уже
понимая и принимая свою обреченность...
     Ложь.
     А правда - вот она.
     Дети играют в куклы.
     Дети ломают куклы.
     Ификл смотрел на Гигантов и понимал  -  перед  ним  братья  и  сестры
Геракла, маленькие Алкиды, насильно зачатые на перекрестке многих  великих
замыслов; вот она, вторая, удачная попытка, вскормленные  жертвами  уроды,
сами себе жрецы и боги, безумные в полной мере, ибо никогда не  имели  они
своего Ификла, который бы держал их, не отдавая во  власть  заплесневелого
безумия Павших - и эти маленькие существа теперь уже  все  время  живут  в
вечном Тартаре, питаясь душами бессмертных, которых сами себе  приносят  в
жертву.
     Никогда не терзаясь  содеянным;  даже  не  зная,  как  это  бывает  -
терзаться.
     А  поодаль   стояли   и   с   ленивыми   усмешками   переговаривались
Одержимые-няньки.
     Подлинные родители Гигантов.
     В отличие от Амфитриона-лавагета и близнецов-Амфитриадов - счастливые
дети и счастливые родители.
     Счастливые своим уродством.


     ...потому что покалеченные дети-выродки не виновны в своем  уродстве,
но мне страшно подумать, что будет, если на плечах безумных детей-Гигантов
на небо взберутся безумные жрецы-Одержимые из Салмонеева братства.  Боюсь,
вся Эллада превратится тогда в один огромный жертвенник. Ты обещаешь мне?


     -  Обещаю,  -  не  вытирая  слез,  прошептал  Геракл,   словно   тень
несчастного ойхаллийца в Аиде могла его услышать, и поднял лук.
     Такие дети не должны жить.
     И не только - дети.
     Первая стрела пропала даром - Ификл целился  в  призрачного  колосса,
разорвавшего пеплос на кричащей и размахивающей  копьем  Афине  -  но  уже
вторая стрела, посланная в реального ребенка, со слюнявой  улыбкой  идиота
рвущего покрывало на своей насмерть перепуганной и оттого смертной  теперь
забаве...
     Уже вторая стрела безошибочно нашла свою цель.
     Потом Ификл сбежал вниз по склону и помог забраться обратно  Афине  -
Промахос растеряла сейчас все божественное высокомерие,  став  похожей  на
просто близкую к истерике девушку, каких двенадцать на дюжину,  да  еще  в
разорванной одежде, измазанной флегрейской сажей.
     Вот в этот самый момент рядом с  ними  свистнула  дубовая  стрела  со
светло-сизым оперением.
     Эврит-лучник выругался - порыв Ификла был настолько неожиданным,  что
бывший басилей промахнулся чуть ли не впервые  за  обе  своих  жизни  -  и
продолжил привычную работу.
     Следующая посланная им стрела со  звоном  ударилась  в  щит,  вовремя
подставленный опомнившейся Афиной.
     Третью постигла участь предыдущей.
     Теперь Афина точно знала, что ей надо делать. Ей, богине-воительнице,
надо прикрывать этого смертного Мусорщика... героя... брата - ибо от  него
и только от него зависит исход Гигантомахии.
     Отец был прав во всем.
     Его живая молния бесподобна.
     Богиня засмеялась, когда Мусорщик  поразил  еще  одного,  а  потом  -
третьего  Гиганта;  она  погрозила  Флегрейским  Пустошам,   забывшись   в
упоении...
     И стрела Эврита-лучника, не умеющего прощать чужих  ошибок,  пронзила
открывшееся бедро Ификла.
     Опомнившись,  Афина  мигом  присела  рядом  с   упавшим   на   колено
Мусорщиком, скрипевшим зубами от  боли;  богиня  закрыла  раненого  щитом,
проклиная себя за оплошность.
     Все поплыло перед глазами Ификла - съеживающиеся и вновь  вырастающие
боги  с  Гигантами,  гнойные  бельма  истерзанного  неба,   вихри   пепла,
вздымающиеся над равниной - потом резкость взгляда вернулась к нему, и  он
увидел.
     Справа к их холму деловито спешили человек двадцать Одержимых-нянек -
и все они были вооружены.
     Расчет уродливого лучника, ранившего Ификла,  был  безошибочен:  если
богиня хоть на миг отвлечется на Одержимых-нянек, Флегрейский  стрелок  не
упустит своего шанса и добьет утратившего подвижность Геракла.
     А Гиганты довершат остальное.
     Но боль в простреленном бедре неожиданно отступила, уменьшаясь вдвое,
невидимая прохладная волна плеснула внутри, омыв изрезанный берег; и Афина
удивленно посмотрела  на  улыбавшегося  Мусорщика,  только  что  явственно
шепнувшего: "Ты - это я..."
     Поэтому мудрая богиня не сразу увидела, как  на  полпути  от  них  до
отряда  Одержимых  запульсировало   переплетение   стеклянистых   паутинок
открывающегося Дромоса, и из него возникли двое с мечами в руках.
     Воин в знакомом конегривом шлеме, сверкающий полным боевым  доспехом,
и спокойный сосредоточенный мужчина с седыми висками.
     Арей-Эниалий и Геракл.
     А девушка со щитом все переводила взгляд с одного брата на другого, с
Алкида  на  Ификла,  с  Геракла  на  Геракла;  и  в  глазах  Промахос,   в
бесстрастных глазах богини пойманной птицей билось потрясение.
     - Алкид, Одержимые - твои!..
     Ификл не знал, выкрикнул ли он это вслух или только подумал, но Алкид
коротко кивнул, указал богу войны на уродливого лучника - и  понесся  вниз
по пылящему черным пеплом склону навстречу вооруженным людям.
     А Арей-Убийца  ответил  своему  несостоявшемуся  возничему  таким  же
коротким кивком и рванулся к странному подростку, накладывавшему на тетиву
очередную стрелу.


     ...Ификл  видел,  как  брат  его  смертоносным  вихрем   ворвался   в
нестройную толпу Одержимых, и ему почему-то подумалось, что  сейчас  Алкид
похож на гекатонхейра, восставшего из недр  Геи  Сторукого,  которому  все
равно, кто перед ним - люди, боги, титаны, гиганты, Павшие...
     Он видел, как выскочивший из клубов пепла Дионис-Пьяница вышиб  своим
тирсом лук из рук подростка-стрелка, а  сверкающий  меч  набежавшего  бога
войны вспорол живот обезоруженного противника.
     И бронзовый наконечник стрелы Ификла, смоченный  лернейской  ядовитой
желчью, указал на кипящие Флегры.
     Геракл дал слово.
     Такие дети не должны жить.
     И не только - дети.


     Эврит Ойхаллийский знал, что битва проиграна.
     И еще он знал, что умирает.
     Боли он уже не чувствовал, глаза  застилала  багровая  пена,  в  ушах
нарастал оглушительный звон...
     Непослушной, немеющей рукой Эврит нащупал за пазухой короткий,  остро
отточенный нож и, прошептав пересохшими губами  нужные  слова,  с  улыбкой
перерезал себе горло.



                                    11

     Насмерть перепуганные жители Коса жались к родным скалам и, пятясь от
взбесившегося Иолая, шепотом проклинали наследственное безумие Персеидов.
     Гребцы с уцелевших  кораблей  -  те  выглядели  малость  поприличнее,
видимо, стесняясь уподобляться захолустным  косцам;  но  и  они  старались
держаться подальше от возницы Геракла, которому  ударила  в  голову  жара,
ярость, усталость или все сразу.
     И впрямь: Иолай, как пойманный в  тенета  хищник,  метался  туда-сюда
возле высокого скального разлома, принюхиваясь,  время  от  времени  резко
поворачиваясь и рыча от  злости  -  словно  надеялся  обнаружить  кого-то,
прячущегося за спиной, и никак не мог уловить нужный момент.
     - Др-рянь! - хрипел Иолай, страшно оскалясь, и лицо его  в  этот  миг
становилось таким безнадежно старым, что невольные зрители  вздрагивали  и
беззвучно призывали богов - кому какой больше нравился.
     - Др-р-ромос! Я же чую - здесь! Откройся, мразь!..  Откройся!  Врешь,
прошибу!..
     Стоявшему ближе прочих Лихасу уже и в самом деле начало казаться, что
у разлома, чьи края поросли плесенью и белесо-зеленым  лишайником,  что-то
есть:  воздух  начинал  стеклянисто  дрожать,   зыбкое   марево   сплетало
отливающие черным нити... но стоило парню вглядеться  повнимательней,  как
все исчезало.
     Скала себе и скала; трещина себе и трещина.
     Камень, плесень, лишайник.
     Остров Кос.
     - Они забрали моих мальчиков, - вдруг устало прошептал Иолай, набирая
полные пригоршни зернистого песка и посыпая свою всклокоченную  голову.  -
Забрали! Обоих! Как лошадей... на скачки... скачки...
     Взгляд  его  неожиданно  прояснился,  налился  бронзовой  решимостью,
скользнул по собравшимся и уперся в Лихаса.
     Парень явственно ощутил, как его берут за грудки,  не  давая  сделать
то, что хотелось больше всего - убежать.
     - Колесницу! - приказал Иолай.
     Лихас сразу понял, о чем речь: еще в Трое Иолай не  смог  удержаться,
чтобы не забрать в качестве добычи найденную в одном из дворцовых хранилищ
колесницу - легкую,  отнюдь  не  боевую,  специально  предназначенную  для
конных ристаний и напоминающую поставленную на колеса раковину  с  тонкими
боковыми поручнями, которые сходились к центру.
     Махнув рукой ближайшим гребцам, Лихас побежал к кораблю  -  и  вскоре
колесница вместе с полным набором упряжи (после долгого общения  с  Иолаем
предусмотрительность парня не имела границ) была доставлена.
     - Коней!
     -  Ты  чего,  Иолайчик?!  -  взволнованно  забормотал  Лихас.  -   Ты
поостынь-то, водички попей... откуда кони? Мы  в  Трое  никаких  коней  не
брали... их, копытастых, на борт - никак, Иолайчик, невозможно!
     - Я сказал -  коней!  Лихас,  объясни  местным:  если  на  их  трижды
благословенном Косе не отыщется пары приличных  лошадей  -  запрягу,  кого
попало!
     Лихас объяснил.
     Он очень старался  -  справедливо  предполагая,  кого  бешеный  Иолай
первым станет запрягать.
     Выяснилось, что пара более-менее сносных лошадок на острове есть - их
в свое время непонятно зачем привез покойный басилей косцев Эврипил  -  но
животных собирались днем  принести  в  жертву  бывшему  хозяину  во  время
огненной тризны.
     - Я их сам  принесу  в  жертву,  -  Иолай  говорил  тихо,  но  многим
казалось, что уж лучше бы он кричал. - Сам! Немедленно!  Эврипилу...  кому
угодно! Ну?!
     Дважды уговаривать косцев не пришлось.
     И часа не прошло, как низкорослые мохнатые лошадки были доставлены  и
запряжены.
     Иолай прыгнул в колесницу и стал разгоняться почти  от  самого  моря,
правя на скалу.
     Колеса вязли в песке, лошади надрывались с  истошным  ржанием,  но  и
гребцы с кораблей, и жители Коса не  могли  отделаться  от  ощущения,  что
сумасшедшая колесница с сумасшедшим  возничим  летит,  несется,  мчится  с
такой скоростью, что взгляд  не  успевает  увидеть  всю  картину  целиком,
выхватывая лишь детали: оскаленные конские  морды,  вскинувшийся  возница,
взметнувшийся бич, песчаный смерч у колеса...
     Колесница врезалась в скальный разлом и исчезла.
     Совсем.
     Ни обломков, ни грохота... ничего.
     Скала себе и скала.
     Камень, плесень, лишайник.
     Остров Кос.
     Лишь тусклые нити поплыли по воздуху, словно от разорванной  паутины;
лишь дробное эхо плеснуло из трещины, словно  копыта  били  о  камень  все
дальше... дальше... тишина.
     - Он - бог? - потрясенно спросил у Лихаса один из косцев.
     - Хуже, - ответил Лихас.



                                    12

     Пахло бойней.
     Сырым  мясом,  медленно  оседающей  пылью,  ледяным  потом,   смрадом
захлебнувшегося воя, грязной деловитой смертью с окровавленными по  локоть
руками... бойней пахло.
     Лопнувшие  нити  Дромоса  хлестнули  по  глазам,  ослепив,   заставив
зажмуриться, Иолай еще не успел понять, что прорвался, что скачет, скачет,
машинально удерживая равновесие, ослабив поводья, слившись  с  озверевшими
лошадьми и ожившей раковиной на  колесах;  он  еще  только  учился  видеть
заново, еще только начинал дышать воздухом вместо жгучей ярости, с птичьим
клекотом рвавшей грудь кривыми когтями  -  а  кто-то  долгим  прыжком  уже
метнулся к нему в колесницу, ударил напрягшимся телом, вырвал вожжи... они
оба вывалились за поручни, покатились по горячей земле, враг изворачивался
гадюкой, но Иолай все-таки подмял его  под  себя,  навалился,  прижал,  не
сумев схватить за руки...
     И почувствовал, что ему нахлобучили что-то на голову.
     - Слезь с меня,  придурок!  -  прохрипел  враг  удивительно  знакомым
голосом.
     Иолай послушно встал, медленно ощупал навязанный ему  силой  головной
убор...
     Шлем.
     Древний   шлем   давно   забытой   формы,   напоминавший   неглубокую
перевернутую миску с кольцом бугорков вокруг центра, с закрывавшим затылок
куском плотной кожи, с узким наносником; по размеру - в самый раз.
     Шлем.
     - Что там, Гермий? - спросили издалека.
     - Ничего, - отозвался Гермий, поднимаясь  и  отряхиваясь.  -  Небось,
где-то Дромос сам по  себе  открылся,  а  тут  колесница...  сшибла  меня,
зараза!
     И уже Иолаю, свистящим шепотом:
     - Не снимай шлема! Если тебя увидят здесь, на Флеграх -  все,  конец!
Понял?
     Повторять дважды не понадобилось.
     Иолай и так успел заметить,  что  Лукавый  шепчет,  не  глядя  в  его
сторону - и не потому, что скрытничает, а потому, что и сам не видит.
     Шлем Владыки, о котором поют рапсоды.
     Ведь даже само имя "Аид" испокон веку означает - "невидимый".
     ...В пяти шагах от Иолая лежал мертвый человек.
     Нет, не человек.
     Или все-таки?
     Необычайно крупный подросток - десять лет? двенадцать? пятнадцать?! -
похожий одновременно на уродливого бога и прекрасного зверя, на  чье  лицо
нельзя было смотреть без содрогания; так иногда при встрече с неведомым не
знаешь: молиться ему или бежать от него.
     Рядом с израненным телом подростка - все-таки, если  не  вглядываться
пристально, он больше походил на дитя человеческое - валялись разбросанные
стрелы со светло-сизым оперением и лук.
     Лук из дерева и рога.
     - Эврит? - одними губами выдохнул Иолай, понимая, что и этот  труп  -
уже не Эврит Ойхаллийский, а просто падаль.
     Лукавый кивнул.
     Иолай нагнулся,  запрокинул  покойному  голову  и  долго  смотрел  на
перерезанное горло.
     Потом пнул сандалией коченеющую руку с зажатым в кулаке ножом.
     - Если это был Эврит, то он успел убить себя сам, - Иолай чувствовал,
что сейчас сорвется на крик. - Мертвецы не режут себе горло. Ты видел  его
тень, Лукавый?!
     - Да? - удивленно спросил Гермий непонятно о чем.
     И Иолай понял, что юноша-бог чудом удерживается, чтобы не упасть.
     Он подошел к шатающемуся Гермию, полуобнял его - Лукавый  со  вздохом
благодарности оперся о подставленное плечо - и обвел взглядом Флегры.
     Выжженную равнину, где над телами уродливых детей стояла Семья.
     Зевс-Бротолойгос, по-воровски проникший в  спальню  Алкмены  и  потом
лишь раз позволивший себе встретиться с Амфитрионом лицом к лицу  -  когда
лавагет умирал под Орхоменом;  Посейдон-Энносигей,  стоявший  в  фиванском
переулке  над  поднимающимся  с   колен   мужем   любовницы   Громовержца;
Гера-Аргея, пославшая ядовитых змей,  лишь  чудом  не  доползших  до  двух
восьмимесячных  младенцев;  Арей-Эниалий,  чью  дорогу  заступил   некогда
смертный внук Персея, сбив бога в кровавую грязь; Аполлон-Эглет, скорый на
расправу лучник, схватившийся с разъяренным Гераклом  в  Дельфах;  чумазый
молотобоец  Гефест,   веселый   пьяница   Дионис,   девственная   охотница
Артемида...
     И мудрая Афина, которая  лишь  сегодня  станет  Палладой  [Паллада  -
"победительница Палланта"; прозвище, полученное Афиной после Гигантомахии]
- вот она нагнулась над мертвым Гигантом, над ребенком по имени Паллант, и
кривым лезвием стала  деловито  снимать  с  покойного  кожу,  чтобы  позже
обтянуть ею свой щит.
     Боги стояли над Гигантами; выжившие жертвы - над покойными жрецами.
     Измученные взрослые в разорванных одеждах - над поверженными детьми.
     И все, живые и мертвые, были равно смертны.
     А чуть поодаль Алкид  рвал  хитон  на  полосы  и  перетягивал  Ификлу
простреленное бедро.
     Закончив, он помог брату подняться -  и  близнецы,  не  оборачиваясь,
двинулись к болезненно пульсирующему Дромосу.
     Геракл покидал Флегры.
     - Они убили детей, которые чуть не убили  нас,  -  пробормотал  вслед
кто-то из Семьи.
     Спиной отступая к Дромосу, через который  пришел,  Иолай  видел  лица
богов, смотревших на уходящего Геракла.
     Лица спасенных, которые никогда не простят спасителя.
     - Герой должен быть один... - шепнуло эхо над Флегрейскими полями.
     Но Иолай этого уже не слышал.
     А даже если бы и слышал - тогда еще он не понял  бы  нового,  тайного
смысла, вложенного в знакомые слова.



                                    13

     ...Скоро, скоро зазвенят струны, скоро запоют  велемудрые  рапсоды  о
том, как бились за власть над миром змееногие гиганты  и  блаженные  боги,
как полыхали Зевесовы перуны, как взлетали в небо скалы и горящие деревья.
     Всех вспомнят поименно: как Аполлон  пронзил  золотой  стрелой  левый
глаз гиганту Эфиальту, как Посейдон  обрушил  на  гиганта  Полибота  часть
острова Кос, а Афина придавила бегущего Энкелада Сицилией, как вещие Мойры
сразили гигантов Агрия и Фоона, сражавшихся медными палицами,  как  Гефест
метал раскаленные камни в чудовищного Клития, Дионис  бил  тирсом  Эврита,
Геката факелом - Миманта, невидимый  Гермес  сразил  гиганта  Ипполита;  а
Громовержец поверг во прах  царя  гигантов  Порфириона  и  многих,  многих
других...
     Всех  вспомнят;  и  богоравного  Геракла,  лучшего  из  смертных,  не
забудут.
     Даже жители Коса и Сицилии, наваленных на врагов Олимпийцами, усердно
подпоют в общем хоре.
     Не сейчас, так позднее, изображения Гигантомахии  украсят  Пергамский
алтарь, северный фриз сокровищницы сифнийцев в Дельфах, щит статуи Афины в
Парфеноне - и никто, нигде и никогда не расскажет,  не  споет  и  даже  не
узнает, как поздно  ночью,  вернувшись  на  осиротевшие  Флегры,  близнецы
хоронили маленькие остывшие тела...




                               СТАСИМ ВТОРОЙ

     ...Дымный мрак уходящих куда-то вниз галерей.
     Света почти нет, но человек каким-то шестым чувством угадывает дорогу
и продолжает спускаться в расступающуюся перед ним и тут же смыкающуюся за
его спиной мглу.
     Влажный  воздух  едва  уловимо  отдает  плесенью,  и  человеку  вдруг
вспоминается Критский  лабиринт.  То  же  причудливое  сплетение  галерей,
проложенных в теле ноздреватого камня, тот же дымный сумрак  -  и  тот  же
запах плесени. Только там плесенью пахло куда сильнее.
     И еще - кровью.
     Наверное, человеку должно быть страшно, но это не так;  наверное,  он
должен хотеть повернуть назад, и это  тоже  не  так,  потому  что  человек
продолжает идти вперед.
     Неизвестно откуда взявшийся луч света силой вырывает из  всхлипнувшей
темноты  -  дверь.  Старую  дощатую  дверь,   перекошенную,   рассохшуюся,
посеревшую от времени, с медной ручкой, покрытой липкой зеленью...
     Дверь чуть-чуть приоткрыта.
     Именно оттуда тянет теплой сыростью и плесенью.
     Человек понимает, что входить не надо. Дверь откроют с той стороны.
     И как только мысль эта мелькает  в  его  сознании  -  дверь  начинает
медленно, с натужным скрипом открываться. Она открывается,  запах  плесени
усиливается, а человек стоит и смотрит.
     Впрочем, до конца дверь так  и  не  открывается,  застряв  где-то  на
полпути. Там, за дощатой перегородкой, в гудящей  медью  тьме,  ворочается
некто: громоздкий, неуклюжий и, наверное, очень старый.
     Нет, не старый - древний.
     Но наружу обитатель той стороны не показывается -  то  ли  в  дверной
проем не помещается, то ли и не собирается этого делать...
     "То ли вида  своего  стесняется",  -  подумалось  вдруг  человеку.  И
догадка эта показалась ему более близкой  к  истине,  чем  все  остальные.
Хотя, пожалуй, здесь уместнее было бы другое слово, чем  "стесняется",  но
человек не мастак подбирать слова.
     И тогда из-за двери раздался голос. Тихий усталый  голос  добровольно
отрекшегося владыки, которого утомили бунты и интриги, победы и поражения,
который хотел бы родиться заново кем-нибудь другим  -  но  это  не  в  его
силах.
     Вот какой это был голос.
     - Наконец-то мы можем поговорить, - доносится  с  той  стороны.  -  В
первый и, наверное, последний раз.
     - Где мы? - спрашивает чел