сидел  старик.
Жирный, обрюзгший старик с отвислой, почти женской грудью - отчего старику
не стоило бы носить одежду, открывающую левое  плечо  и  часть  груди.  Не
стоило бы, а он носил. Может быть потому, что не мог увидеть себя.  Впалые
веки его, казалось, давно срослись и провалились вглубь глазниц, туда, где
когда-то были глаза, а теперь были лишь мрак и память.
     - Я знаю тебя, - негромко сказал  Амфитрион,  уверенный,  что  старик
прекрасно слышит его. - Ты Тиресий, знаменитый прорицатель и уроженец Фив.
Креонт еще жаловался, что как раз дома,  в  Фивах,  ты  объявляешься  реже
всего - особенно когда нужен позарез.
     Старик с полным безразличием пожал плечами. Крупная муха, жужжа, села
ему на щеку и деловито засучила передними лапками, но он даже не попытался
согнать ее.
     "В конце концов, - отрешенно подумал Амфитрион, - если я могу  сидеть
на земле, а этот слепец на бревне, то почему бы  мухе  не  сидеть  на  его
щеке?"
     - Ты - Тиресий, - повторил  Амфитрион,  стряхивая  с  рук  сверкающие
капли. - Прорицатель. Говорят, тебя ослепила Афина за то, что ты видел  ее
обнаженной, но взамен дала дар прозрения.
     - Говорят, - равнодушно отозвался Тиресий.
     Голос его оказался неожиданно низким и звучным.
     - А еще говорят, что тебя ослепила Гера, когда в ее споре с Зевсом  о
том, кто больше испытывает наслаждения в любви - мужчина или женщина? - ты
принял сторону Зевса и  сказал,  что  женщина  берет  себе  девять  частей
наслаждения, мужчина же - всего одну часть. Гера  ослепила  тебя,  а  Зевс
наградил прозрением.
     - Говорят, - тем же тоном ответил старик.
     - Так где же правда?
     - Не знаю.
     - Ну что ж, - Амфитрион встал, отряхнул колени и приблизился к ясеню,
за которым сидел Тиресий, - во всяком случае, ты не можешь пожаловаться на
несправедливость богов.
     - Я и не жалуюсь, - спокойно сказал старик, глядя куда-то  в  сторону
своими провалами вместо глаз. - Боги справедливы. Я даже могу  представить
себе бога, который отнимет у тебя, Амфитрион Персеид, твой дом, твою  жену
(Амфитрион  вздрогнул),  твоих  детей  и  имущество,  одарит  тебя  сотней
болезней, а потом в награду за терпение даст  взамен  другой  дом,  другую
жену, другое здоровье, других детей и другое имущество...  Да,  такой  бог
тоже будет справедлив. Но скажешь ли ты, что он еще и добр, этот бог?
     Амфитрион отрицательно покачал головой, забыв, что Тиресий  не  может
его видеть.
     Слепец неторопливо протянул  руку,  его  толстые  пальцы  безошибочно
нащупали цветок шиповника, но Тиресий не сорвал  его  -  так,  подержал  и
отпустил, отчего куст слегка закачался, играя солнечными пятнами.
     - Вот так и ты, внук Персея, так и я, зрячий слепец,  -  тихо  бросил
старик, - как вольный цветок в руке богов: могут погладить, могут сорвать,
а могут...
     - А могут и палец наколоть,  -  закончил  Амфитрион,  катая  каменные
желваки на скулах.
     - Могут, - усмехнулся Тиресий. - Я не способен увидеть  тебя  земными
глазами, гордый внук знаменитого деда, но я  чувствую  исходящее  от  тебя
дыхание Ананки-Неотвратимости. Если ты хочешь о  чем-то  спросить  меня  -
спрашивай, потому что я скоро уйду.  Или  уходи  первым  и  ни  о  чем  не
спрашивай.
     - Когда я умру? -  неожиданно  для  себя  самого  спросил  Амфитрион,
вглядываясь в безмятежное лицо  слепца,  заросшее  редкими  мутно-белесыми
волосами, похожими на лишайник, растущий в пещерах.
     - Нескоро. Хотя и неожиданно.
     - Как я умру?
     - В бою. Такие, как ты, редко умирают дома.
     - У меня... у меня будет наследник?
     - Да. Но тебе придется бороться за него с  богом;  и  сперва  победит
бог, а потом - ты. Большего я тебе не скажу.
     - Кто... кто побывал у меня дома той ночью?!
     Почему-то Амфитрион не сомневался, что Тиресий твердо знает, о  какой
ночи идет речь.
     Старик не  ответил.  Он  грузно,  долго  разгибая  хрустящие  колени,
поднялся с бревна и замер, опираясь на невесть откуда  взявшийся  посох  и
глядя поверх плеча Амфитриона.
     - Я слышал гул голосов, - наконец разлепил бескровные губы Тиресий. -
Он доносился с Олимпа. И тот голос, которым гремит гром, возвестил, что  у
смертной женщины из  рода  Персея  Горгоноубийцы  вскоре  родится  великий
герой. Скажи своей жене, о благоразумный Амфитрион,  что  она  носит  сына
Зевса - и покушения на ее жизнь прекратятся.
     Позади Амфитриона раздался сдавленный вскрик. Он быстро обернулся - и
увидел  белую,  как  снег,  Алкмену,  стоящую  у  источника  и   испуганно
прижимавшую руки к груди. Амфитрион бросился к жене, крепко обхватил ее  и
привлек к себе - словно хотел  втиснуть  Алкмену  внутрь,  в  свое  бешено
стучащее сердце.
     "Ты слышала?" - спрашивало это сердце, огромно-неистовое, оглушающее,
готовое разорвать грудь  и  огнем  выплеснуться  в  мир,  сжигая  его  или
перестраивая заново.
     "Да."
     "Ты веришь его словам?"
     "Да."
     "Я люблю тебя..."
     "Я люблю только тебя."
     "Я знаю."


     ...Когда  Амфитрион  вновь  посмотрел  туда,  где  раньше   находился
Тиресий, там  уже  никого  не  было.  Недвижимо  стоял  старый  ясень,  от
источника, чья вода излечивает все болезни, кроме смерти  и  ненависти,  в
спину тянуло прохладой, расправлял  свои  розовые  лепестки  потревоженный
цветок шиповника, и небо над рощей было бездонно-голубым и  невинным,  как
взгляд новорожденного бога.
     "Скажи жене, о благоразумный Амфитрион, что она носит сына Зевса -  и
покушения на ее жизнь прекратятся..."
     - Тиресий не сказал, - Амфитриону казалось, что он кричит, как  тогда
перед скачкой над обрывом, но на самом  деле  он  лишь  беззвучно  шевелил
губами, - он не сказал: "Твоя жена носит  сына  Зевса".  Нет,  он  сказал:
"Скажи жене... скажи - и покушения прекратятся!"
     - Я боюсь, - еле слышно сказала Алкмена. - Я очень-очень боюсь...
     - Не надо, - ответил Амфитрион. - Зевс охранит тебя от всех бед.
     - А ты?
     - И я.
     - Той ночью, - Алкмена ткнулась лбом в плечо мужа, - той ночью... кто
был у меня первым? Ты - или Он?
     - Я, - отчетливо произнес Амфитрион,  радуясь,  что  жена  сейчас  не
видит его лица, подобного лицу воина, чью открытую рану  лекарь  промывает
кислым вином, - я был первым. Я был первым, а Он - вторым. Ты носишь  сына
Зевса, женщина из рода Персея. И ты ни в чем  не  виновата.  Так  что  нам
незачем ехать в Дельфы.
     "Я достаточно громко сказал это, Тиресий? - мысленно  спросил  он.  -
Достаточно громко, чтобы услышали все, кому надо?!"
     И улыбнулся, счастливый произнесенной ложью.



                                    11

     Когда Амфитрион с Алкменой вернулись в храм - а это случилось  отнюдь
не  скоро  -  там  царили  волнение  и  суета.  Бегавшие  туда-сюда  жрецы
расступались перед  Алкменой,  испуганно  косясь  на  нее,  храмовые  рабы
почтительно отводили глаза и украдкой творили охранные жесты, а  пришедшие
с Амфитрионом солдаты толпились во дворе, многозначительно переглядываясь,
и на лицах их были написаны восторг и гордость.
     - Что случилось? - Амфитрион ухватил бледного  Ликимния  за  плечи  и
слегка встряхнул (лучшего средства для развязывания  языков  он  не  знал;
вернее, знал, но оно не годилось для родственников).
     Ликимний отчаянно замотал головой и поспешно отскочил назад.
     - Я скажу тебе, о досточтимый Амфитрион, что случилось, - лысый жрец,
непонятно как оказавшийся рядом, торжественно поднял правую руку  к  небу,
отчего сразу стал  похож  на  высохшую  оливу.  -  Когда  ты  соблаговолил
отправиться к источнику, я в это время приносил утренние жертвы у  алтаря.
И там мне было знамение. Только сперва я ничего не понял.
     - А потом понял? -  поинтересовался  Амфитрион,  еле  удерживаясь  от
желания придушить старого дурака.
     - И потом не понял, - степенно  ответствовал  жрец.  -  Просто  потом
явился Тиресий Фиванский (надеюсь, тебе  знакомо  это  имя?!)  и  все  мне
растолковал.
     Жрец посмотрел на свою воздетую ввысь правую руку,  подумал,  пожевал
узким ртом и вскинул заодно и левую.
     - Радуйся, женщина, - истошно затянул он, пугая рабов и птиц в кронах
деревьев, - радуйся, отмеченная Зевсом, ибо...
     Что  "ибо",  он  сказать  не  успел,  потому  что  увесистая   ладонь
Амфитриона  смаху  запечатала  ему   рот.   Как   ни   странно,   но   все
присутствовавшие сочли этот поступок вполне естественным  -  видимо,  мужу
женщины, отмеченной Зевсом, позволялось многое.
     - Старец, чтоб  я  никогда  тебя  впредь  не  видал  громогласным,  -
Амфитрион для пущей убедительности заговорил языком бродячих певцов-аэдов,
не зная, что почти дословно  предугадал  высказывание  одного  из  будущих
героев Эллады, которого в конце концов в ванной  зарежут  его  собственная
жена и ее любовник. - Толком давай говори и меня ты не гневай -  да  здрав
возвратишься! Понял?
     Старец поспешно закивал плешью и знаками показал:  дескать,  понял  и
впредь не буду.
     - Отмеченная Зевсом... - донеслось из-под ладони.
     - Это мы и сами знаем,  -  Амфитрион  убрал  ладонь  и  грозно  обвел
взглядом собравшихся.
     - Что еще говорил Тиресий?
     - Он говорил, - запинаясь, пробормотал  жрец,  -  он  говорил...  что
Громовержец объявил олимпийцам, будто с этого часа никогда не  прикоснется
к земной женщине. Только неясно, почему...
     - Ну, это как раз ясно, - буркнул Амфитрион.
     Жрец недоуменно воззрился на него.
     - Потому что лучшей женщины Зевсу уже не найти! - Амфитрион  возвысил
голос, чтобы дошло до всех. - Нигде и никогда! Такой прекрасной и... такой
целомудренной, что богу пришлось принимать облик ее  мужа  для  достижения
цели! Теперь ясно, тупицы?!
     Он еще раз оглядел их - солдат, жрецов, рабов  -  подолгу  задерживая
взгляд на каждом лице.
     Всем было ясно.
     Всем было совершенно ясно.
     -  Есть  хочу,  -  Амфитрион  потянулся  всем  телом,  как   человек,
закончивший утомительную работу. - Эй, Гундосый, расстарайся...
     И покровительственно подмигнул жрецу.




                               СТАСИМ ПЕРВЫЙ

     Тьма.
     Вязкая, плотная тьма с мерцающими  отсветами  где-то  там,  на  самом
краю, в удушливой сырости здешнего воздуха - приторного-теплого и в то  же
время вызывающего озноб.
     Багровые сполохи.
     Гул.
     Ровный шелест волн Стикса.
     Дыхание глубин.
     Где-то падают капли воды.
     Все.
     И всегда было так. Только так.


     - Мы пришли, Сестра. Ты можешь говорить.
     - Спасибо за разрешение, Старший, - в женском  голосе  сквозит  явная
издевка.
     Так иногда блестит бронза кинжала в складках воздушного пеплоса.
     В ответ - молчание. Падение капель. Ровный шум Реки.
     - В Семье - разлад, Старший.
     - Знаю.
     - И знаешь, кто виноват?
     - Знаю. Каждый винит другого.
     - Это суесловие, Старший. Ты не хуже  меня  понимаешь,  что  во  всем
виновен Младший.
     - Твой Супруг, Сестра. И мой брат. Кстати, и твой тоже.
     - Да, мой Супруг. Мой Супруг -  но  он  виноват!  Он  и  его  сын  от
смертной, который родится сегодня!
     - В чем же может быть виновен еще не рожденный ребенок?
     - Во многом! В наших раздорах! Мой Супруг и раньше был не в ладах  со
Средним - теперь же они просто видеть друг друга не могут! А я  не  люблю,
когда в Семье возникают серьезные ссоры... Ты знаешь,  к  чему  это  может
привести?
     - Знаю, Гера.
     - Я пыталась примирить их...
     В ответ - саркастический смешок.
     - Я пыталась примирить их - и едва сама не попала в немилость!
     - Неудивительно. Таков жребий миротворцев - особенно женщин.
     - Не смейся, Аид!  И  не  думай,  что  в  случае  чего  тебе  удастся
отсидеться здесь!
     - Я так не думаю.
     - И правильно! Потому что это еще не все. Племянничек наш...
     - Который? У нас с тобой их несчитано-немеряно.
     - Не притворяйся! Тот, который - что ни ночь! -  у  тебя  обретается!
Душеводитель твой!
     - Лукавый, что ли? Гермий?
     -  Он,  Майино  отродье...  Пустышка!  Ворюга  несчастный!  Ухитрился
разгневать не только Среднего, но и моего Арея. Сам  знаешь,  Арею  только
повод дай... я уж говорю ему: "Сынок, не связывайся ты с Пустышкой!"  -  а
он вне себя. Поймаю Лукавого, говорит, и...
     - Пусть сперва поймает.
     - А если все-таки? Лукавый у тебя в любимчиках -  вот  и  скажи  ему,
чтоб не совал свой длинный нос куда не надо! Арей ведь  шутить  не  любит.
Вернее, не умеет.
     - Зато Лукавый умеет. Стащил у меня мой шлем - и поминай как звали.
     - Какой это шлем? Тот самый, что ли? Который тебе Киклопы ковали?!
     - Тот самый.
     - Этого только не хватало! И так в Семье  невесть  что  творится!  Ты
отмалчиваешься, Младший со Средним друг  на  друга  рычат,  Арей  в  драку
лезет, Гермий совсем от рук отбился  -  и  все  из-за  еще  не  рожденного
ребенка! Тоже мне - Мусорщик-Одиночка, равный богам... А что будет,  когда
он родится?!
     - А по-моему, Сестра, ты просто ревнуешь. Как обычно. Как сто раз  до
того. Ревнуешь  к  смертной  женщине,  которую  Младший  в  очередной  раз
предпочел тебе. И - опять же, как обычно - собираешься выместить злость на
ней и ее сыне. То ты бедную Ио гоняешь по всему свету,  то  Эгину  мучишь,
теперь вот Алкмена... Пора бы успокоиться, Сестра.
     - Я? Я - ревную к смертной?! Пройдет лишь миг - для нас - и  тело  ее
станет прахом, а тень попадет к тебе. Для меня она - уже прах! Как я  могу
ревновать к праху? Меня беспокоят в первую очередь  разногласия  в  Семье,
потом мне не нравится сама идея  Мусорщика-Одиночки...  И  наконец  -  мой
Супруг собирается сына этой... этой женщины в конце его жизни возвести  на
Олимп, сделав равным нам! Ты представляешь, Аид?! Я ночь не  спала,  когда
Зевс заявил об этом!
     - Это невозможно, Сестра. Или он  изначально  равен  нам  -  и  тогда
намерения Младшего не имеют смысла; или он не  равен  нам  -  и  не  будет
равным, что бы ни думал Младший по этому поводу!
     - Значит, Старший, ты с нами?
     - Я? Неужели Средний не рассказал тебе о нашем с ним разговоре?
     - Средний сказал, что ты с нами.
     - Значит, он соврал.  Я  сказал,  что  я  сам  по  себе.  И  пока  не
вмешиваюсь. Пока.
     - Вот и не  вмешивайся!  Во  всяком  случае,  царствовать  над  всеми
Персеидами этот Мусорщик-Одиночка не будет - об этом я уже позаботилась!
     Та,  которую  называли  Сестрой,  неожиданно   умолкла.   Когда   она
заговорила снова, в голосе ее уже не было ни злобы,  ни  ярости,  ни  даже
властности - была усталость и просьба, почти мольба.
     - Ты знаешь, Старший, мой Супруг в последнее время  очень  изменился.
Вот уже девять месяцев он не  делит  ложе  ни  с  кем.  Женщины  перестали
интересовать его - и это пугает меня. Он стал раздражителен, порой  мрачен
и еще более вспыльчив, чем прежде. Я не знаю причин - и боюсь  узнать  их.
Так что прошу тебя, Старший - оставайся в стороне, как  и  обещал.  И  еще
прошу тебя - угомони Лукавого.
     - Хорошо, Сестра. Угомоню... если найду.
     - Ну, мне пора...
     - Да, иди. У каждого  из  нас  -  свой  путь.  Тебе  -  идти,  мне  -
оставаться... Только смотри, не оступись.
     - Ой!
     - Ну вот, я же предупреждал! Это так просто  -  оступиться,  особенно
если дорога плохо видна...


     ...Когда  легкие  шаги  и  шорох  осыпающихся  камешков   затихли   в
отдалении, а багровый мрак заметно поредел, тот,  кого  называли  Старшим,
повернулся и безошибочно ткнул пальцем в одну из  ниш  на  бугристом  теле
утеса.
     - Лукавый?
     Ответа не последовало.
     - Ты что, решил от меня спрятаться? Снимай шлем и  лети  сюда.  А  то
Кербера кликну, пусть погоняет тебя, дурака...
     В нише что-то шевельнулось - и в сумраке  слабо  проступило  лицо,  а
затем - чуть светящиеся очертания стройной фигуры  Лукавого  (проявившейся
несколько позже лица) и некий громоздкий предмет в его правой руке.
     По-видимому, это и был пресловутый шлем.
     - Великоват он мне, дядя, - пожаловался Лукавый. - Все время  на  нос
сползает.
     - А ты б не хватал без спроса - глядишь, и не сползал бы. Ладно, шлем
пока оставь у себя. Тебе он нужнее - попадешься Арею в лапы, он с тебя три
шкуры спустит.
     Лукавый презрительно хмыкнул.
     - Спасибо, дядя, - чуть погодя добавил он.
     - Пожалуйста. Все слышал?
     - Ни единого слова. И вообще, я только что пришел.
     - И что думаешь?
     - Думаю? Я? Ну ты шутник, дядя...
     - А чего не думаешь?
     - О мачехе, что ли? Ревнует. Но и беспокоится. Только не о том, о чем
надо. Я меж людей толкусь чаще вас всех - потому и замечаю то, чего вы  не
видите.
     - Что именно?
     - Человеческие жертвоприношения. Снова. Там, где их приносили  раньше
- их приносят чаще. Там, где о них стали забывать  -  вспомнили  опять.  И
даже там, где их не было никогда... А ведь ты знаешь, дядя, кому они идут,
даже если их приносят нам с тобой, - Лукавый ткнул пальцем себе под ноги.
     - Знаю. Даже если их приносят нам с  тобой,  даже  если  их  приносят
Громовержцу - они идут вниз. В Тартар. И кормят Павших.
     - Вот именно. Так что прикрикни на Кербера, дядя, -  сторожит  плохо,
все блох гоняет! И Харону скажи - пусть челн лучше проверяет...  проглядит
тень-беглянку!
     - Ты пугаешь меня, Гермий. А я не из пугливых... но из осторожных.  И
очень надеюсь на ребенка, который должен родиться сегодня. Если Младший не
ошибся...
     - Папа не слишком умен. Но при этом он редко ошибается.
     - Допустим. А ты все равно приглядывай за  отцом  -  на  Афину  я  не
очень-то рассчитываю. Сам говоришь - не слишком, мол, умен...
     - Пригляжу, дядя.
     - Только смотри - не попадайся.
     - Я? - расхохотался Лукавый. - Чтобы я - и попался? Скорее ты умрешь,
дядя!..
     Мрак еще долго потом хохотал на два голоса.




                             ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ


                                    1

     "Тафос - и тот было легче взять",  -  беспомощно  подумал  Амфитрион,
когда целая армия мамок, нянек, повивальных бабок и  всяких-разных  женщин
под предводительством раскрасневшейся Навсикаи в очередной раз изгнала его
из гинекея, перехватив еще на подступах к заветной двери.
     Он спустился во двор и  стал  ходить  кругами,  как  лев  по  пещере,
стараясь не обращать внимания  на  многоголосый  шум,  доносившийся  из-за
забора с улицы. Это оказалось трудно - едва ли не труднее,  чем  думать  о
том, что в гинекее кричит в муках рожающая Алкмена, кричит уже чуть ли  не
полдня, и ты ничем не можешь ей помочь, будь ты хоть трижды герой.
     - Это Илифии! - послышался  с  улицы  чей-то  пронзительный  визг.  -
Илифии-родильницы! Это все они!..
     - Что - они? - пробилось сразу несколько голосов.
     - А то, что родить не дают! По приказу Геры! У порога  сидят  и  рожи
корчат...
     "Я т-тебе сейчас скорчу!" - зло подумал Амфитрион, выдергивая засов и
рывком распахивая створки ворот.
     Толпа  зевак   при   виде   его   попятилась,   а   какая-то   бойкая
старушонка-карлица, похожая на ласку, проскочила под  рукой  Амфитриона  и
мигом оказалась во дворе.
     Амфитрион повернулся было к ней, но  старушонка  вместо  того,  чтобы
удирать, сама подбежала к Амфитриону и вцепилась ему в запястье.
     - Галинтиада я! - заблажила она, плюясь и  уморительно  кривляясь.  -
Галинтиада, дочь Пройта! Гнать их надо, гнать Илифий, господин мой! Гнать!
Прочь! Я Галинтиада, дочь Пройта, я умная, все знаю...
     И забегала, заскакала по двору, истерически визжа:
     - А-а-а-а!  Сын  у  Алкмены  родился  по  воле  великого  Зевса!  Сын
богоравный, могучий, герой, Истребитель  Чудовищ!  Кукиш  Илифиям,  кукиш,
забыли их, жертв не приносят! - хладны стоят алтари,  покарал  Громовержец
злосчастных! А-а-а! Правду  сказала  дочь  Пройта,  что  служит  Трехтелой
Гекате! [Геката - ночная богиня, покровительница волшебст