  желваки  на
скулах. - Если спуститься с акрополя и взять налево от  стадиона,  то  как
раз попадешь к холму, на котором могила... Был я на похоронах, лавагет, не
пинай ты меня, пожалуйста!.. И без того тошно.
     - Мне уйти?
     - Уйдешь. Но попозже. Тебя б на мое место, лавагет, с твоим бронзовым
характером - когда Семья после Гигантомахии Олимп раскачивала! Посейдон  с
Мачехой чуть папе в горло не вцепились -  почему  Гераклов  двое?!  Почему
одинаковые?! Кто чей сын?! Если двое - значит, могут быть  трое?  Четверо?
Сто?! Ч