пифию, в страхе бежавшую из сокровенной части  храма.  -  Явись  и  ответь
Гераклу!
     Ответом была огненная стрела, посланная с той стороны расщелины.
     Треножник описал сверкающую дугу, золото земли столкнулось с небесным
золотом, пламя с пламенем, и - только искры разметало по храму.


     ...Никто и никогда не узнает правды о том, как схватились между собой
безумный Геракл и разъяренный  Аполлон;  смертный  и  бессмертный.  Только
шепнут в Дельфах, повторят  от  Эпира  до  Аттики,  и  эхом  отзовется  на
Пелопоннесе: сила сошлась  с  силой,  вынудив  Зевса-Тучегонителя  метнуть
молнию, дабы разъединить борцов  и  не  допустить  гибели  сына...  а  вот
которого из сыновей - не шепнут о том в Дельфах, не повторят от  Эпира  до
Аттики, и промолчит благоразумное пелопоннесское эхо.
     Да  еще  услышит  краем  уха  старая   жрица,   некогда   разрешившая
безымянному юродивому остаться на территории священного округа, как скажет
усталый Геракл, остановившись у только что въехавшей в ворота колесницы:
     - Он не виноват. Гермий не открыл ему  всей  правды...  нет,  Феб  не
виноват. Он даже не знал, что его  любимец,  Адмет  [Адмет,  басилей  Фер,
аргонавт - любимец Аполлона, который не раз спасал Адмету жизнь;  за  семь
лет до описываемых событий Адмет предлагал  друзьям,  родителям  и  челяди
умереть вместо него (т.е. быть искупительной  жертвой);  согласилась  лишь
жена Адмета Алкестида, которую потом Геракл отбил у  бога  смерти  Таната;
позднее  замалчивали,  почему  любимец  Аполлона  Адмет   при   всех   его
добродетелях не собирался умирать сам за себя, предлагая эту честь другим]
из Фер - Одержимый.
     И кивнет молодой возница с запавшими немолодыми глазами,  а  стоявший
рядом с ним мужчина спрыгнет наземь и подойдет к Гераклу.
     Сморгнула старая жрица, пожевала высохшими губами, переводя взгляд  с
одного брата на другого, да и пошла себе прочь - так  и  не  услыхав,  как
тихо выдохнул Ификл:
     - Никто не виноват; и все виновны. Не очищать  тебя  надо,  Алкид,  -
спасать. Спасать тебя от тебя.


     В это время на Олимпе звучало слово златолукого Аполлона:
     - Я пойду на Флегры  только  вместе  с  великим  Гераклом,  лучшим  и
несчастнейшим из смертных; или не пойду вовсе.
     И Крониды переглянулись в смущении.


     - Ты знаешь, как? - спросил Геракл.
     - Надеюсь, что знаю, - был ответ.




                              СТАСИМ ПЕРВЫЙ


                                  СТРОФА

     ...Тяжелый, давящий рокот Великой Реки все удалялся, и чудилось в нем
изумление, словно нечто такое мимоходом отразилось в древних  водах,  чего
до сих пор не видели они. А если и видели  -  то  все  равно  не  поверили
возникшему отражению.
     Ближе, все ближе багровые отсветы, и вечный  сумрак  тропы  скорбящих
теней  начинает  понемногу  отступать  перед  этими  зловещими  сполохами;
поворот, еще один  -  и  призрачные  языки  неживого  пламени,  отливающие
чернотой в самой сердцевине своей, бросаются  навстречу  двум  путникам  -
чтобы испуганно отшатнуться и исчезнуть  в  стенах,  светящихся  тревожным
багрянцем, как если бы они  были  сложены  из  чуть  подернувшихся  пеплом
углей; а путники  идут  дальше,  все  глубже  спускаясь  в  запретные  для
смертных недра Эреба.
     - Жди меня здесь. Я сам приведу его.
     - Что скажет Владыка?
     - С дядей все договорено. Жди...
     И более легкая  фигура  стремительно  исчезает  в  одном  из  боковых
проходов,  подобных  ветвящейся  сети  сосудов  внутри   тела   подземного
исполина.
     Второй путник остается один; осматривается по сторонам. Здесь пышущие
скрытым жаром стены расступаются, образуя  подобие  зала  с  теряющимся  в
темноте невидимым сводом. В центре зала стоит некогда  гладко  обтесанный,
но теперь местами выщербленный неутомимым  каменотесом-временем  камень  -
странной пятиугольной формы и высотой локтя в полтора.
     Путник подходит к жертвеннику - низкому, как и все  алтари  подземных
богов - вглядывается в сеть трещин, похожих на тайные знаки, морщит лоб...
     - Можешь не стараться. Даже Владыке неизвестны эти символы. Никто  не
видел руку, высекавшую их; никто не постиг их смысла. В Семье  шутят,  что
здесь записано тайное имя Ананки-Неотвратимости; только я не слышал, чтобы
кто-нибудь смеялся в ответ на эту шутку.
     - Но это жертвенник? - спрашивает путник, не оборачиваясь.
     - Да, - отвечает вернувшийся легконогий проводник.
     - А жертва?
     - Вот она. Пришлось потревожить Менета...  [Менет,  сын  Кевтонима  -
пастух коровьего стада, принадлежащего лично Аиду;  в  свое  время  именно
Менет-пастырь донес Трехтелому Гериону, что Геракл похищает коров Гериона,
а потом - Аиду, что Геракл убил Гериона.]
     Черная корова с белым пятном на лбу и пустыми, ничего не  выражающими
глазами стоит рядом с проводником. Бока коровы мерно вздымаются и опадают;
она равнодушно жует свою жвачку, тупо  глядя  на  путника  и  пятиугольный
алтарь.
     - А... тень? Ты привел его, Гермий?!
     - Да.
     Из слегка посторонившегося мрака возникает туманный сгусток, медленно
приобретая очертания высокой человеческой фигуры.
     Тень молчит, возвышаясь подле поводыря и черной коровы.
     - Ну, я пошел, - чуть замявшись, говорит  проводник.  -  Нож  у  тебя
есть, а ритон - вот.
     Он делает шаг назад и исчезает. Кажется, при  этом  он  надел  тускло
блеснувший  головной  убор  или  шлем  -  но,  скорее  всего,  это  просто
привиделось.
     Безмолвная тень и путник (рядом с высоким, слабо очерченным  силуэтом
он выглядит неестественно мощным и материальным) остаются вдвоем.
     - Сейчас, сейчас...  -  бормочет  путник,  наливая  в  ритон  немного
медвяной смеси и досыпая щепоть ячменной муки; потом он подводит послушную
корову к жертвеннику, куда только что  поставил  ритон,  и  достает  из-за
пояса кривой нож. - Сейчас я верну тебе память, и мы поговорим...
     Тень безмолвна и безучастна.
     Кулак коротко и тяжело обрушивается на  белое  пятно  коровьего  лба,
животное падает на  колени,  вспышка  ножа  полыхает  во  мраке;  хриплое,
отчаянное мычание переходит в клекот и бульканье - и густая  черная  струя
хлещет в подставленный ритон из разверстого  горла,  а  человек  свободной
рукой удерживает бьющуюся в последних судорогах жертву, неразборчиво шепча
при этом то ли молитву, то ли ругательства.
     Наконец ритон полон до краев, огромная рогатая туша обмякает,  словно
из нее выпустили воздух, а человек, замолчав, бережно  укладывает  мертвую
корову у западной стороны алтаря.
     Почему-то человек уверен, что запад именно там.
     Потом он плавно опускает кончики пальцев в ритон  и  брызгает  кровью
сперва на жертвенник, после - на источающую жар стену.
     Черные брызги вспыхивают, в зале на мгновенье становится светлее -  и
тут  безучастная  доселе  тень  вздрагивает,  а  на  смутном  лице  широко
распахиваются безумные, жаждущие глаза.
     Тень почуяла жертвенную кровь.
     - Пей, Ифит-лучник, - тихо и печально произносит человек.  -  Пей,  и
пусть память хотя бы ненадолго вернется к тебе.
     И подносит ритон с блестящей жидкостью к самым губам тени.
     Тот, кого назвали Ифитом-лучником, жадно припадает  к  ритону  -  но,
несмотря на торопливость, ни капли  мрачного  напитка  не  проливается  на
каменный пол, и бесплотная тень на глазах становится похожей на  человека,
тонкие сильные пальцы вцепляются в запястья приносящего жертву,  не  давая
отдернуть вожделенный ритон; и путник, поначалу было отступивший  на  шаг,
бормочет:
     - У тебя холодные руки, Ифит-лучник, но  они  теплеют.  Пей,  сколько
хочешь, потому что мне надо знать...
     - Ты хочешь знать, что я не успел договорить  тебе  тогда,  на  стене
Тиринфа? - тихий шелестящий голос идет ниоткуда  и  одновременно  со  всех
сторон.
     Путник невольно вздрагивает  и  со  странным  болезненным  выражением
вглядывается в ожившие глаза тени. Тени ли? Нет, перед ним не  человек  из
плоти и крови - но уже и не тот призрак, которого привел из  глубин  Эреба
легконогий поводырь.
     Нечто посередине.
     - Да, я хочу знать, учитель. Только  вместе  с  тобой  на  тиринфской
стене стоял не я. Я Ификл, а не Алкид. Алкид сейчас  в  Меонии  [Меония  -
древнее название Лидии; "меоны" - тамошние племена, коренное население], у
Омфалы Лидийской  -  люди  и  боги  полагают,  что  Геракл  искупает  грех
невольного убийства тебя, Ифит-лучник; я же надеюсь, что он искупает  свое
безумие... и искупит его навсегда. Но давай не будем об  этом  вслух  даже
здесь...
     - Я не виню Алкида,  -  грустный  шелест,  отзвук,  эхо,  -  я  видел
Лиссу-Безумие в его взгляде, когда он шагнул ко мне, не понимая, кто перед
ним, и есть ли перед ним хоть кто-то... нет, я не виню твоего брата.
     - Да, учитель, никто не виноват, и все же... Ты  расскажешь  мне  то,
что не успел поведать в Тиринфе? Алкид передал мне начало - я  хочу  дойти
до конца.
     - Да. Я помню. Я должен. И я расскажу. А потом я снова забуду все,  и
так будет лучше. По крайней мере, для меня.
     - Может быть, я...
     - Не может. Я знаю, что у тебя доброе сердце, Ификл, и допускаю,  что
ты кое-что смог бы выпросить у Аида для меня. Но я этого не хочу.  Я  хочу
покоя и забвения.
     Тень побледнела, и Ификл спешно протянул бывшему  учителю  наполовину
опустевший ритон. На этот  раз  тень  пила  неторопливо,  без  жадности  и
удовольствия, как пьют горькое, но необходимое целебное снадобье.
     - Благодарю, - Ифит-лучник  отстранил  ритон,  на  дне  которого  еще
что-то оставалось, и Ификлу почудился легкий вздох.
     Тень, призрак вздоха.
     -  А  теперь  слушай,  -  сказал  тот,  кто  некогда  звался   Ифитом
Ойхаллийским.



                                АНТИСТРОФА

     - Ты знаешь от Алкида, как мы - младшие родичи Салмонеевых братьев  -
породили Гигантов. Но и для нас, и для ТЕХ само слово  "Гиганты"  казалось
несмешной шуткой. Ведь это были дети, беспомощные, крикливые  младенцы,  в
чем-то странные, в чем-то великие, в чем-то ущербные - но дети. НАШИ ДЕТИ.
Я хорошо помню те дни, когда рожденные на Флеграх  выжили;  дни  какого-то
невозможного, нереального счастья, когда даже в  глазах  Сфено  и  Эвриалы
исчезла  чернота  обреченности,  которая  была  в  них  всегда,  когда  не
стеснялся своих слез Хрисаор Золотой Лук,  сын  Медузы;  а  я,  сын  Авгия
Филей, Подарг-троянец и Трехтелый Герион плясали  сумасшедший,  неистовый,
божественный танец... я хорошо помню те дни.
     Я помню их даже здесь, где не помню ничего.
     Вскоре явились Одержимые. Нет,  не  такие,  как  мой  отец  -  рангом
пониже. Вежливые, настойчивые и убедительные - о, они  хорошо  знали  свое
дело! Дети болели,  их  надо  было  лечить,  кормить  и  нянчить.  С  этим
согласились все. Но знал ли я или Молиона, как лечить и нянчить  потомство
древних Павших титанов? Знали ли сестры-Горгоны и Герион, как обращаться с
полулюдьми?!
     Нет.
     Мы этого не знали.
     А люди, Одержимые Тартаром, утверждали, что знают. И мы им  поверили.
Зря! Зря!.. Если бы мы не захотели отдать своих детей этим тихим жрецам  с
липким голосом, если бы мы воспротивились... ведь на  нас  не  было  силы!
Небо, одной  Сфено  хватило  бы,  чтобы  десятки  трупов  легли  под  ноги
разъяренной Горгоне! И лук мой был при мне, и доставало стрел в колчане  -
как же слепы оказались мы, дети Одержимых и потомки Павших!
     Век себе не прощу... впрочем, теперь это лишь красивые слова.
     Без детей сразу стало пусто. Многие из нас  вернулись  с  Флегрейских
полей домой, но и там мы не могли найти себе места, то и дело  возвращаясь
обратно к тем странным  существам,  к  которым  успели  привязаться,  даже
полюбить - для  них  мы  выглядели  не  менее  странно,  но  привязанность
оказалась  обоюдной  -  мы  снова  делили  ложе,  погружаясь   в   жуткое,
болезненное наслаждение, на время дарующее забытье;  очнувшись,  мы  вновь
ощущали гнетущую пустоту существования, и глухая тоска гнала нас прочь - с
тем, чтобы через некоторое время снова вернуть обратно.
     Иногда нам -  только  людям!  -  разрешали  увидеть  детей.  Дети  не
узнавали нас, они вообще от раза к разу становились все  более  необычными
(мы успокаивали себя тем, что так и  должно  быть),  и  встречи  эти  были
скорее в тягость... но мы уже не могли удержаться, мы  приходили  снова  и
снова, пока не настал черный день.
     Теперь-то я понимаю все! Чушь, что Гиганты - змееногие порождения Геи
и Тартара, что их судьба - сразиться с Олимпийцами и победить  или  пасть.
Судьбы нет! А если даже и есть -  неважно.  Одержимым  нужны  были  именно
дети, потому что дети ощущают жару и холод, хотят есть и пить,  смеются  и
плачут, но они не знают разницы между людьми и богами. Дети - единственные
смертные, для которых нет богов; дети - возможные убийцы богов. И теперь я
думаю, что каждый полубог-герой в чем-то ребенок...
     Одержимые с самого рождения подкармливали младенцев жертвами.  Только
в отличие от Геракла - первой, неудавшейся  попытки  -  момент  принесения
жертвы  новорожденному  неизменно  связывался  с  приятными  для   ребенка
ощущениями: его кормили, переодевали в сухое, ласкали...  Через  некоторое
время  дети  уже  требовали  жертвоприношений,  намертво   связав   их   с
удовольствием.
     Когда они немного подросли - они сами стали приносить себе жертвы.
     Только жертвы их не были в полном смысле  слова  человеческими;  хотя
иногда для этого использовались похищенные из храмов жрецы Олимпийцев.
     Жертвы Гигантов - боги! Или те, кто одного племени с  богами:  нимфы,
дриады, сатиры, малые титаны... Гиганты не будут  воевать  с  Олимпийцами,
поскольку не умеют воевать и не знают, кто такие Олимпийцы. Гиганты  будут
их есть, пожирать, приносить в жертву самим  себе!  Боги  для  Гигантов  -
пища; так ребенок тянет в рот игрушку!


     ...Тень Ифита плакала, но слез не было, и  грудь  призрака  сотрясали
беззвучные рыдания. Взяв протянутый ритон, тень залпом допила  остатки,  и
жертвенная кровь с медом и ячменем  снова  наполнила  бесплотное  создание
неким подобием жизни.


     - Я видел, как Гиганты пожрали двух своих матерей, Сфено и Эвриалу! Я
уже почти полностью вошел  в  Дромос,  ведущий  домой,  когда  на  детской
половине Флегр появились сестры-Горгоны.  Вопреки  запрету,  они  решились
проведать собственное потомство, и Одержимые были не в силах преградить им
дорогу. Разбросав жрецов Тартара, как котят - я сам видел это  издалека  -
Горгоны приблизились к детям. Мне отчетливо были видны и сестры,  и  дети;
но когда между ними оставалось не более шага, мне показалось, что я  схожу
с ума: беспомощные младенцы на миг  увиделись  мне  гигантскими  косматыми
существами  с  бессмысленно  горящим  взглядом,  а   могучие   Горгоны   -
беспомощными фигурками, испуганно отшатнувшимися прочь.
     Это длилось всего мгновение, а когда я пришел в себя -  исковерканные
трупы Сфено и Эвриалы уже лежали на жертвеннике, а вокруг мертвых  матерей
косолапо плясали маленькие дети, кривляясь и невнятно бормоча.
     Я бежал в страхе.
     И теперь я хочу забвения - потому что иначе мне придется вечно видеть
этот алтарь и тела Горгон на нем, и этот страшный детский хоровод  вокруг;
видеть и думать, что - возможно! - я, человек, не связанный узами  родства
с богами или титанами, мог остановить их - и не сделал этого...



                                   ЭПОД

     - Ты знаешь, Ификл, - немного помолчав, закончила тень, -  все  мы  в
чем-то жертвы; и в  чем-то  жрецы.  Все:  мы,  Павшие,  Горгоны,  Гиганты,
Одержимые... Олимпийцы. Все, кроме вас с Алкидом - перестав быть жертвами,
вы не стали жрецами. Поэтому обещай мне, что Геракл остановит  Салмонеевых
братьев, даже если при этом придется убить и Гигантов - я, отец, даю  тебе
разрешение на это, потому что искалеченные дети-выродки не виновны в своем
уродстве... но мне страшно подумать, что будет, если  на  плечах  безумных
детей-Гигантов на небо  взойдут  безумные  жрецы-Одержимые  из  Салмонеева
братства.  Боюсь,  что  вся  Эллада  превратится  тогда  в  один  огромный
жертвенник. Ты обещаешь мне?
     - Да, - еле слышно ответил Ификл. - Я обещаю тебе это.  Бог  поклялся
бы Стиксом; Геракл просто обещает.
     И воды Великой Реки удивленно плеснули во тьме Эреба.




                              ЭПИСОДИЙ ВТОРОЙ


                                    1

     Алкид лежал на горячем песке, вольно закинув руки за  голову,  и  без
особого вдохновения смотрел на  стройную  ногу  Лукавого,  ногу  бегуна  и
плута, болтавшуюся туда-сюда перед  самым  Алкидовым  носом.  Крылышки  на
задниках сандалий Гермия слабо трепетали, словно Лукавый по-прежнему несся
куда-то, а не сидел совсем рядом, на лысой макушке вросшего в тело пустыни
валуна, поджав под себя вторую ногу и бросая вызов здравому  смыслу  своей
дурацкой позой.
     - Привет, сестричка, - хихикнул Гермий.
     Алкид согнул колени, отчего женское платье, в  которое  нарядила  его
Омфала, царица Меонии, задралось чуть ли не  до  пояса;  и  Лукавый  снова
хихикнул, косясь на обнажившиеся  ляжки,  густо  поросшие  жестким  черным
волосом.
     - А тебе идет,  -  Гермий  одобрительно  оттопырил  большой  палец  и
склонил набок голову, украшенную фригийским колпачком с  вислыми  ослиными
ушами.
     Алкид перевернулся на бок и закрыл глаза.
     - Клянусь папой, тебе  идет!  -  не  унимался  Лукавый.  -  Замуж  не
собираешься?
     - Собираюсь, - спокойно ответил Алкид.
     - За кого?
     - За тебя.
     - За меня нельзя, - на полном серьезе заявил Гермий, словно задавшись
целью подтвердить  разные  непристойные  слухи,  где  Лукавому  не  всегда
отводилась самая почетная роль. - За меня,  братец,  нельзя.  Мы  с  тобой
близкая родня по папе. У нас дети плохие получатся. Хуже Химеры.  С  твоим
умом и моим характером. Такое потомство только в огонь - да  и  то  не  во
всякий...
     - Значит, останусь холостым, - подытожил Алкид и плюнул, не  открывая
глаз и не целясь специально, в сандалию Лукавого - но почти попав.
     - Ну-ка, ляг со мной, дружок, - жмурясь, мурлыкнул  Гермий  на  мотив
модной тиринфской песенки, - ты божок и я божок, мы с тобой помнем лужок.
     Потом поразмыслил и поправился:
     - Я божок, ты - не божок.
     - Ты плут и жох, -  хмыкнул  Алкид  в  бороду.  -  Чтоб  тебе  Гефест
прижег...
     Крылышки на Талариях Гермия затрепетали сильно-сильно, после чего  он
подобрал под себя и другую ногу.
     - Папа волнуется, - совсем другим голосом бросил Лукавый. -  Говорит:
Гиганты на Флеграх зашевелились. Говорит: скоро, небось, сюда полезут.
     - Пусть их лезут, - пожал плечами Алкид. - Мне-то что?
     Гермий обличающе ткнул в его сторону пальцем.
     - Тебе - что. Тебе как раз очень даже что. Понял?
     - Нет. Вы меня в рабство продали. Ливийской  ехидне.  В  ткачихи.  За
целых три таланта. А нам, ткачихам, ваши разборки вдоль хитона... Так  что
лети, голубок! Шевели крылышками и не мешай отдыхать после трудового дня.
     Гермий, не меняя позы, плавно взмыл над валуном и поерзал,  поудобнее
устраиваясь в воздухе. Колпачок Лукавого  съехал  на  ухо,  фарос  волнами
стелился по ветру... залихватская ухмылка, пушистые девичьи  ресницы,  еле
сдерживаемая порывистость во всем теле - и легкомысленное приятство  общей
картины портили только глаза.
     Глаза змеи в кустах.
     - Так нашему папе и передать? - без малейших признаков угрозы спросил
Гермий; и всякий, неплохо знающий Лукавого, мигом почуял бы опасность.
     - Так и передай.
     - Нет уж, - с подозрительной ленцой пробормотал Лукавый, -  не  стану
я, пожалуй, передавать. А слетаю-ка я лучше к девочкам. Или  к  мальчикам.
Скажу папе - тени в Аид водил, надорвался на службе, вот и полетел в южную
Этолию, Калидонскую охоту смотреть...
     Лукавый замолчал, пристально глядя