на ровно дышащего Алкида -  словно
ждал чего-то.
     Не дождался.
     - Вепрь у них в Калидоне  объявился,  -  снова  заговорил  Гермий,  -
почище твоего Эриманфского! Жуть с клыками! Тебя нет - так они вепря  всей
Элладой   ловить   собрались...   и    святоша    Пелей-Эакид    там,    и
Мелеагр-Неуязвимый, и Амфиарай-прорицатель из Аргоса, и  хлыщ  Пиритой,  и
Аталанта-девственница; и старички-аргонавты в  полном  составе!  Герой  на
герое!
     Алкид почесал жилистую голень; подумал и почесал сильнее.
     - Это точно, - безмятежно согласился он. - Начнут локтями  толкаться,
потом толпой сослепу сунутся, нашпигуют друг дружку  дротиками,  дождутся,
пока вепрь со смеху подохнет,  и  станут  спорить  -  кому  шкура  вонючая
достанется.
     - Так может, подсказать им что-нибудь? От имени раба Геракла?
     - Подскажи. Пусть не напиваются перед облавой.
     - И все?
     - И все.
     И, когда обиженный Гермий понесся к излучине мутного  Кайстра,  Алкид
даже не приподнялся, чтобы проводить Лукавого взглядом.
     Гермий трижды оборачивался, пока не убедился в этом.


     Ификл ожидал Лукавого у виноградников.
     - Ну как? - нетерпеливо спросил он, делая шаг навстречу Гермию.
     Прежде чем ответить, юноша-бог перевел дыхание, отщипнул  от  грозди,
которую Ификл держал в руке, сочную виноградину и отправил ее в рот.
     - Потрясающе! - наконец выдохнул Гремий. - Я все ждал,  когда  же  он
возьмет меня за ногу и треснет затылком о валун! Все  перепробовал:  и  по
поводу женского платья прохаживался, и Гигантов приплел, и насчет нашего с
ним общего папы вспомнил - три года назад он бы точно вспыхнул!  -  и  про
Калидонскую охоту... И так, и этак, по гордости топтался, на  испуг  брал,
самолюбие грязью мазал - глухо! И глазом не  ведет.  А  под  конец  вообще
заснул. Как тебе это удалось, Ификл?
     - Мне? - удивился Ификл. - Причем тут я?!
     Менее всего он был расположен посвящать кого бы  то  ни  было  (пусть
даже и Гермия) в  подробности  трехлетнего  рабства  Геракла.  К  счастью,
Омфала Лидийская, севшая на  трон  Меонии  вместо  покойного  мужа  Тмола,
оказалась женщиной весьма практичной и  неглупой.  И,  надо  сказать,  она
скрупулезно  выполняла  свои  обязанности  по  договору,  сводившиеся,   в
сущности,  к  одному:  издеваться  над   Гераклом   всеми   возможными   и
невозможными способами (кроме членовредительства). Иногда Ификлу казалось,
что бывший супруг Омфалы, Тмол  Танталид,  умер  с  радостью  -  настолько
неистощимой  в  этой  области  была  царица.  Весь  первый   год   рабства
приходилось внимательнейшим образом следить за Алкидом, боясь, что тот  не
выдержит и сорвется, натворив бед. К середине второго  года  Омфала  ночью
(Ификлу  приходилось  отрабатывать  Геракловы  долги  не  только   усмиряя
окрестную разбойничью братию) призналась, что ей  становится  все  труднее
придумывать оскорбления, способные вывести Алкида из  себя:  тот,  смеясь,
неделями просиживал за ткацким челноком, словно  задавшись  целью  выткать
идеально гладкое полотно, с  интересом  слушал  самые  гнусные  измышления
насчет своих подвигов, от первого до двенадцатого  и  наоборот;  увлеченно
обсуждал с другими рабынями состав ароматических мазей  и  притираний  для
кожи лица, а на Омфалу,  вырядившуюся  в  его  знаменитую  львиную  шкуру,
взирал более чем равнодушно.
     В начале третьего года Ификл чуть не  упал  в  обморок,  когда  Алкид
встретил его во дворе и спокойно сказал, как говорят о  чем-то  привычном,
вроде разболевшейся мозоли: "Около полуночи у  меня  был  приступ".  Важно
было не то, кто и где принес человеческую жертву Гераклу; важно  было  то,
что сам Ификл не почувствовал ничего. Ему даже не снились кошмары.
     "Ты знаешь, -  продолжил  Алкид,  задумчиво  хмурясь,  -  я  даже  не
испугался. Совсем. Словно меня это не касалось; словно  я,  рабыня-ткачиха
Омфалы Лидийской, наблюдаю со стороны... нет, даже не наблюдаю,  а  просто
слушаю рассказываемую кем-то  историю  о  безумном  Геракле,  сыне  Зевса.
Впервые я понимал, где нахожусь; впервые отличал  видения  от  реальности;
впервые ощущал, что надо  просто  переждать  -  не  бежать,  пугаться  или
бороться,  а  переждать,  ничего  не  предпринимая,  потому  что  это  как
беременность у женщин, которая рано или поздно кончится сама собой - и все
станет на свое место. Впервые я не был героем; и не был безумцем."
     Алкид замолчал и пошел дальше, по каким-то своим делам, а  Ификл  все
стоял и глядел вслед брату, чувствуя, как в набухших слезами глазах играет
радуга.
     Именно тогда Ификл поклялся самому себе, что воздвигнет Асклепию храм
- неважно где, в Пергаме, Эпидавре или на Косе [чуть позже Пергам, Эпидавр
и остров Кос станут центрами культа Асклепия].
     Ведь именно Асклепий, великий  врачеватель,  которого  считали  богом
все, кроме него самого, дал совет, приведший Геракла в  рабство  к  Омфале
Лидийской. "В каждом из  нас  есть  дверь,  ведущая  в  Тартар,  -  сказал
Асклепий, когда они с Ификлом сидели на  террасе  его  маленького  уютного
домика в Афинах, - не в одном Геракле. И открывается эта  дверь  только  с
той стороны. Безумие - бороться с Тартаром; безумие - пугаться или  бежать
от него, ибо Тартар, вошедший в меня - это уже "я". Пусть Геракл  обуздает
сам себя; пусть он поймет, что безумие - это тоже он сам; и  тогда  Тартар
придет и уйдет, а Геракл останется."
     Они долго говорили в  тот  день,  Ификл  Амфитриад  и  Асклепий,  сын
Аполлона, они пили пахнущее травами вино, которое принесла тихая смуглянка
Эпиона, жена врачевателя, родившая ему сыновей Махаона и Подалирия, и  еще
двух дочерей, Гигею и Панацею; они расстались лишь на закате...  и  Ификлу
до сих пор не верилось, что с того дня прошло почти три года.
     Вчера это было; или нет - сегодня.
     Если эта встреча живет во мне - значит, сегодня. И все  остальное  не
имеет значения, как не имеет значения и то, что  в  Фокейской  гавани  уже
ждет двадцативесельная галера, а на той стороне Эгейского моря от Фессалии
до Этолии ждут подставные колесницы, чтобы  среди  участников  Калидонской
охоты успели вовремя появиться еще двое: Ификл, сын Амфитриона,  и  Иолай,
сын Ификла.
     Об этом было договорено с Алкидом неделю назад.
     Ификл неосознанно сжал руку в кулак, и сок, брызнувший из виноградной
грозди, залил ему хитон.
     - Ты знаешь, Гермий,  -  невпопад  сказал  он,  глядя  на  смеющегося
Лукавого, - какой сегодня день?
     - Какой? - непонимающе поднял брови юноша-бог. - Солнечный?
     - Нет. Сегодня  мне  исполнилось  ровно  сорок  лет.  Мне  и  Алкиду.
Понимаешь ли ты, бог, что это значит - сорок лет?..
     Виноградный сок каплями крови стекал по руке Ификла.



                                    2

     А Калидонская охота вылилась в такое глобальное панахейское позорище,
что потом многие известные люди платили рапсодам только за то, чтобы певцы
держали рты на замке.
     Впрочем, поначалу состав охотников выглядел столь  внушительным,  что
сама мысль о провале казалась кощунственной. Калидонский вепрь, по  мнению
большинства, должен был сдохнуть от  гордости,  поскольку  за  его  шкурой
явился цвет Эллады - равный которому собирался лишь  однажды,  шестнадцать
лет назад,  когда  двадцатипятивесельный  "Арго"  отплывал  в  Колхиду  за
Золотым Руном. Да и сейчас те  из  аргонавтов,  кто  остался  жив,  дружно
тряхнули стариной и прибыли в Калидон - даже Диоскуры, Кастор и  Полидевк,
даже Афариды, Идас и  Линкей-остроглаз;  даже  несчастный  скиталец  Язон,
потерявший  жену,  детей  и   родину;   даже   Тезей-изгнанник,   которого
благодарные афиняне не  так  давно  вышибли  вон,  заменив  на  микенского
ставленника, демагога Менестея; даже басилей Аргоса Амфиарай-прорицатель -
хотя, казалось бы, кому, как не вещему Амфиараю, провидеть печальный исход
горе-охоты...
     Один божественный Орфей не приехал - все  тревожил  стенаниями  своей
златострунной кифары пиерийские луга, так и не сумев свыкнуться с  потерей
любимой жены Эвридики.
     Ну а молодежь - ох уж  эта  молодежь,  терзаемая  жаждой  подвигов  и
славы! - просто табуном валила в Этолию, желая поучаствовать и отличиться.
Так что облава вышла многолюдной и  многогласной,  начавшись  со  скандала
(часть особо рьяных охотников решила, что негоже им,  мужчинам,  совершать
подвиги рядом с женщиной, пусть даже и  девственной  Аталантой-охотницей),
потом объявившийся и никем не замеченный  вепрь  затоптал  насмерть  троих
скандалистов и удрал, а посланный  вслед  зверю  дротик  Пелея  непонятным
образом попал в печень Пелеева тестя и отправил последнего во мрак Аида  -
причем  позже  некоторые  утверждали,  что   горемыка-Пелей   сделал   это
специально; более того, только для этого и прибыл в Калидон.
     Когда же наконец клыкастая бестия, хрюкнув в последний раз, издохла -
претендентов на ее шкуру оказалось столько, что если разделить  эту  шкуру
между героями, то  каждому  достался  бы  щетинистый  клочок  величиной  в
ладонь.  Путем  закрытого  голосования  (остракизм  называется,  в  Афинах
придумали)  выделили  трех  главных  вепреубийц:  Мелеагр-Неуязвимый,  сын
устроителя  охоты,  калидонского   басилея;   Аталанта-охотница,   будущая
Мелеагрова любовница, променявшая девственность на  славу;  и  прорицатель
Амфиарай - ему, вещему, виднее.
     Труднее было договориться, кто  из  троицы  куда  попал,  потому  что
основных попаданий в вепря было опять же три - в спину, в глаз  и  в  пах;
девственница Аталанта краснела и в пах попадать не хотела (хоть и завидная
была мишень!), Амфиарай претендовал на глаз и только на глаз,  а  Мелеагру
поначалу было все равно, потом ему тоже приглянулся глаз... споры зашли  в
тупик, Мелеагр покосился на собравшуюся уезжать Аталанту, махнул  рукой  и
согласился на пах, уступив девушке спину.
     Убитых похоронили, свинину съели, моления вознесли, выпили все вино в
Калидоне и разъехались, сделав  вид,  что  не  услышали  брошенной  кем-то
фразы: "Жаль, Геракла не было..."
     Впрочем, несколько  человек  задержались  на  день-два:  оплакивавший
тестя Пелей и его брат Теламон (кстати, оба - давние союзники Геракла, еще
по походам во  Фракию  и  на  амазонок),  Амфиарай-прорицатель  да  Тезей,
которому возвращаться было некуда.
     Ах, да - брат Геракла, Ификл Амфитриад с сыном Иолаем  вообще  уехали
последними,  перед  этими  долго  и  подробно  оговорив  с  задержавшимися
охотниками... неизвестно что.
     И вот это самое "неизвестно  что"  привело  к  разным  незначительным
событиям во многих концах Эллады, но никто так и не удосужился свести их в
общую картину.
     Во-первых, несчастный Пелей благополучно уехал очищаться от скверны в
Иолк, самую северо-восточную гавань Эллады, откуда до побережья Малой Азии
было рукой подать. Там же Пелей,  очищенный  басилеем  Акастом-аргонавтом,
приобрел на неясно откуда взявшиеся  средства  девять  пятидесятивесельных
кораблей; на десятый средств не хватило.
     Его брат, буйный Теламон-здоровяк, уступавший в силе только  Гераклу,
в самом скором времени собрал ватагу мирмидонцев человек  в  триста  -  и,
заскучав по Пелею, двинулся в Иолк.
     Правда, никому не пришло в голову, что  Теламон,  за  которым  дурная
слава волочилась, как хвост за крысой, не слишком нуждался в  трех  сотнях
сопровождающих.
     Еще в это же время Аттику покинули двести ионийцев - профессиональных
воинов  Тезея,  недовольных  новыми   афинскими   порядками;   из   Аргоса
Амфиарай-прорицатель отправил куда-то собственного сына Оиклея примерно  с
таким же отрядом; и на неделю позже Тиринф покинула  тамошняя  гвардия  во
главе с Иолаем.
     Все дороги так или иначе вели в Фессалию; в Иолк.
     Когда обо всем этом вскользь рассказали Тиресию -  фиванский  оракул,
подойдя к столетнему рубежу, последние годы не поднимался с ложа, но разум
его не потерял былой остроты - Тиресий произнес  слова,  показавшиеся  его
домочадцам бредом.
     - Горе тебе, крепкостенная Троя! - сказал старый Тиресий.



                                    3

     - Пирожки! Ячменные пирожки с медом! Налетай, подешевело, было  сикль
[сикль (шекель) - хеттская денежная единица,  около  10  граммов  серебра;
1/60 часть серебряной мины], стало два!
     - Только для вас и только между нами! Пять минут назад прибыл караван
из Сирии с тканями - я свожу вас с  сирийцем  Саафом,  а  вы  платите  мне
двойные посреднические... По рукам?
     - Вай, женщина! Таких ножных браслетов нет даже  у  царевны  Гесионы!
Что? Дорого?! Уйди, кривоногая, не порочь моего доброго имени!..
     - Доски! Кому доски?! Кедр ливанский - не гниет, не  трескается,  дом
для многих поколений! Доски!
     - Держите вора!
     - Амулеты! Амулеты! От сглаза, от порчи, от любовных корчей! Один раз
платишь - всю жизнь благодаришь!
     - Кто вонючий сидонец?! Я - вонючий сидонец?! Где мой нож?! Кто купил
мой нож?! Ах, вы же и купили...
     - Рыба! Вяленая рыба!


     Когда  ахейцы  рассказывали  друг  другу  про   ярмарку   на   берегу
полноводного Скамандра, протекающего рядом с возвышавшейся на холме Троей,
они говорили: "Там есть все, даже деньги!" И были  правы:  такую  странную
вещь, как деньги - финикийские ли слитки,  хеттские  ли  мины  и  сикли  -
стоило  бы  придумать  только  ради  приезда  в  изобильную  Трою,   гордо
оседлавшую перекресток путей сухопутных и морских,  из  Эгейского  моря  в
Понт Эвксинский. Караваны с древесиной, тканями  и  металлами,  заваленные
зерном и фруктами телеги, босоногие рабы и  слуги  здешних  ремесленников,
несущие в торговые ряды товар своих хозяев; горшечники, кузнецы, скорняки,
оружейники, ювелиры, шорники, нищие, бродяги-попрошайки, воришки...
     Здесь и впрямь было все, даже деньги; а те, у кого  не  было  ничего,
даже денег, утешали себя избитой истиной "не в деньгах  счастье"  и  зорко
поглядывали по сторонам - что и где плохо лежит.
     И в шуме, сутолоке и суматохе купцов, зевак и  покупателей  не  сразу
заинтересовали три корабля, вынырнувшие из-за  видневшегося  на  горизонте
западного острова Тенедос и полным ходом направившиеся к побережью  -  как
раз к тому  месту,  где  некогда  высаживался  сам  богоравный  Геракл  со
спутниками, возвращаясь домой из похода на амазонок.
     В месте высадки героев до сих пор сохранился длинный и глубокий ров с
насыпью: за этим укреплением Геракл поджидал морское  чудовище,  явившееся
за  жертвой  -  троянской  царевной  Гесионой,   посланной   на   съедение
собственным отцом Лаомедонтом.
     Украшенные резными статуями носы кораблей дружно  ткнулись  в  песок,
замерли поднятые вверх весла, предоставив благодатным лучам Гелиоса сушить
блестевшие на лопастях соленые слезы нереид; и триста  вооруженных  людей,
спрыгнув на берег, деловитой  молчаливой  колонной  побежали  к  притихшим
торговцам - добежав же, незваные  гости  принялись  все  так  же  молча  и
деловито грузить приглянувшееся добро на стоявшие рядом повозки. И  только
когда  первые  повозки  двинулись  прочь  от  торговых  рядов  к  кораблям
налетчиков, знаменитая ярмарка сообразила, что ее грабят.
     Причем столь наглым и откровенным образом,  что  впору  было  воздеть
руки к небу и риторически вопросить:
     - Как же так?!
     - А вот так, - на бегу отозвался один из грабителей  и,  забросив  на
очередную телегу глухо звякнувший мешок, помчался за следующим.
     Ярмарка переглянулась, пожала плечами и, стеная и голося, бросилась к
Скейским воротам - западному входу в Трою, - надеясь не столько на  защиту
крепких стен, сколько на своевременную помощь воинов Лаомедонта.
     И впрямь - предупрежденные часовыми на башнях,  увидевшими  пиратские
корабли раньше всех, из ворот уже  выезжали  колесницы  Лаомедонта  и  его
сыновей, за которыми громыхали оружием и доспехами  пешие  солдаты,  общим
числом около тысячи.
     -  Прочь  с  дороги!  -  надсаживался  троянский  правитель,   сперва
мысленно, а потом и в полный голос проклиная наглых пиратов и тупую толпу,
загородившую дорогу. Драгоценные минуты шли одна за другой, солдаты  вязли
в людской массе, кого-то затоптали, кого-то  собирались  затоптать,  а  он
истошно возражал; короче, пока троянские блюстители  закона,  отвыкшие  от
подобных переделок (после походов Геракла во Фракию и на  амазонок  налеты
на окрестности Трои практически прекратились), выбрались на открытое место
и во все лопатки понеслись к берегу моря - пираты уже заканчивали погрузку
награбленного на корабли.
     Скачущий первым Лаомедонт только успел порадоваться жадности  морских
гостей - видимо, решив не  оставлять  ничего  из  богатой  добычи,  пираты
собирались принять бой, чтобы позволить части отряда довершить  размещение
краденых товаров на дощатых палубах кораблей. Впрочем, это был чуть ли  не
единственный повод для радости (если не считать  тройного  преимущества  в
людях), потому что место для обороны пираты выбрали идеальное: от троянцев
их отгораживал ров и насыпь, поверх которой уже  были  свалены  опустевшие
телеги.
     Получилось что-то вреде крепостной стены, выгибающейся  полукругом  и
обеими  концами  упирающейся  в  берег;   так   что   троянским   солдатам
волей-неволей пришлось идти на штурм укреплений,  находившихся  у  них  же
дома.
     Спешившись, Лаомедонт на миг задержался,  прикидывая,  каким  образом
будет удобнее пересекать  ров  и  брать  приступом  насыпь,  ощетинившуюся
дышлами перевернутых телег.
     - У-у, проклятое наследие! - пробормотал он, имея  в  виду  геракловы
укрепления и недоумевая, почему до сих пор не распорядился засыпать ров  и
снести насыпь.
     Между центральными повозками до пояса высунулся  молодой  круглолицый
воин в дорогом пластинчатом панцире.
     Лаомедонт на всякий случай сделал шаг к своему оруженосцу,  держащему
большой овальный щит с изображением скалящегося льва, но в руках  у  воина
не было ни дротика, ни лука со стрелой.
     - Я - Оиклей из Аргоса, сын Амфиарая-Вещего, - как ни в чем не бывало
представился круглолицый, словно был гостем, а не грабителем.  -  Надеюсь,
боги милостивы к тебе и твоему городу, досточтимый Лаомедонт?
     - Милостивы? К нему?! - рядом с Оиклеем, ухмылявшимся  во  весь  рот,
обнаружился еще один пират; грубый голос последнего  показался  Лаомедонту
подозрительно знакомым. - К этому безбородому мерзавцу?  Ну,  ты  скажешь,
Оиклей...
     Пират стащил бронзовый  рогатый  шлем,  почти  полностью  закрывавший
лицо, и слова застряли  у  Лаомедонта  в  глотке:  перед  ним  был  Иолай,
возничий  Геракла,  которому  троянский  правитель  вкупе   с   остальными
Салмонеевыми братьями не далее как  три  года  назад  предлагал  микенский
престол.
     Яростный хрип Лаомедонта и почти  судорожный  взмах  рукой  троянские
солдаты, к счастью, поняли правильно и с криками бросились вперед.
     Их численное преимущество на первых порах свелось на  нет:  атаковать
насыпь одновременно могла в  лучшем  случае  половина  отряда,  вторая  же
напирала снизу, постепенно заполняя ров,  и  ничего  не  видя  из-за  спин
соотечественников;  негодяи-пираты,  в  свою  очередь,  мигом   прекратили
погрузку и  обрушили  на  троянцев  град  камней  и  дротиков  -  а  особо
зловредные (или длиннорукие) корабельными шестами в  полтора  человеческих
роста спихивали солдат Лаомедонта на головы карабкающихся сзади.
     И тем, и другим  отступать  было  некуда  -  за  спинами  разбойников
плескалось море, а сесть на корабли и отчалить они уже не успевали; на тех
же троянцев, которые рубились вплотную к повозкам, давила масса  собратьев
по оружию, спешащих внести  в  Ареево  жертвоприношение  и  свою  кровавую
лепту. В двух местах оборона пиратов  оказалась  прорвана,  часть  повозок
сброшена или оттащена в сторону, и на участках  прорыва  мигом  замелькали
пластинчатый панцирь  Оиклея-арголидца  и  рогатый  шлем  Иолая-возничего,
вокруг которых бо