рион на нерадивых близнецов, и именно этот  взгляд  мучил  Ификла  по
ночам, когда ему снился кипящий Кефис, оборванная  переправа  и  четвертая
стрела, которой ему не хватило.
     Ификл смотрел на сына - и видел отца.


     ...Еще живы Минос  Критский,  Триптолем  из  Элевсина,  благочестивый
праведник Эак с острова Эгина; жив мудрый Радамант-законник,  который  как
раз сейчас, будучи изгнан с родины, переезжает  в  Беотию,  где  вскоре  и
станет вторым мужем Алкмены; жив и  Автолик  Гермесид,  чей  внук  (как  и
Иолай, внук Амфитриона) будет невероятно похож на деда  -  великий  борец,
хитрец и убийца, клятвопреступник и преданный друг по имени  Одиссей,  что
значит "Тот, кто злит богов"...
     Живы все те, кому Владыка Аид после смерти  сохранит  память,  сделав
своими судьями, советниками, лазутчиками  и  доверенными  лицами,  нарушив
свой собственный закон.
     Но первым был все-таки Амфитрион-Иолай, которого еще нескоро  назовут
Протесилаем - "Иолаем Первым".


     -  Ты  умеешь  молчать,  -  тоном,  не  терпящим  возражений,  бросил
Амфитрион. - Я знаю, что умеешь.
     - Да, папа, - повторил Ификл, тщетно пытаясь  сморгнуть  едкие  капли
дождя, застилающие ему глаза. - Я умею молчать. Я только... я не знал, что
ты вернешься.
     И при этих словах старая Галинтиада запрокинула лицо к  небу,  словно
жертва на алтаре, и обреченно завыла.



                                    8

     Они бежали в ночи, забирая вправо,  к  северо-востоку,  круто  огибая
мощные стены Кадмеи, почти невидимые в мокрой  темноте,  чутьем  определяя
место, куда следует опустить ногу; они бежали в ночи.
     Ификлу не раз доводилось в потемках носиться по размокшему  Киферону,
имея  на  плече  добычу  куда  более  тяжелую,  чем  бесчувственное   тело
Галинтиады - и он прекрасно понимал, что никакой шестилетний мальчишка  не
мог бы сделать того, что делал сейчас его... его отец, смиряя протестующие
мышцы, подчиняя дыхание  беспощадному  ритму,  укрощая  детское  сердце  и
заставляя его биться ровно и неутомимо,  как  опытный  возничий  подчиняет
себе молодого необъезженного коня.
     А в памяти все  всплывало:  алтарь,  исковерканные  тела  служителей,
рвущийся в небо звериный вой; он, Ификл, шарит глазами  вокруг  в  поисках
веревки, сам еще точно не зная, зачем - то ли  связать  Одержимую,  то  ли
перетянуть ей ногу после того, как выдернет из бедра жертвенный  нож  -  и
подошедший к старухе Иолай коротко и точно бьет Галинтиаду камнем под ухо,
обрывая вой.
     - Так надежнее, - произнес тогда детский  голос.  -  Нож  не  трогай.
Просто бери и неси... не сдохнет, сволочь, живучая!
     Ификл хотел еще спросить отца: что стало с настоящим Иолаем?
     Не спросил.
     И не спросит до конца дней своих.
     Так и умрет в сознательном неведении; умрет больше сыном, чем отцом.


     ...полночь догнала их у знакомого обоим Дромоса.
     Ничему не удивляясь, Ификл  проскочил  следом  за  отцом,  а  полночь
затопталась в испуге и остановилась, выжидая.
     Дом, где обычно назначал встречи Пустышка, резко  выделялся  на  фоне
странно-серого неба. Но на пороге никто не ждал, и  Ификлу  даже  не  надо
было заходить внутрь, чтобы выяснить - дом пуст.
     - Да что ж он, загулял, что ли?! -  не  договорив,  Амфитрион  махнул
рукой и зло выругался по-лаконски, да так, что  Ификл  не  понял  и  трети
сказанного.
     Главным, кажется, было то, что  Гермий  должен  отчего-то  подавиться
рыбой.
     В мутном сумеречном свете Ификл увидел, что мальчишеская ладонь вся в
крови - видимо, лже-Иолай порезался, когда метал неудобный нож.  Амфитрион
перехватил взгляд сына, несколько раз сжал и разжал  кулак,  отчего  кровь
пошла сильнее, и задумчиво прикусил губу.
     Ификл ждал.
     - За мной! - наконец бросил Амфитрион и побежал  обратно  к  Дромосу,
чуть раскачиваясь из стороны в сторону.
     Ификл поспешил за ним, придерживая застонавшую Галинтиаду.
     И вновь запетляла тропинка  между  холмами,  сумерки  уступили  место
полуночи, а Галинтиада начала  ворочаться,  приходя  в  себя  от  дождя  и
сырости, или еще от чего - но вдруг Амфитрион остановился так  резко,  что
Ификл едва не сшиб маленькую фигурку с ног.
     Перед ними возвышалась герма.
     Ификл еще не успел сообразить, зачем им  понадобился  путевой  столб,
посвященный Гермесу, а Амфитрион уже подпрыгнул и  залепил  стилизованному
изображению на верхушке столба самую натуральную оплеуху.
     Окровавленной ладонью.
     Испачкав кровью дерево.
     - На тебе жертву, подавись! - заорал Амфитрион, мешая божественное  с
базарным.  -  Рыбки  мало,  Высочайший?!  Жертву  прими,   Олимпиец,   сын
Майи-Плеяды  и  Тучегонителя  Зевса,  хитрейший  из   хитрых,   ворюга   и
клятвопреступник! Шут крылоногий, ну где тебя носит, зар-раза?!
     И вторая оплеуха, звонче первой, обрушилась на герму.
     Шум за спиной заставил Ификла обернуться.
     И даже не шум, а так - холодом потянуло.
     Никто, кроме Лукавого (разве  что  Радужная  Ирида,  личная  вестница
Геры),  не  умел  так  быстро  открывать  Дромосы.  Призрачное   мерцание,
вспыхнувшее за  спиной  Ификла,  еще  только  набирало  силу,  скручиваясь
воронкой, а знакомый силуэт с жезлом-кадуцеем в руке - и еще  отчего-то  в
высоком, лихо заломленном  фригийском  колпаке  -  уже  выкарабкивался  из
светящейся паутины, раздвигая нити жезлом.
     Когда Гермий освободился и приблизился, Ификл обнаружил  в  свете  до
сих пор не захлопнувшегося  Дромоса,  что  его  друг  Пустышка  совершенно
голый, если не считать сандалий, дурацкого колпака и жезла; в  левой  руке
Гермий держал за хвосты двух вяленых рыбешек, а щека  бога  была  измазана
кровью.
     Отчетливый такой отпечаток маленькой пятерни.
     Вдобавок по некоторым признакам  можно  было  определить,  что  голый
Гермий только что вскочил с ложа, где явно был не один.
     - Ты что, лавагет, сдурел! -  заорал  Лукавый,  подбегая.  -  Так  же
заикой оставить можно! Кровавая жертва, да еще прямо  по  роже  -  я  пока
сообразил спросонья!..
     Ификлу на миг показалось, что он смотрит на мир глазами  Гермия  -  и
видит тускло-размытый силуэт живого мальчишки, вокруг  которого  сгущается
мощная, хмурая тень, гораздо более выразительная, чем теплое  существо  из
плоти и крови.
     И еще Ификл подумал о том дне, когда тень  и  тело  уравновесят  друг
друга.
     - Тартар проспишь! - вызверился на бога Амфитрион. - Я, понимаешь, из
кожи вон лезу, Одержимую для них ловлю, ее люди мне чуть сына не  угробили
- а ты еще ворчишь, что не вовремя?! В  следующий  раз  обождать  попрошу,
пока ты соизволишь долететь!
     - Ладно, ладно, - успокаивающе начал Гермий, но тут Галинтиада  резко
дернулась на плече у Ификла, потом еще раз, и это так напоминало  судорогу
начинающейся агонии, что Ификл поспешил опустить старуху наземь.
     В грязь.
     Ножа в бедре карлицы не оказалось - то ли сумела выдернуть по дороге,
то ли  сам  выпал  -  ноги  старухи  были  все  в  крови,  струившейся  из
разорванной бедренной артерии,  и  бледность  Галинтиады  была  бледностью
трупа.
     Тем  страшней  смотрелась  счастливая  гримаса  на  острой   звериной
мордочке.
     - Ухожу, - еле  слышно  прошептала  Галинтиада,  неотрывно  глядя  на
лже-Иолая. - Ухожу... к Павшим. Жертвенным ножом убита, в  капище,  дважды
покойником...  ухожу  в  Тартар.  Жертву  примите,  отцы,   пастыри   Века
Златого... прими... те...
     И глаза старухи подернулись мутной пленкой, как у зарезанной курицы.
     Ификл, не в силах оторваться,  смотрел  на  умершую,  на  зеленоватое
облачко, начавшее клубиться над покойной; оно  сгущалось,  подобно  только
что виденной им тени Амфитриона, из пахнущего плесенью  тумана  проступило
лицо, шея, костлявые плечи... руки, сделавшие непристойный жест...
     "Уходит!" - зарницей вспыхнуло в мозгу Ификла.
     Рядом с ним взмахнул кадуцеем Гермий - и змеи с жезла  шипящим  бичом
захлестнули тощую шею старухи, трепеща жалами у исказившегося лица.
     Чешуйчатые путы натянулись, тень Одержимой рванулась было в  сторону,
прочь от мертвого тела, служившего ей пристанищем столь долгий срок, прочь
от мальчишки, столь ужасно обманувшего ее, прочь  от  обнаженного  бога  в
крылатых сандалиях...
     Тщетно.
     Разные души водил в Аид Гермий-Психопомп, и не все они  шли  туда  по
доброй воле.
     - Владыка велел передать тебе, лавагет, - коротко бросил  Лукавый,  и
на лбу бога вспухла жила, как бывает при  большом  напряжении,  -  что  он
услуг не забывает. А от себя  добавлю  -  и  я  не  забываю.  До  встречи,
лавагет... и спасибо тебе.
     Ификл стоял над скорчившимся в грязи трупом Галинтиады и  смотрел  на
исчезающего Гермия, который волочил за собой проклятие Алкида.
     Во всяком случае, Ификлу хотелось так думать.
     Потом он закрыл глаза и прислушался к чему-то в себе.
     - Папа, - замороженным голосом сказал Ификл, - ты  знаешь,  у  Алкида
приступ. Прямо сейчас.



                                    9

     Большую часть обратного пути Ификл пронес  Амфитриона  на  руках,  не
обращая внимания на слабые  протесты  последнего;  лишь  один  раз  строго
пригрозил: "Выпорю!" - и рассмеялся невесело.
     К счастью, бывший лавагет был сейчас не тяжелее таланта.
     Детское неокрепшее тело,  не  выдержав  напряжения  этой  сумасшедшей
ночи, отказалось служить решительно и  бесповоротно,  как  загнанный  конь
ложится наземь, и его больше не поднять  никакими  посулами  или  побоями;
Ификл нес отца, как носят сына, или как один мужчина несет другого.
     Еще издалека,  почуяв  запах  гари,  оба  каким-то  седьмым  чувством
определили, что горит именно их дом.  Ификл  хрипло  вздохнул  и  прибавил
шагу, вспомнив слова лже-Иолая о пожаре двадцатилетней давности,  едва  не
стоившем жизни беременной Алкмене; Амфитрион же подумал о том, что  все  в
жизни повторяется, даже сама жизнь.


     Ворота были распахнуты настежь, и во дворе толпились люди.
     Было  трудно  что-либо  понять  в  этой  суматохе,  кроме  того,  что
призрачные клубы дыма стелются над левым крылом  дома,  где  располагалась
детская   половина.   Визжали   рабыни,   три   служанки   хлопотали   над
бесчувственной Алкменой, ведра и кувшины с водой  передавались  из  рук  в
руки,  но  при  этом  в  эпицентр  пожара  никто   особо   не   стремился,
ограничиваясь суетой и криками.  С  улицы  стекались  разбуженные  соседи,
пытаясь задавать вопросы кому угодно, включая и самого Ификла  -  так  что
Ификлу пришлось послать двух-трех зевак к Харону,  опустить  Амфитриона  в
безопасном  месте  у  забора  и  уцепить   за   край   накидки   какого-то
словоохотливого бородача с пустым кувшином.
     Амфитрион не слышал, что говорил его сыну бородач - он только  видел,
как Ификл страшно, нечеловечески побледнел, сорвал с человека его  плотную
шерстяную накидку, закутал ею  голову,  опрокинул  на  себя  отобранное  у
кого-то ведро воды и кинулся в дом.
     Как изнуренный зноем путник в прохладное озеро.
     Бородач выразительно покрутил  пальцем  у  виска  и  уселся  рядом  с
Амфитрионом, привалившись спиной к забору.
     - Если б не знал, что это младшенький, - возбужденно  сообщил  он,  -
решил бы, что это Алкид-сумасброд. Везет тебе, Иолай,  и  на  погребальный
костер тратиться не надо...
     Опустевшее ведро смаху шарахнуло несдержанного на  язык  бородача  по
скуле.
     - Убью, мразь! - второй удар ведром лишь краем  зацепил  отскочившего
шутника, тут же скрывшегося в толпе добровольных помощников.
     Пытаясь встать, чтобы подойти к  до  сих  пор  не  пришедшей  в  себя
Алкмене -  вспышка  гнева  сожгла  все  силы,  которые  еще  оставались  -
Амфитрион услышал изумленные крики,  донесшиеся  от  левого  крыла.  Толпа
расступилась -  и  дымящийся  Ификл,  словно  лев,  вцепившийся  зубами  в
зарезанного вепря-секача, выволок наружу огромное тело ("Алкид!"  -  сразу
понял Амфитрион) и, сдав брата на руки челяди, вновь нырнул в огонь.
     Секунды пылали одна за другой,  громоздясь  пеплом  минут  -  пока  в
дверях опять не показался  шатающийся  человек  с  обгорелой  накидкой  на
голове, слепо идущий на толпу.
     На руках он нес женщину, чьи ноги  были  сильно  обожжены,  а  правая
сторона лица представляла собой сплошной кровоподтек.
     Женщина прижимала к себе полузадохнувшуюся годовалую девочку.
     - Астеропея! - крикнул кто-то из  толпы.  -  Астеропея  с  дочкой!  А
Мегара где? Сгорела?!
     Крикуну принялись объяснять, что Мегары в доме нет, еще с вечера ушла
к матери и там заночевала - но все  объяснения  прервал  грохот  рухнувшей
крыши.
     И Амфитрион зажмурился, представив как они все сейчас бредут  в  Аид:
сероглазый Теримах, любимец Мегары, крепыш Деикоонт, трехлетний разбойник,
очень похожий на Алкида, следом ковыляет впервые замолчавший Креонтиад, по
обе стороны от которого неслышно движутся оба сына Ификла от Астеропеи...
     И первым в этой сумрачной процессии почему-то шел он сам...  нет,  не
он, а шестилетний Иолай, убитый дедом, посланным жить во второй раз.
     Дети шли во мглу, подсвеченную багровыми сполохами.
     Бывшие дети.
     Тени.
     ...жертвы.
     - Убийца! - прорезался отчаянный вопль, и очнувшийся  Амфитрион  стал
оглядываться, пытаясь понять, что происходит.
     Приведенная в чувство Астеропея - дочку  уже  успели  забрать  из  ее
окаменевших  рук  -  просто  упала  на  Алкида,  сидевшего  на   земле   и
бессмысленно мотавшего головой, и ногтями вцепилась ему в лицо.
     - Это он! - голосила истерзанная женщина, в которой  невозможно  было
узнать прежнюю тихую и ласковую Астеропею. - Будь проклят, чудовище! Люди,
я остановить его хотела - так разве ж  его  остановишь,  быка  бешеного!..
всех, всех убил, безумец проклятый, и костер  зажег  -  люди,  бейте  его,
бейте, во имя невинно погибших! Убийца! Мальчики, мальчики мои...
     Все с тем же бессмысленным выражением на  расцарапанном  лице,  Алкид
вдруг встал и медленно пошел к воротам. Люди  расступались  перед  ним,  с
испугом глядя на могучие, бессильно повисшие руки, словно  ожидая  увидеть
на них следы детской крови; люди сторонились безумца, шепчась о  проклятии
богов и неизбежном возмездии.
     - Кого Зевс хочет покарать, того он лишает разума,  -  бросил  кто-то
совсем рядом с Амфитрионом.
     - Зевс? - с сомнением переспросил молодой женский голос. - Скорее  уж
Гера-мачеха... ой, какая теперь разница! Горе, горе-то горькое...
     Алкид вышел со двора, и никто не последовал за ним.
     А к утру пропал и Ификл.



                                    10

     Погода стояла божественно мерзкая.
     Зевс-Громовержец  ворочался  спросонья,  пытаясь  натянуть  на   себя
латаное-перелатанное  одеяло  неба,  насквозь  промокшее  еще  за  час  до
рассвета;  время  от  времени   налетали   пронизывающие   порывы   ветра,
раздраженно сметая листву  с  зябнущих  деревьев,  задирая  одежду  редких
прохожих, завывая в пустынных переулках словно вымерших Фив.
     Один раз ветер зачем-то свернул на окраину,  с  воем  пронесся  между
холмами, надавав пощечин обиженно шуршащим кустам - и замер  в  удивлении,
забыв о врожденной ветрености и дурном настроении.
     И то правда - ведь не каждый день встречаешь на пороге невесть откуда
взявшейся  хибары  столь  странную  парочку:  юношу  в  драной  хламиде  с
капюшоном, из-под которой выглядывает край нарядного щегольского хитона, и
угрюмого  шестилетнего  мальчишку,  с  головой  завернувшегося  в  женский
шерстяной пеплос (у матери отобрал, что  ли?!)  и  сосредоточенно  жующего
лепешку с чесноком.
     Перед юношей и мальчишкой стоял кувшин и два кубка.
     Ветер принюхался, поморщившись (мешал запах чеснока), и  с  некоторым
трудом определил, что в кувшине - вино. Причем, судя по силе  аромата,  не
очень-то и разбавленное.
     Затаив дыхание, ветер подкрался поближе и стал слушать.
     - Кыш отсюда! - негромко сказал юноша в хламиде.
     Ветер сделал вид, что не расслышал.
     - Я кому сказал?! - прикрикнул юноша,  плеснув  вином  в  наветренную
сторону. - Ты что, Эвр [юго-восточный ветер, брат Зефира, Нота  и  Борея],
думаешь, я тебя не узнал? А ну дуй подальше!
     Эвр - а это был именно он - разочарованно вздохнул и полетел прочь.
     Ну а поскольку вокруг, кроме ветра, больше никого не было, значит,  и
удивляться было теперь некому и нечему.
     - ...ну и что  сказал  Владыка?  -  две  жилистые  мальчишеские  руки
высунулись  из-под  пеплоса  и,  отложив  лепешку,  с  некоторым   усилием
приподняли высокий кувшин, украшенный затейливым орнаментом.
     - И мне плесни-ка, - голос Гермия  звучал  скучно  и  отстраненно.  -
Владыка... для дяди тени язык развязать - легче легкого.  А  Галинтиада  и
без того болтливая. В общем, все догадки подтвердились.
     - Про Гигантов?
     - Про них. Павшие в Тартаре и впрямь породили новое племя - смертное,
но неуязвимое  для  Семьи.  Так  что,  Амфитрион,  скоро  жди  переполоха.
Большущего...
     - Как скоро? - вино, булькая, полилось в кубки.
     Создавалось впечатление, что  Амфитрион  задает  вопросы  только  для
поддержания беседы, и ответы Гермия его мало интересуют;  но  так  ли  это
было на самом деле, неизвестно.
     - Как скоро, спрашиваю?
     - Не знаю. И Аид  не  знает.  Скоро.  Лет  через  десять.  Или  через
двадцать. Или через сто.
     Некоторое время мальчик и юноша молчали, не глядя друг на друга.
     - Что там твоя... Алкмена? - осведомился наконец Лукавый, по-прежнему
глядя в сторону и вертя в руке наполовину опустевший кубок.
     -  Да  так...  замуж  собирается.  Говорит,  хочу  старость  спокойно
прожить.
     - За кого?
     - Приехал тут один... Радамант-законник. Сватается.  Наверное,  скоро
свадьба будет...
     - А-а... знаю.  Это  его  с  Крита  изгнали  -  вот  он  в  Беотию  и
перебрался.
     - Человек-то он хоть какой? Как думаешь, Гермий?
     - Человек? Да вроде ничего. Во всяком случае, честный.
     - И то хорошо. Его что, за честность с Крита турнули?
     - Угу, - кивнул Гермий.
     -  Ясно.  Был  у  Алкмены  муж  Амфитрион-Изгнанник,   теперь   будет
Радамант-Изгнанник, и дотянут они до смерти... спокойно.
     - Дотянут. А как дальше - не знаю. У дяди  на  этого  Радаманта  свои
виды. В судьи, говорит, его к себе возьму. Хорошие судьи, говорит,  только
из людей получаются... и то лишь после смерти.
     Помолчали.
     Отхлебнули.
     Амфитрион доел лепешку, извлек откуда-то из складок пеплоса другую  и
стал сосредоточенно  натирать  ее  припасенной  долькой  чеснока,  посыпая
сверху крупной зернистой солью.
     - Про Алкида что-нибудь слышно? - как бы между прочим спросил он.
     - Сразу про двух. Один, рассказывают, по Пелопонессу  бродит,  другой
уже три месяца, как на "Арго" из Иолка уплыл. И оба - Алкиды.
     - Подробнее, - не то попросил, не то приказал Амфитрион.
     - Куда уж подробнее... Говорю, один сперва у вашего  знакомца  Теспия
объявился. Теспий его очистил от скверны - как басилей и по старой  дружбе
- а Алкид возьми и исчезни к вечеру. Не впрок, видать, очищение, пошло...
     - А тебе -  впрок?  Тебе  бы  после  такого  впрок  пошло,  Лукавый?!
Отвечай!
     - Не злись, Амфитрион. Говорю, что знаю. А знаю, что  один  Алкид  от
Теспия ушел, а второй сейчас на "Арго". Где-то возле Мизии плывет.
     - Ты его видел? - Амфитрион плотнее завернулся  в  шерстяной  пеплос,
которого вполне хватило бы на две накидки для шестилетних мальчишек.
     -   Видел...   только   не   пойму   -   которого?!   Смурной   весь,
неразговорчивый, любовника себе  завел  -  тихий  такой  мальчик,  Гиласом
зовут. На Лемносе остановку делали - там одни бабы, мужиков  нет,  местные
красавицы под Пана лечь готовы! - так нет, даже на берег не сошел,  все  с
этим Гиласом возился. Я, конечно, понимаю - бывает... у меня у  самого  от
этой дуры Афродиты с