ебя, возвращались к повседневной  жизни,  поминая
лживую кровавую ночь недобрым словом  и  готовясь  к  огненной  тризне  по
убитым, и в первую очередь - по своему басилею Эврипилу.
     А Алкид был жив.
     Ификл знал это.
     Он только не знал, что будет,  если  один  из  близнецов  -  неважно,
который - умрет первым, не дождавшись брата.
     И поэтому - Алкид жив.
     Они скоро встретятся.
     Ификл не догадывался, насколько скоро это произойдет.
     По правую  руку,  у  скального  разлома  в  два  человеческих  роста,
послышался слабый вздох, словно каменная громада  тихо  прочистила  легкие
своих глубин; и Ификл, увязая в песке, двинулся к стеклянистому водовороту
открывающегося Дромоса.
     - Гермий! - обрадованно позвал он, надеясь узнать от легконогого бога
что-нибудь о судьбе брата.
     Но это был не Лукавый.
     Рослая статная девушка выступила из мерцающей воронки; крупные  черты
лица и строгий, даже суровый взгляд делали ее старше, из-под сдвинутого на
затылок легкого шлема  с  коротко  остриженной  щеткой  гребня  выбивались
пышные пряди русых волос; в сильной руке девушка  держала  длинное  копье,
круглый же щит висел за ее спиной.
     -  Радуйся,  Геракл!  -  негромко  объявила   девушка,   бесцеремонно
разглядывая  Ификла,  как  раба,  выставленного  на   продажу;   или   как
навязанного союзника - кому что больше нравится.
     Ее лицо было незнакомо, но на нем отчетливо проступала печать  Семьи:
брезгливо-жесткие  складки  в  углах  юного,  прекрасно  очерченного  рта,
привычно сдвинутые брови,  словно  шелковистые  тучи  над  хребтом  тонкой
переносицы,  опасные  зарницы  играют  в  синих   глазах,   готовых   вмиг
потемнеть...
     И копье, копье в руке.
     - Радуйся, Промахос! [Промахос - Воительница, одно из прозвищ  Афины]
- кивнул Ификл, не вдаваясь в подробности, представляя,  как  выглядит  со
стороны: седеющий мужчина сорока лет, практически голый, покрытый  старыми
шрамами и свежими, еле подсохшими дарами прошлой ночи. - Не знаешь ли  ты,
что с моим братом?
     То ли Воительнице пришелся по душе этот вопрос, то ли во внешнем виде
Ификла крылись достоинства,  которые  можно  было  увидеть  лишь  взглядом
грозной богини-девственницы - короче, лицо девушки смягчилось и потеплело.
     - Он в безопасности, -  низким,  чуть  хрипловатым  голосом  ответила
Афина. - Отец вынес его из боя, приняв за тебя. Хотя, полагаю, лично я  не
спутала бы Геракла и его земного брата даже в горниле ночного боя.
     - Не спорю,  -  вежливо  кивнул  Ификл,  действительно  не  собираясь
спорить.
     Ситуация говорила сама за себя.
     Кроме того, в ответе  Афины  крылся  еще  один  смысл,  незамеченный,
пожалуй, даже ею самой: "Не спутала бы"  -  и  конечно  же,  не  стала  бы
выносить.
     - А почему бы тебе не пасть на  колени,  -  невинно  поинтересовалась
Афина, - и не воздать мне хвалу?
     Ификл улыбнулся, огладив ладонями жесткую от морской соли бороду.
     -  А  тебе  это  доставило  бы  удовольствие,  Промахос?  Ты   только
представь: ты выходишь из Дромоса во всем великолепии, а я грузно  бухаюсь
на колени, обдирая их об острые края ракушек и, еле сдерживаясь,  чтоб  не
выругаться от  боли,  ору  дурным  голосом  стертые,  как  галька,  слова!
Достойно ли это тебя; и достойно ли это меня?
     Тупым концом копья богиня чертила на песке волнистые линии,  явно  не
имеющие никакого скрытого  значения;  чертила  и  тут  же  стирала,  чтобы
приняться за новые.
     - Нет, это не гордость, - Афина обращалась к самой  себе,  словно  на
побережье, кроме  нее,  никого  не  было.  -  Это  что-то  другое...  Что?
Наверное, я должна была бы обидеться или даже разгневаться - а мне приятно
и легко. Почему?
     - Потому что ты умна, - серьезно ответил  Ификл.  -  А  это  то,  что
уравнивает...
     Сперва он хотел сказать - "богов и людей"; потом - "нас с тобой",  но
что-то в лице Афины все-таки остановило его.
     - Уравнивает, как и глупость, - вместо этого подытожил он.
     И понял, что непринужденная беседа завершилась.
     -  Иди  за  оружием,  -  другим  голосом,  властным  и  не   терпящим
возражений, приказала богиня, - и не забудь лук  со  стрелами.  Я  подожду
тебя здесь. Сегодня великий день, Геракл, день, для которого  тебе  стоило
рождаться; день Гигантомахии. Семья ударила по  Флегрейским  полям;  мы  с
тобой идем следом.
     - А мой брат?  -  чуть  набычившись,  Ификл  смотрел  на  Воительницу
тяжелым  взглядом  воина,  привыкшего  самому  выбирать  союзников;  а  не
влажными восторженными глазами собаки, которую наконец-то хозяева взяли на
охоту.
     - Я же тебе сказала, что он в безопасности, - удивленно подняла брови
Афина. - И потом: не слишком ли много внимания ты уделяешь ему, если  рано
или поздно вам придется расстаться?
     - Когда?
     - После смерти. Геракл пойдет на Олимп, Ификл -  кажется,  его  зовут
Ификл? - в Аид;  Геракл  будет  принят  в  Семью,  став  богом;  Ификл  же
растворится во мгле Эреба, став тенью.
     - Я иду за оружием, - помолчав, ответил Ификл.
     Алкид был жив; ранен, но жив.
     Этого было достаточно, чтобы спокойно отправляться на Флегры - не  во
имя Семьи, но выполняя обещание, данное Ифиту-лучнику.
     Остальное не имело значения.
     Мелкие ракушки, похожие на распростерших крылья хищных птиц, хрустели
под ногами.



                                    9

     Беспамятство никак не хотело  отпускать  Алкида,  назойливо-монотонно
баюкая его, пеленая мраком и тишиной, подбрасывая на мягких руках, подобно
толстой добродушной мамаше, пытающейся угомонить непослушное чадо; но чадо
упрямо  не  желало  спать,  сучило  ручками-ножками,   барахталось   -   и
беспамятство, вздохнув, ушло восвояси.
     Тепло.
     Сухо.
     Подозрительных шорохов или нет, или они очень хорошо прячутся.
     И не надо быть мудрецом, чтобы догадаться еще с закрытыми глазами: со
времени последних Алкидовых воспоминаний - гром, молния, ливень,  камни  и
дротики - успело случиться немало всякого.
     Так что пора сесть и оглядеться.
     Он сел и огляделся, чувствуя в голове болезненный прибой, бьющийся  о
берега проклятого Коса.
     - Хирон? - негромко позвал Алкид, уже понимая, что ошибся, что это не
пещера на Пелионе, где он не раз бывал в гостях у  мудрого  кентавра,  что
здесь так же тихо и уютно, но не пахнет сушеными травами и  кореньями;  и,
пожалуй, для Хирона здесь было бы тесновато.
     - Очнулся? -  поинтересовался  участливый  старушечий  голосок  из-за
спины. - Ты уж лежи, милый, лежи  лучше,  чем  скакать-то...  а  Хирон  не
здесь, Хирон далеко, в Фессалии. С чего ему  здесь  околачиваться,  умнику
четвероногому?
     Обернувшись, Алкид обнаружил в углу пещеры  горбатенькую  крючконосую
бабку с удивительно  ясными  синими  глазами  -  сочетание  само  по  себе
странное и вызывающее недоумение.
     - Это, - слова давались с трудом, едва-едва прорываясь сквозь  гулкий
прибой внутри черепа, - это ты меня спасла?
     Старуха хлопнула пушистыми девичьими ресницами.
     - Дел у меня больше нету, как всяких молодцов из дерьма  вытаскивать,
- хихикнула она, выудив откуда-то  Алкидову  одежду  и  ловко  швырнув  ее
Алкиду на колени.  -  Прям-таки  сплю  и  вижу,  как  такого  здоровенного
лоботряса на плечах волоку! Нет уж, это тебя малыш притащил - у  него  как
забота, так он про Крит и вспоминает, а в хорошие времена и носу не кажет,
шалопай...
     - Малыш?
     - Это для меня, для старой Дикте [Дикте - гора  на  Крите,  в  пещере
которой Рея укрывала младенца-Зевса от Крона, пожиравшего детей] -  малыш;
а для всяких - Дий-отец, Зевс-высокогремящий! Понял?
     Алкид кивнул, одеваясь.  Хитон  оказался  свежевыстиранным  и  слегка
влажным, боевые сандалии с бронзовыми  бляшками  на  кожаных  ремнях  были
очищены от косской грязи, а пояс вообще был чужой.
     - Благодарю за приют да  ласку,  богиня  Дикте,  -  встав,  он  низко
поклонился старухе.
     - Богиня? - удивилась та. - Нет  уж,  я  из  первых,  из  Уранидов  -
титанова роду-племени... Ты не гляди, что старая - это я для тебя  старая,
от греха подальше-то!
     - От какого греха? - усмехнулся Алкид.
     - А от главного,  -  старуха  обожгла  его  синим  пламенем  молодого
взгляда. - Зевс как тебя доставил, так я гляжу: мужчина  видный,  молодой,
небось, очухаешься и приставать станешь - а тебе покой  нужен,  еще  уморю
тебя до смерти! Вот облик-то и сменила, для безопасности... тут  Зевс  над
тобой убиваться стал: как же, дескать, без Геракла на Флегры идти?!  Семья
с Гигантами схватилась, а здесь главный союзник без сознания валяется!
     Алкид вздрогнул.
     Пещера вдруг показалась западней, хитроумной ловушкой, из которой нет
выхода.
     - Ты лежишь, - продолжала меж тем Дикте,  -  малыш  чуть  не  плачет,
вдруг девка эта влетает, с  копьем,  чуть  глаз  мне  не  выколола!  Афина
Промахос,  значит...  И  давай  отцу  рассказывать:   Геракл   Кос   взял,
Эврипила-басилея убил, так что не того ты, папаша, спасал! Ну, малыш  себя
по лбу хлоп, дочку за шиворот - и помчались, как оглашенные... а тебя  мне
оставили. Подлечи, говорят, и пускай валит на все четыре стороны!
     Дикте резко замолчала.
     И почти  сразу  же  в  пещеру  шагнул  высокий  воин,  снимая  глухой
конегривый шлем.
     Серебряные львы с поножей гостя оскалились в лицо  старухе;  одинокая
седая прядь упала воину на глаза, он отбросил ее и  в  упор  посмотрел  на
застывшего Алкида.
     - Ты помнишь меня? - ясно и звонко прозвучал вопрос.
     - Да, - Алкид нарочито медленно потянулся, словно после долгого  сна,
- я помню тебя, Арей-Эниалий. Когда-то я отказался быть твоим возничим.
     - Зато сегодня я пришел  наниматься  к  тебе  в  провожатые,  -  Арей
выхватил из ножен меч с  рукоятью  из  слоновой  кости  и  швырнул  оружие
Алкиду; тот поймал его на лету.
     - На Флегры? - негромко спросил Алкид.
     - На Флегры.
     - А ты уверен, Эниалий, что я пойду драться за Семью?
     - Уверен. Я догадываюсь, что  у  тебя  есть  и  помимо  Семьи  веские
причины участвовать в Гигантомахии; но одну из них я знаю наверняка.
     - Какую?
     - Твой брат уже на Флеграх.
     И Арей вышел из пещеры, даже не оглянувшись, чтобы проверить, следует
ли за ним Геракл.



                                    10

     Над Флегрейскими Пустошами опасливо вставало солнце.


     ...Сегодня  тот,  второй,  словно  что-то  предчувствуя,  не  подавал
признаков жизни, спрятавшись в самом дальнем уголке сознания или даже  еще
глубже, в темных запутанных галереях его внутреннего Тартара,  куда  Эврит
не смел заглянуть - и бывший басилей  Ойхаллии,  бывший  глава  Салмонеева
братства, бывший Одержимый Эврит-лучник, а теперь герой Тартара все с  тем
же именем, потому что Гигантом он не звал себя никогда, и Одержимые-няньки
к этому уже привыкли...
     Еле-еле вспомнив, о чем он только что думал, Эврит  наконец  вздохнул
полной грудью и огляделся по сторонам более-менее осмысленным взглядом.
     Это удавалось ему нечасто - сознание то и дело туманил  тот,  второй,
(вернее, первый, живший в этом теле до Эврита), которого так и не  удалось
убить до конца.  Да,  Эврит  сумел  подавить  примитивное  мышление  юного
Гиганта, но полностью уничтожить душу своего внука бывший басилей не смог.
Он ходил, ел, дышал, стрелял из лука - все навыки прекрасно сохранились  -
разговаривал  с  Одержимыми,  но  в  то  же  время  его  разум,  тень  его
бессмертной души всегда ощущала слабое, но настойчивое давление  чужого  и
жуткого присутствия. Эврит грезил наяву, речь его становилась  бессвязной,
фантасмагорические видения роились внутри  и  снаружи  -  плачущие  кровью
скалы,  огромный,  довольно  агукающий  рыбий  хвост,  глотающий  вереницы
покорно бредущих к нему бесплотных призраков, усеянное слезящимися глазами
небо, полуразложившиеся лица Одержимых-нянек...
     Иногда он вспоминал встречу с Амфитрионом-Иолаем и всегда недоумевал:
почему этот упрямый, несговорчивый  человек  сумел  до  конца  убить  душу
своего внука, самолично захватив власть над телом?!
     Он, Эврит-лучник, не смог - но, небо свидетель,  не  потому,  что  не
хотел!
     В  редкие  минуты  просветления  -  как,  например,  сейчас  -  Эврит
отчетливо сознавал, что сходит с ума; что он уже безумен -  три  с  лишним
года, которые он делил растущее тело с  побежденным,  но  не  уничтоженным
внуком, не прошли даром.
     "Нельзя безнаказанно заигрывать с Тартаром, - подумал он с горечью. -
Мы пытались использовать Павших, они пытались проделать то  же  с  нами...
Можно ли без потерь для обеих сторон развязать создавшийся узел?  Или  его
можно только разрубить?!"
     Побывавший на Флеграх около года назад Лаомедонт-троянец тоже мучился
этим вопросом, но и вдвоем они не нашли ответа.
     Эврит вздохнул еще раз и обвел взглядом детскую половину  Флегрейских
Пустошей - ровный ковер бархатисто-черного пепла, редкие окраинные  холмы,
лениво  гоняющиеся  друг  за  другом   вокруг   центрального   жертвенника
("Обеденного стола", - усмехнулся он) дети-Гиганты... Гиганты - для богов.
А для него и советующихся о чем-то Одержимых-нянек - дети. Внуки. Смертные
потомки людей и Павших. Герои, не осознающие своего предназначения...
     А каково оно на самом деле, это предназначение? И уверен ли сам Эврит
в том, что знает это?
     Сейчас Эврит не был уверен ни в чем.


     Именно в этот миг на вершине близлежащего  холма  засеребрились  нити
открывающегося Дромоса.
     Семья пришла на Флегры.
     Эврит мог бы не узнать хромоногого Гефеста или  Артемиду-охотницу;  в
конце концов, он мог не узнать даже Зевса-Бротолойгоса, поскольку  до  сих
пор видел лишь его культовые изображения, имеющие мало общего с оригиналом
- да и не было Зевса среди явившихся на Флегрейские поля Олимпийцев.
     Но своего учителя  и  палача,  златолукого  Феба-Аполлона,  Эврит  не
узнать не мог!
     И губы уродливо-прекрасного подростка, из глазниц которого глядел  на
мир старый Одержимый, растянулись в зловещей ухмылке.
     Так встречаются волки из разных стай.
     Эврит медленно поднял лежавший рядом лук, проверил тетивы, рабочую  и
запасную, перекинул  через  плечо  ремень  колчана  со  стрелами  -  хвала
нянькам, снабдили всем, чем надо! - и, так же  не  спеша,  натянул  лук  и
наложил на тетиву первую стрелу.
     Он никуда не торопился.
     Олимпийцы  пришли  на  Флегрейские  пустоши  без  Геракла  -  что  ж,
прекрасно! Если все произойдет, как было задумано, Эврит и  сам  справится
потом с Гигантами.
     Правда, в приближающейся Семье  недоставало  Зевса  и  еще  некоторых
богов; это настораживало.
     Дромос  на  холме  засветился  сильнее,  и  Эврит,   покосившись   на
очередного гостя, довольно хмыкнул: помяни Громовержца - он и объявится!
     И, спокойно прицелившись, как на рядовых состязаниях,  пустил  первую
стрелу в грудь гордо шествовавшего впереди Семьи Аполлона.
     Попал.
     Бог пошатнулся, с удивлением глянул на торчащее из его  тела  дубовое
древко со светло-сизым оперением, одним движением  вырвал  его,  отшвырнул
прочь - и безошибочно устремил гневный взор  на  достававшего  из  колчана
вторую стрелу Эврита.
     Золотой лук воссиял в руках Феба, но выстрелить Олимпиец не успел.
     Игравшие у алтаря дети заметили  гостей  и  неторопливо,  вразвалочку
побежали к ним.
     Существа вроде этих были для юных Гигантов когда  жертвами  и  пищей,
когда - забавными игрушками, но в конечном итоге все равно - пищей.
     Сейчас дети были сыты.
     Они хотели играться.
     Они спешили к своим новым  игрушкам,  которые  были  гораздо  ярче  и
привлекательней прежних.
     Эврит не раз видел, как это происходит -  няньки-Одержимые  регулярно
доставляли на Флегры мелких дриад, молоденьких сатирисков  и  зазевавшихся
нимфочек - и всегда не переставал удивляться увиденному.
     Силуэты Гигантов затуманились, поплыли, вокруг каждого ребенка  стала
формироваться колонна клубящегося мрака, - колоссальные фигуры с размытыми
очертаниями, подпирающие и без того низкое небо - а грозные боги на глазах
стали уменьшаться, превращаясь в игрушечных,  ненастоящих...  в  богов,  в
которых не верят.
     И даже слова такого не знают - боги.
     Маленькая  тусклая  стрелка  сорвалась  с  тетивы  игрушечного   лука
игрушечного Аполлона - и ударила в левый глаз  бегущего  первым  Эфиальта;
Гигант  захныкал,  схватившись   рукой   за   уязвленное   место,   потом,
остановившись, стал сосредоточенно и обиженно тереть пострадавший  (но  не
очень) глаз. Новая игрушка оказалась нехорошей - она  обидела  маленького!
Пустила злую муху, которая укусила его в глаз! Ну ничего, сейчас маленький
покажет этой противной кукле, как его обижать! - и юный Эфиальт решительно
двинулся к попятившемуся в ужасе Фебу.
     Владыка богов и людей Зевс уже вовсю громыхал и сверкал молниями - но
гром выходил какой-то неубедительный, а молнии скорее походили на  летящие
из костра искры; они лишь еле-еле обжигали руки тянувшихся к новой  забаве
Гигантов  -  и  руки  удивленно  отдергивались,  чтобы   через   мгновение
потянуться снова.
     Другие боги не менее яростно отбивались от детей  своим  традиционным
оружием, но те лишь недоуменно таращили глаза, не понимая, что происходит,
и  пытались  потрогать   кусачих   зверьков,   рассмотреть   их   поближе,
погладить...
     Эврит опустил лук и расхохотался.
     Для Семьи это была битва не на жизнь, а на  смерть;  для  Гигантов  -
игра котят с мышатами, но скоро дети рассердятся, проголодаются, - и  игра
закончится. Вот они, великие могучие боги;  жалкими  куклами  мечутся  под
ногами детей, в страхе пытаясь увернуться от пальцев тех, кто не  верит  в
них!
     И вот  этих  ничтожеств  прославляет,  задабривает  и  опасается  вся
Эллада?!
     О Олимп, седой Олимп, ты достоин лучших хозяев!


     Эврит еще смеялся, когда  Дромос  на  холме  выплюнул  две  очередные
фигуры.
     Подросток с глазами Одержимого и телом получеловека вздрогнул, потом,
оборвав смех, быстро прицелился - и тетива его лука,  скрипя,  поползла  к
правому уху лучника.
     Перед Эвритом был тот единственный, кто мог изменить исход начавшейся
Гигантомахии.
     Перед ним был Геракл.


     Афина смотрела на великую битву.
     Ее отец, высокогремящий Зевс, бил сверкающими  молниями  тянущиеся  к
нему когтистые лапы Гигантов,  но,  отдернувшись,  лапы  эти  возвращались
снова, а Громовержец медленно отступал, ладони отца-Дия уже  дымились,  но
он не замечал этого,  забыв  про  боль,  и  на  какое-то  мгновение  Афине
показалось, что Гиганты вот-вот дрогнут, попятятся... нет, это  была  лишь
иллюзия.
     Ее брат Аполлон-Эглет разил врагов из нестерпимо пылающего  лука,  но
черные колоссы не обращали на ударяющие  в  них  золотые  стрелы  никакого
внимания, лишь изредка уворачиваясь от раскаленных скал, которыми швырял в
них хромой Гефест, бог-кузнец...
     Семья дралась из последних сил.
     И место Афины было там, среди них.
     Мусорщик сам сообразит, что ему делать - хотя  отец  ошибся  в  своем
последнем замысле, ибо что  может  сделать  смертный  там,  где  бессильны
Крониды?!
     А смертный Ификл смотрел вниз, на Флегры, и видел невиданное.
     Дети играли в куклы.
     А куклы  не  хотели  играть.  Они  суетились,  размахивали  кукольным
оружием, бегали, уворачивались  -  и  дети  никак  не  могли  понять,  что
происходит. Дети  должны  были  вот-вот  рассердиться  и  начать  отрывать
непослушным куклам руки, ноги и головы - как  поймавший  муху  несмышленыш
отрывает ей слюдяные крылышки и тоненькие лапки, а потом сует  в  рот,  не
понимая, что делает.
     Маревом,   ложным   видением   проступило:   бесформенные    колонны,
подпирающие сочащееся гнойными язвами  звезд  небо,  кружащие  по  равнине
великаны - и Олимпийские боги, обрушивающие на врага всю мощь  Семьи,