ар; день, когда  с  ней  впервые
заговорили Павшие.
     Сперва она не поверила.  Нет,  не  тому,  что  удостоилась  беседы  с
древними титанами и самим Праотцом Кроном -  велика  была  гордыня  дочери
Пройта, слишком часто отождествляла она себя с божеством, зная  при  этом,
что любой из бессмертных вправе и в силах воззвать к Павшим и  говорить  с
ними, пока не грянут Сторукие в медные стены Тартара.
     Не поверила Галинтиада иному. Легче ей было впустить щербатый  нож  в
собственное сердце, чем поверить в правду  Павших:  не  Гекате  приносятся
жертвы, не божество питает она, но Тартар; пища же бессмертных, к  которым
взывает она над алтарем - сама жрица.
     Ее экстаз, ее порыв, вера ее и служение.
     "Все вы, смертные - жертвы; убитые и убийцы,  -  такова  была  правда
Павших.  -  Но  если  душа,  слетающая  с  твоего  алтаря,  минует  Аид  и
растворяется в нас, Древних,  побежденных,  но  не  покорившихся,  то  ты,
жрица, высосанная досуха божеством, сойдешь в Аид безгласной и беспамятной
тенью, оболочкой от бабочки, побывавшей  в  лапах  у  прожорливого  паука.
Безразлично божеству, что на  алтаре  -  тело  ли  человека,  колосья  ли,
ягненок или кусок сыра; вами, людьми, питаются боги, объедки  сбрасывая  в
Аид!"
     "А  вы?!  -  беззвучно  вскричала  Галинтиада,  под  ногами   которой
зашатался мир. - А вы, вы сами?!"
     "Мы не боги; мы - пастыри Золотого века, - прозвучал ответ. -  Оттого
и восстали в свое время. Ответь сама себе, дочь Пройта:  если  ты,  занося
нож, взывала к Гекате - почему отозвались мы? Как сумела ты докричаться до
преисподней?!"
     И ощутила  себя  Галинтиада  не  вместилищем  божественного  духа,  а
грязной плошкой, одной из многих, из  которой  жадно  лакает  подкравшаяся
собака.
     Много раз обращалась к Павшим  жрица  Гекаты;  спорила,  сомневалась,
доказывала, не верила...
     Велика была гордыня дочери Пройта.
     А поверив - не простила.
     Ничего  не  боялась  теперь  Одержимая  Тартаром,  выжженная  изнутри
страшной ненавистью, кроме одного - не успеть  уйти  в  последнем  обряде,
чтобы, минуя Аид, влиться в жаждущий свободы Тартар.
     Потому и опасалась Фивы покидать, как зверь нору.
     Пришлось.
     Раньше обычного обратились Павшие к дочери Пройта, и странным было их
веление: идти на Киферон, где и  принести  жертву  Алкиду,  сыну  Зевса  и
Алкмены, да так, чтобы сам Алкид  обряда  не  видел,  будучи  видимым  для
Галинтиады.
     Хотел Тартар человеческим взглядом увидеть героя-безумца.
     Оттого и брели по склонам Киферона двое угрюмых мужчин с вечно сонным
мальчишкой-рабом на руках, оттого и семенила за  ними  старушонка-карлица,
остро поглядывая по сторонам.
     Справа от извилистой тропы, по которой двигалась сейчас Галинтиада со
спутниками, возвышался сумрачный девственный лес, слева же, под  глинистым
обрывчиком локтей шести в высоту, весело шумела вертлявая горная речка.
     В общем, ничем не примечательный пейзаж, за исключением одного: сухая
сосна с прогнившей насквозь сердцевиной  именно  сейчас  собралась  падать
поперек тропы, и упала, надо сказать, на редкость благополучно,  шагов  за
десять до идущего первым мужчины с ребенком на руках.
     Мужчина замер, как вкопанный, его не столь  сообразительный  напарник
ткнулся в широкую спину, выругался вполголоса - и потом выругался еще раз,
уже громче, потому что ребенок  на  руках  первого  вяло  качнулся  и,  не
удержав равновесия, полетел вниз, в реку.
     Погрузившись, мальчишка почти сразу  всплыл  и,  бессмысленно  шевеля
руками, стал таращится в небо, словно оно должно было объяснить ему  смысл
происходящего. Течение быстро сносило ребенка туда, где вокруг торчащих из
воды острых камней с грохотом вспенивались грозные буруны.
     - Вниз! - завизжала мгновенно оценившая  ситуацию  Галинтиада,  скаля
мелкие крысиные зубки. - Быстро вниз! Вытащите его, идиоты!
     Двое спутников  дочери  Пройта  одновременно  спрыгнули  с  обрыва  и
бросились в воду. При этом один из них - тот, что раньше  нес  мальчика  -
заметно прихрамывал, видимо, ушибя ногу при неудачном приземлении.
     Как ни странно, хромой успел раньше. С  шумом  расплескав  сверкающую
водную поверхность, он мигом оказался на середине потока  и  почти  достал
мальчишку загнутым концом своей дорожной клюки, которую так и не выпустил.
Ему удалось зацепить наполовину размотавшиеся тряпки, составлявшие  одежду
маленького раба; казалось, дело сделано - но в следующий момент  на  клюке
остался лишь ворох тряпья, а голое тельце скользнуло дальше по течению.
     Второй слуга косолапо бежал вдоль берега, оступаясь на мокрой гальке,
но Галинтиада уже видела - не успеет.
     Он действительно не  успел,  поскользнувшись  и  упав  ничком,  когда
чье-то стремительное тело буквально  разорвало  хитросплетение  кустов  на
другом берегу, почти без всплеска войдя в  поток  неподалеку  от  бурлящей
пены порогов.
     "Лев! - вспыхнуло в мозгу у  оторопевшей  Галинтиады.  -  Киферонский
Людоед!"
     И спустя мгновение, когда совсем рядом из  воды  поднялся  загорелый,
дышащий спокойной силой юноша, держа на сгибе левой, чуть напрягшейся руки
спасенного ребенка (мальчишка по-прежнему выглядел сонным и равнодушным ко
всему, включая собственную жизнь), Галинтиада поняла, что недаром  приняла
случайного спасителя за  льва  -  за  гибкого,  грациозного  хищника,  при
встрече с которым не поздоровилось бы и настоящему горному льву.
     Юноша  правым  локтем  прижал  к  боку  связку  коротких  дротиков  и
успокаивающе улыбнулся старухе, видя, как та вскрикивает,  невольно  зажав
рот рукой -  но  он  неправильно  определил  причину  беспокойства  дочери
Пройта. Пять лет прошло с тех пор, как Галинтиада в последний  раз  видела
это лицо, но ошибиться она не могла: перед ней стоял сосланный на  Киферон
Алкид, сын Зевса и Алкмены, живая цель дочери Пройта.
     Стрелы, посланной Тартаром.
     - Радуйся и веселись,  о  герой  богоравный,  -  заголосила  старуха,
мгновенно подбирая нужные слова, - я же хвалу вознесу и тебе, и богам, что
тебя направляли, когда ты из чащи явился - Алкид, гордость Фив и...
     -  Ошиблась  ты,  бабушка!  -  рассмеялся   юноша,   вручая   ребенка
подоспевшему слуге, припадавшему на левую ногу. - Ификл я, брат Алкида. Ты
уж извини, если что...
     - Ой, Ификл! - умильно  всплеснула  руками  старуха,  мигом  забыв  о
возвышенном слоге. - Ой, деточка! Да разве вас различишь,  с  братцем-то?!
Оба герои, оба молодцы, мамино сокровище, папина гордость!  Ты  вот  и  не
помнишь меня, наверное, а я - бабушка Галинтиада,  я  Илифий  от  маминого
ложа гоняла, травками вас поила, чтоб животики не болели, мамочка ваша еще
говорила: "Я, Галинтиадочка, добро всю жизнь помню..."
     Ификл  не  особенно  вслушивался  в  нескончаемый  поток  старушечьей
болтовни. Лицо Галинтиады казалось  смутно  знакомым,  мать  действительно
что-то такое рассказывала... еще  почему-то  вспомнилась  озверелая  толпа
перед домом, пришедшая убивать его, Ификла.
     К чему бы это?
     Ификл  тряхнул  мокрой  головой,  отгоняя   неприятное   видение,   и
неожиданно придумал способ избавиться от надоедливой старухи.
     - Бабушка Галинтиадочка! - заорал он дурным голосом,  вихрем  взлетая
на обрыв и подбрасывая  в  воздух  сухонькое  тельце  заверещавшей  дочери
Пройта. - Радость, радость-то какая! А Алкид, Алкид-то обрадуется  -  слов
нет! Он здесь, рядышком, шкуру Киферонского льва несет после подвига - это
тебе, бабуся, надо вверх по тропиночке и налево за старым  вязом,  молнией
расколотым... Ты только покричи: "Алки-ид!" - он сразу и объявится!  А  уж
обрадуется!.. просто счастью своему не поверит...
     Злорадно хихикнув напоследок, Ификл припустил вдоль обрыва и  поэтому
не  обратил  внимания  на  выражение  острой  мордочки   старухи,   словно
окаменевшей на месте и даже забывшей отругать нерадивых слуг.
     Галинтиада,  дочь   Пройта,   давно   перестала   доверять   подобным
совпадениям.
     Но... надо было спешить.



                                    4

     Алкид почесал укушенную комаром щеку.
     Потом повернул голову и бросил всего один косой  взгляд  на  шестерых
путников в запыленных одеждах, объявившихся на краю поляны.
     Он давно слышал их приближение - только мертвый не  услышал  бы,  как
эта шестерка ломилась через лес.
     Путники в свою очередь  оценивающе  разглядывали  обнаженного  юношу,
растянувшегося в тени лавра, и подходить ближе не спешили.
     Наконец стоявший впереди всех и  одетый  беднее  прочих  коротышка  -
видимо, проводник - придал своему рябому и плоскому лицу приятное  (с  его
точки зрения) выражение и шагнул вперед.
     - Радуйся, козопас! - надменно бросил он.
     - И ты радуйся, козопас, - тем же тоном ответствовал  Алкид,  сгребая
крошки сыра и отправляя их в рот.
     - Я  не  козопас!  -  обиделся  коротышка,  одергивая  коряво  сшитую
хламиду, схваченную на плече брошью с крупными, явно фальшивыми камнями.
     - Ну тогда радуйся, что  не  козопас,  -  Алкид  проглотил  крошки  и
отвернулся.
     Коротышка побагровел, но все же решил на рожон не лезть и попробовать
начать беседу заново.
     - Я Амфином из Орхомена,  сын  Ликия,  миниец,  -  заявил  он,  гордо
подбоченясь. - А кто ты, о достойный и остроумный юноша? Если ты  бог,  мы
принесем тебе жертву. Если человек,  мы  разделим  с  тобой  трапезу,  ибо
сырные крошки - не лучшая пища для голодных и нахальных юнцов! Итак?
     - Радуйся, Амфином, сын  Ликия!  -  уже  более  миролюбиво  отозвался
Алкид, садясь. - Я Алкид, сын Амфитриона, фиванец.
     В глазах  рябого  коротышки  мелькнули  дурашливые  огоньки  -  и  он
неожиданно пал ниц перед опешившим Алкидом.
     - Прости наше неведение, о  великий  герой!  -  коротышка  исподтишка
подмигнул своим ухмыляющимся спутникам. - Мы  -  Орхомена  послы,  что  за
данью идут в семивратные Фивы - тебя  не  узнали,  могучий!  Нам,  басилея
Эргина посланцам, дозволишь ли путь свой продолжить?!
     - Дозволю, - буркнул Алкид,  отлично  видя,  что  коротышка  над  ним
издевается. - Хоть на все четыре стороны.
     "Пусть веселятся, - подумал он. - От меня не  убудет...  скажу  потом
Пану, чтоб поводил их по Киферону!"
     Дружный хохот минийцев  только  укрепил  юношу  в  желании  избегнуть
скандала. Не  затевать  же  пустую  и  бессмысленную  драку  с  чванливыми
минийцами из воинственного города Орхомена?
     Однако сами  минийцы  отнюдь  не  собирались  отказываться  от  столь
удачного и веселого времяпровождения. Рассевшись на траве  вокруг  Алкида,
они  бесцеремонно  разглядывали  его,  словно  товар  в  лавке,   деловито
прицокивая языками.
     - Благодарим за дозволение,  великий  герой,  -  вступил  в  разговор
чернявый молодчик, едва ли старше самого Алкида; и серьга в ухе  чернявого
игриво качнулась, сверкнув хризолитом, таким же зеленым с желтыми искрами,
какой красовался в оправе перстня на безымянном  пальце  орхоменца.  -  Не
соблаговолишь ли ты, богоравный, ответить мне, Проклу, племяннику  басилея
Эргина - сколько подвигов ты уже успел совершить?
     Алкид не ответил, но его ответа и не требовалось.
     - Как тебе не стыдно, Прокл?! - откликнулся огромный солдат со шрамом
на во всех отношениях  выдающемся  носу  (Алкид  машинально  отметил,  что
солдат с возрастом изрядно подзаплыл жирком). - Ведь наш  герой  доблестно
убил страшного злодея  Лина,  брата  чудовищного  Орфея,  который  коварно
заставлял героя разучивать варварские богохульные песни!
     Здоровяк загнул один палец, а Алкид дернулся,  как  от  пощечины,  но
сдержался.
     - Затем гордость Эллады обрюхатил за одну ночь сотню дочерей  басилея
Теспия, а заодно и самого Теспия! Ну не подвиг ли это?!
     Шрам на носу у солдата побагровел от удовольствия, и второй палец был
демонстративно загнут.
     - И наконец, - остроумный  здоровяк  указал  на  лежавшую  неподалеку
львиную шкуру, - наш герой после  долгой  битвы  уничтожил  полевую  мышь,
которую в этих краях звали Киферонской Людоедкой! Не доказательство ли это
того, что отец нашего героя - сам Дий-Громовержец, а вовсе не какой-то там
Амфитрион, упомянутый великим Алкидом единственно из скромности!
     Алкид недобро сверкнул глазами, но все же счел за благо промолчать.
     - А мать нашего досточтимого героя так ублажала Олимпийца, что  после
ее ласк он и смотреть на других женщин не хочет! Небось,  и  сама  мамаша,
видя во сне Зевса с молнией наперевес, сопит да слюнки пускает!
     Взрыв хохота внезапно оборвался: Алкид неуловимым движением  протянул
руку и легко, почти нежно коснулся волосатого предплечья солдата со шрамом
на носу.
     - Скажи еще что-нибудь про мою мать, -  тихо,  но  внятно  проговорил
Алкид, - и станешь красивым, потому что я оторву тебе  твой  поганый  нос.
Понял?
     Он хотел добавить что-то еще, он даже поднялся  на  ноги  и  вдруг  с
ужасом ощутил, как внутри него поползли  первые  язычки  нездешней  слизи,
отдающей плесенью - предвестники прихода безумной богини Лиссы и  невнятно
бормочущих Павших.
     "Приступ, - пронеслось в голове. - Как же так?!"
     - Ну вот, герой сказал - и сам испугался! - здоровяк, сперва невольно
подавшийся назад, смерил взглядом побледневшего Алкида. - Сразу видно, что
богоравный!
     - Я... мне надо идти, - с трудом выдавил юноша, чувствуя, что  поляна
плывет пред глазами.
     - Надо, - согласился солдат со шрамом, обнажая короткий кривой меч. -
Сейчас и пойдешь. Только сперва...
     Ни Алкид, ни послы надменного  Орхомена  не  знали,  что  камень  для
жертвенника уже выбран, нужные слова  произнесены,  равнодушный  ко  всему
мальчик-раб, спасенный Ификлом, распростерт лицом вверх, и над ним занесен
ритуальный каменный нож; не знали они и того, что из  зарослей  терновника
за  ними  внимательно  следят  цепкие  и  не  по  возрасту  зоркие  глазки
сморщенной старухи с острой мордочкой хищной ласки.
     А Галинтиада в свою  очередь  не  знала,  что  совсем  рядом  с  ней,
невидимый для смертных, стоит стройный широкоплечий воин в  сверкающем  на
солнце панцире, поножах с литыми львиными мордами из массивного серебра  и
конегривом шлеме, почти полностью закрывающем лицо своего владельца.
     В следующее мгновение произошло много всяких событий.
     Кривой меч словно сам собой перекочевал в руку Алкида.
     Солдат со шрамом на носу вскрикнул, хватаясь за сломанное запястье.
     Рассмеялся шлемоблещущий Арей, сын Геры и Зевса.
     Опустился жертвенный нож, зажатый на этот раз в кулаке хромого слуги.
     Солнце-Гелиос отвернулось от Киферона.
     А теряющий рассудок Алкид вспомнил, что герой  не  должен  бежать  от
Тартара.
     Герой должен сражаться.



                                    5

     ...Ификл не сразу заметил, что уже некоторое время бежит с  закрытыми
глазами, но опомнившийся лес бросился ему в лицо, выставив твердую корявую
ладонь - и, упав на бок и хлюпая разбитым носом, юноша пришел в себя.
     За миг до этого он был где угодно, но только не в себе.
     "Не может быть!" - мелькнула первая мысль, наивная и бесполезная, как
выставленная навстречу копью корзинка из ивовых прутьев. Впрочем, в умелых
руках и плетеная корзинка -  оружие,  потому  что  летящее  изнутри  копье
неохотно отклонилось, возвращаясь назад  для  нового  удара;  и  к  Ификлу
вернулась способность мыслить.
     Он знал, что означает это копье.
     Приступ безумия у Алкида.
     Ификл давно научился определять их приближение одновременно с братом,
иногда даже чуть раньше, потому что Алкид в  самом  начале  всегда  боялся
поверить, что ЭТО снова приближается, снова берет за горло и заглядывает в
тайники души. В последние годы безумие  накатывало  на  брата  с  завидной
регулярностью, раз  в  шесть  месяцев  (что-то  это  означало...  какой-то
разговор Гермия с Хироном  -  и  оба  как  по  команде  замолчали,  увидев
близнецов... шесть месяцев? шесть лет? шесть веков?!)  -  и  сейчас  Ификл
проклинал  себя  за  то,  что  слепо  доверился  этому  сроку,  зная,  что
предыдущий приступ случился у Алкида почти сто  дней  тому  назад.  И  вот
теперь  он  оставил  брата  один  на   один   с   чернокосой   и   бледной
Лиссой-Безумием.
     Лес дрогнул, вскинувшись лохматыми кронами,  и  бросился  туда,  куда
совсем недавно спешил рослый юноша со связкой коротких дротиков на плече -
потому что сам Ификл уже бежал обратно,  бежал,  не  разбирая  дороги,  не
следя за дыханием, отшвырнув мешающие  дротики  и  не  замечая  того,  что
разодранное  Киферонским  Людоедом  плечо  взбунтовалось  и  вновь  начало
кровоточить...
     Запах плесени становился все резче, он  оглушал  и  вязкими  хлопьями
оседал в  легких,  скользкая  многопалая  рука  осторожно  протянулась  из
ниоткуда и мгновенно отпрянула, чтобы вернуться с  подругами,  и  все  они
закружились вокруг скорчившегося мальчика, раненого  зверя,  загнанного  в
угол и припавшего к земле, повернувшегося к преследователям безнадежным  и
беспощадным оскалом; что-то было не так, как обычно, но времени понимать и
оценивать не осталось, и все завертелось в яростно-ревущей круговерти, где
каждая частица была сразу ожившим Киферонским львом, запуганным мальчишкой
и скользким запахом плесени; плотью, болезнью и ножом лекаря.
     Что-то было не так.
     Ификл несся, не открывая глаз, расшибаясь о стволы,  обдирая  ноги  о
шипы и ветки, падая и  вставая,  безропотно  принимая  хлещущие  проклятия
кустарника; что-то было не  так,  потому  что  там,  на  поляне,  один  из
близнецов,  отчаянно  труся  и  забывая  вытирать  холодный  пот,  впервые
огрызнулся и повернулся  лицом  к  Тартару,  чувствуя  на  затылке  теплое
дыхание брата, как когда-то чувствовал его восьмилетний Ификл, поднимая на
Пелионе ставший необыкновенно легким камень.
     Впервые отдирая от себя (от себя?!) пальцы Тартара не для того, чтобы
удрать и спрятаться, а для того, чтобы драться и  победить,  Ификл  понял,
что уже добежал.
     А тело его, глупое непонятливое  тело,  продолжало  мчаться,  падать,
вставать, захлебываться горьким воздухом...
     Что-то было не так.
     Упоение  боя  с  призраками  лгало,  морочило,   бесплотные   легионы
разлетались клочьями, победа оборачивалась бессмысленной, вечной схваткой,
Сизифовым камнем;  безумие  страха  превращалось  в  безумие  уничтожения,
оставаясь безумием, Алкид теперь рвался вперед,  как  раньше  -  назад,  и
Ификлу вновь  приходилось  удерживать  брата,  круг  замкнулся,  и  плотно
зажмуренные глаза Ификла внезапно обрели способность видеть...
     ...лица. Искаженные гневом, болью, страхом,  перекошенные  и  потные,
разлетающиеся в стороны и опять возникающие совсем рядом; усатые, безусые,
рябые, юные, зрелые, смоляные волосы схвачены ремешком, багровеет шрам  на
носу...
     Лица?!
     ...меч. Широкий бронзовый меч, непривычно кривой и скошенный к концу,
оплетка рукояти вытерлась и скользит в ладони, заставляя пальцы  смещаться
ближе к крестовине, усиливая хватку...
     Меч?!
     Изо всех сил вцепившись в хрипящего брата изнутри, пытаясь  отдернуть
неслушающуюся руку, вынуждая чужой клинок отсечь ухо вместо того, чтобы  с
хрустом врубиться в основание шеи, отрывая не Тартар от Алкида, но  Алкида
от  Тартара,  стараясь  успеть  и  не  успевая,   избитый,   исхлестанный,
окровавленный Ификл уже знал, что обманут.
     Все обманули его.
     Все.
     Забывшая о сроках Лисса-Безумие, обрадовавшийся сопротивлению  Тартар
и лживое одиночество киферонских полян.


     - ...я сумел! Я сумел! Они просто испугались меня - Хирон был прав!..
я сумел...
     Слипшиеся веки не хотели слушаться, раскрыть глаза  было  все  равно,
что Тиресию - прозреть, но Ификл должен был это сделать, даже если бы  это
усилие оказалось последним в его жизни.
     Алкид лежал лицом вверх у выбравшихся  наружу  корней  старого  вяза,
дымящийся меч был намер