олично отправившегося с оружием в  руках  на
заготовку теней для своего царства.
     - Не договаривались мы с богами воевать, - бубнил  меж  тем  обмякший
солдат. - Даже если Геракл кого-то из них ранил - нет, не  договаривались!
Не за тем шли...
     - Геракл ранил кого-то из Олимпийцев?! -  уже  по-настоящему  взвился
Иолай.
     - Ранил! - отмахнулся солдат. - Так на то он и  сын  Зевса,  ему  что
человек, что бог, что чудище - все едино!.. А мы люди простые, мы с богами
воевать не договаривались... мы богам - жертвы, а не нож в пузо!..
     Иолай вихрем взлетел на колесницу, швырнув бурдюк в  лицо  растерянно
моргавшему солдату, и ожег коней бичом.
     Он должен был успеть.



                                    7

     Весь день ему навстречу попадались измученные солдаты, бредущие прочь
- поодиночке, вдвоем, втроем...
     Изредка он останавливался и расспрашивал их, кусая губы от бессильной
ярости.
     Все подтверждалось.
     Безумные бойцы-Молиониды, действующие вдвоем,  как  единое  существо;
Олимпийские боги на стороне Пилоса, Элиды и Спарты...
     - Говорю тебе - Посейдон это был!
     - Какой-такой Посейдон, если  на  суше  и  без  трезубца?!  Аид  это,
Владыка теней...
     - Может, Зевс?
     - Да ну тебя! Зевс без молний?! И не станет Зевс против любимого сына
идти! Говорю же - Посейдон!..
     Армия Геракла отступала. Пускай великий герой ранил  в  битве  не  то
Геру, не то Арея, не то самого Аида - это ничего не меняло. Разве  что  не
давало отступлению перерасти в повальное бегство.
     Солдаты не хотели драться с  богами  и  чудовищами.  Наемники  -  они
хотели убивать людей, а  потом  грабить  богатую  Элиду,  а  заодно,  если
удастся, Пилос и Спарту.
     Иолай слушал их, кусал губы и хлестал коней.
     Он должен был успеть.


     Под вечер Иолай нагнал отряд хорошо вооруженных воинов,  спешивших  в
ту же сторону, что и он сам. Из-за сгущающихся сумерек он не сразу признал
в них тиринфских ветеранов и мирмидонцев Теламона - пока не увидел впереди
знакомую широкоплечую фигуру.
     - Иолай! - искренне обрадовался  Теламон.  -  Где  ж  ты  пропадаешь,
возничий?! Я как узнал, что здесь творится, сразу с Саламина  на  материк,
собрал своих парней - и сюда! Вот, подмогу из Тиринфа  встретил...  Привал
делать будем?
     - Нет. Идем дальше. За ночь, думаю, доберемся.
     - И я так думаю, - согласно кивнул Теламон. - Вперед!


     Бегущих аркадян они перехватили за час до рассвета. От  них  Иолай  с
Теламоном и узнали, что войска Авгия во главе с  Молионидами  еще  затемно
ворвались в лагерь Геракла - хотя перед этим  по  их  же  инициативе  было
объявлено временное перемирие - и учинили кровавую резню.
     Один из близнецов остался вместе с аркадянами прикрывать отход,  пока
другой уводил уцелевших солдат в  небольшой  городок  Феней,  до  которого
отсюда было рукой подать.
     Кефей Аркадский с сыновьями пал в бою (еще одно весло  на  призрачном
"Арго" осталось без гребца), а тот из братьев, кто прикрывал  отступление,
был тяжело ранен.
     Аркадяне же были рассеяны и бежали.


     Постепенно  раскаляющийся  Гелиос  уже  подбирался  к  зениту,  когда
колесница  Иолая,  влекомая  двумя   загнанными   лошадьми,   въехала   на
центральную площадь Фенея.
     Иолай сразу понял, что опоздал.



                                    8

     Он опоздал.
     Один из его сыновей лежал на носилках в тени старого вяза, росшего  у
края площади, и по его бледному лицу с заострившимися чертами, по багровым
пятнам, проступившим сквозь свежие повязки, по  надсадному  дыханию  Иолай
понял, что сын умирает.
     Второй, стоявший рядом, поднял на Иолая пустые глаза.
     - Почему ты приехал так поздно, папа?  -  тихо  спросил  он,  нарушая
давний уговор.
     Иолаю нечего было ответить.
     Амфитриону нечего было ответить, и старое имя дырявым плащом  повисло
на его плечах.
     Стоявшие рядом понурые люди то ли не расслышали, то ли не  задумались
над смыслом этих слов.
     Умирающий медленно разлепил тяжелые веки. В ясных глазах не  было  ни
страха, ни боли; только склонившиеся над ним лица брата и отца сливались в
одно,  знакомое  лицо,  словно  он  глядел  на  самого  себя   в   чистую,
незамутненную реку.
     Слабая улыбка на миг тронула запекшиеся губы.
     - Герой... должен... быть... один, - чуть слышно прошептал он и снова
закрыл глаза.
     - Ификл, ты? - так же тихо спросил Амфитрион.
     - Я... Геракл, - выдохнул умирающий.
     - А ты? - Амфитрион вгляделся в лицо второго и впервые понял, что  не
может различить сыновей.
     - Я - Геракл, - как эхо, прозвучал ответ.
     Уткнувшись лбом в ствол вяза, беззвучно содрогаясь всем телом  и  уже
не стыдясь этого, плакал Лихас.
     - Он... он спас нас всех, - пробился сквозь рыдания  его  срывающийся
голос. - Прикрывал... раненый... меня отшвырнул - а сам... они  отступили,
и только тогда... он упал... Это я, я должен был! Вместо него...
     "Герой должен быть один",  -  раскаленным  молотом  стучало  в  мозгу
Амфитриона. Герой. Должен. Быть. Один. И гибнет под обломками "Арго" Язон,
умирает от странной лихорадки Дедал, Тезея "призывает  к  себе"  его  отец
Посейдон, обезумевшие вакханки разрывают на части безутешного  Орфея...  в
Иолке остывает труп Акаста, Амфиарай-Вещий идет на  Фивы,  как  на  казнь,
убит в сражении Кефей Аркадский...  и  вот  теперь  здесь,  в  захолустном
Фенее, преданный людьми и богами, умирает один из его сыновей - все только
потому, что:

                          ГЕРОЙ ДОЛЖЕН БЫТЬ ОДИН.

     Кто так решил?
     Он узнает это. Но - потом. Сейчас это не имеет значения,  потому  что
здесь, в восточной Элиде, на площади Фенея под вязом умирает его сын.
     И никто не в силах спасти его от смерти. А если кто-то и  в  силах  -
ему не позволят этого сделать.
     Герой должен быть один.
     И где-то далеко, на самом краю сознания, глухо звучат слова Геракла:
     - Они убили нас обоих, брат - и поэтому мы оба еще живы. Геракл умер.
Да здравствует Геракл! Теперь для меня больше нет законов - ни людских, ни
божеских. И они скоро  узнают  об  этом.  Очень  скоро.  А  мы...  мы  еще
встретимся.
     "Мы еще встретимся", - эхом отдалось  в  сознании  бывшего  лавагета,
лучше многих знающего, что такое смерть.
     Или это прошептал умирающий?
     Вокруг стояли воины с мрачными в своей  решимости  лицами.  Те,  кого
этот человек спас ценой жизни.
     Их больше не интересовала добыча.
     Страх покинул их сердца.
     И в жажде мести они не различали отныне людей, чудовищ и богов.


     К вечеру Геракл умер.



                                    9

     Была уже ночь, когда к сидевшему у костра Амфитриону подошел Буфаг  -
пожилой фенеец, в  доме  которого  умерший  нашел  последний  приют  перед
завтрашней огненной тризной.
     - Позволь мне посидеть с тобой, Иолай, - он тронул сидящего у  костра
человека за плечо, - и хоть отчасти разделить твое горе. Сегодня умер твой
отец, великий герой Ификл, брат богоравного Геракла -  и  все  мы  скорбим
вместе с тобой.
     Амфитрион медленно поднял голову и посмотрел на Буфага.
     - Если ты знаешь это, ты знаешь больше меня, - ответил он. - Садись.
     Так они просидели до рассвета.



                                    10

     Этот праздник с легким привкусом истерии,  охвативший  три  из  шести
областей Пелопоннеса, мало походил на обычные торжества.
     Скорее, он напоминал вызов.
     И имя празднику было - разгром Геракла.
     Басилей Авгий забыл о жадности и вспомнил, что он сын не то  Гелиоса,
не то Посейдона (ну уж никак не мятежного богохульника  Форбанта-лапифа!),
мигом сделавшись хлебосольным хозяином. Земледельцы в долинах рек Алфея  и
Пенея, освобожденные  от  доброй  трети  податей,  хором  славили  мудрого
элидского басилея. Пастухи с обильных  травой  низменностей  утирали  рты,
измазанные сладким жиром дареных телят и ягнят,  и  громогласно  возносили
хвалу щедрому Авгию. Жрецы из священной  рощи  Олимпия,  расположенной  на
территории Элиды, не  успевали  загружать  подвалы  дарами  благочестивого
басилея и истолковывали молчание богов нужным образом.
     Даже попрошайки-нищие, наводнившие  в  те  дни  разгулявшуюся  Элиду,
усердно жевали лепешки с  козьим  сыром  и,  подобрев  на  сытый  желудок,
шепотом говорили друг другу:
     - А ты знаешь, приятель, этот сукин сын Авгий, пожалуй, и не такая уж
сволочь!..
     Потом нищие вскидывали на плечо свои дырявые котомки  и  отправлялись
на север, в Мессению.
     Во владения Нелея Пилосского.
     Где подаяния были не менее изобильными.
     О Мессения!.. о золотые  нивы  ячменя  и  пшеницы,  о  провисшие  под
тяжестью плодов ветви фруктовых деревьев в садах, о хмельное  детище  лозы
виноградной и густое масло - дар мессенских олив!
     О мудрейший из мудрых, ванакт Нелей Пилосский!
     Как прав ты был, отказав некогда в очищении безумному Гераклу!
     И пели сладкоголосые рапсоды на улицах и площадях Пилоса, не избегая,
впрочем, и Нелеева дворца:

            В доме своем умертвил им самим приглашенного гостя
            Зверский Геракл, посрамивши Зевесов закон и накрытый
            Им гостелюбно для странника стол, за которым убийство
            Он совершил, чтоб коней громозвучнокопытных присвоить.
            И на тиринфской стене прекратил сын Зевесов,
                                               Геракл беспощадный,
            Жизнь благородному Ифиту, Эврита славному сыну...

     С душой пели рапсоды, вспоминая былое, перебирая  струны  кифар  -  и
ванакт Нелей отворял обширные кладовые,  приказывал  разводить  костры  во
внешнем дворе и колоть быков с овцами, заливая землю дымящейся кровью.
     Гуляй, Мессения, в честь победы над Гераклом!
     Дым возносился  к  небу  с  пилосских  алтарей,  дым  щекотал  ноздри
бессмертных   -   правда,   в   Пилосе   и   раньше   обходили   молитвами
Зевса-Тучегонителя, предпочитая его братьев,  мятежного  Колебателя  Земли
Посейдона и мрачного Аида, а также  хранительницу  очага  Геру  и  буйного
Арея-Убийцу.
     Ну а сейчас Зевса избегали славить вдвойне: негоже,  разгромив  сына,
молиться отцу!
     Зато остальным богам, выступившим за Пилос против  самого  Геракла  -
жертвуем от чистого сердца!..
     Дым плыл над Мессенией, дым стелился на восток,  к  высокому  горному
хребту Тайгету, где смешивался с другим жертвенным дымом,  текущим  с  той
стороны Тайгета, со спартанских алтарей.
     Спарта и вся Лакония ликовали не меньше своих союзников.
     Но буйному спартанцу, грозному басилею Гиппокоонту, было мало мирного
празднества. Накормить  нищих  -  пожалуйста;  снизить  подати  -  сколько
угодно; воздать богам - ради бога, тем более, что кто старое помянет, тому
- сами знаете...
     Но где кровь?!
     Где та кровь, что радует взгляд воина?!
     И кровь нашлась.
     Собака - одна  из  охранявшей  дворец  Гиппокоонта  своры  волкодавов
свирепой молосской породы - набросилась на случайного юношу,  проходившего
мимо дворца. Юноша оказался не лыком шит, поднял с земли увесистый  камень
и отправил бешеного пса в его собачий Аид  -  но  тут  из  дворца  выбежал
басилей Гиппокоонт с сыновьями.
     Та еще свора, почище молосских собак...
     Выяснилось, что дерзкого юношу, не давшего себя сожрать, зовут  Ойон,
сын Ликимния.
     Ликимния?
     Это который сводный брат Алкмены, матери Геракла?!
     Юноша по имени Ойон, виновный в родстве с Гераклом,  умирал  долго  и
мучительно.
     Через неделю о случившемся знал весь Пелопоннес.
     А Гиппокоонт,  утолив  жажду  крови  и  взяв  человеческую  жизнь  за
собачью, не только не обратился за очищением  к  богам  или  людям,  но  и
всячески бравировал своим поступком.
     Правда, рапсоды почему-то отказывались восхвалять подвиг спартанского
басилея.


     Счастье переполняло три из шести областей Пелопова  острова  [Пелопов
остров -  Пелопоннес];  четвертая  область,  прибрежная  Ахайя,  соблюдала
нейтралитет; Аркадия и Арголида угрюмо молчали.
     В златообильных Микенах тоже поначалу молчали, а потом неожиданно для
всех микенский ванакт Эврисфей отправил гонцов к торжествующим  правителям
со своими поздравлениями по поводу победы над Гераклом.
     Не мог простить бывший хозяин бывшего слугу.
     Да и усиление Тиринфа, без того обнаглевшего вконец, было Микенам  не
с руки.
     Пожалуй, в те дни не было имени известней, чем  Молиониды,  сросшиеся
близнецы-уроды, сыновья Авгиевой сестры Молионы непонятно от кого - бойцы,
заставившие дрогнуть и отступить непобедимого сына Зевса;  герои,  убившие
Гераклову тень по имени Ификл.
     Все ахейцы твердо знали, что в  могиле  на  холме,  в  черте  городка
Феней, похоронен именно Ификл Амфитриад.
     А кто же еще?!
     Молиониды были угодны богам - разве может быть иначе? Молиониды  были
великими воинами - разве не подтвердили  они  это  делом?  Молиониды  были
сильнейшими из смертных - победив сильнейшего до них!
     Молиониды были тем клином, который  Ананка-Неотвратимость  загнала  в
миф о Геракле, отделив подвиги  Геракла  от  живого  человека,  способного
проиграть битву и потерять брата.
     Жаль только, что  редко  покидали  славные  братья-Молиониды  пределы
Авгиева дворца, не давая благодарным элидянам  выразить  переполнявшие  их
чувства. А так - лучшие одежды преподносились сросшимся воедино  близнецам
(кого-то напоминали сыновья Молионы - но кого?!), лучшая пища  шла  на  их
стол, лучшие девушки ложились под неутомимых Молионидов,  невзирая  на  их
уродство...
     Только вот определение "сросшиеся" немного удивляло тех, кто  впервые
видел  Молионидов  -  никакой  видимой   перепонки   между   братьями   не
наблюдалось, хотя...
     Если бы кому-нибудь удалось  заглянуть  ночью  одновременно  в  покои
обоих сыновей  Молионы,  то  этого  воображаемого  наблюдателя  непременно
поразила бы полная синхронность действий Молионидов. Когда один  склонялся
над ждущей наложницей - второй делал то же  самое,  когда  один  входил  в
стонущую женщину - второй делал то же самое,  в  той  же  позе;  и  буйный
оргазм охватывал обоих и покидал обоих в одну и ту же секунду.
     Как-то раз очередная наложница одного из братьев, опоздав  к  нужному
часу, бежала по коридору и на бегу припала к щели в двери, ведшей в  чужие
покои, насладившись зрелищем чужой страсти. Не  досмотрев  до  конца,  она
метнулась дальше, влетела в  комнату  своего  господина  -  и  застыла  на
пороге.
     Существо на ложе делало те же движения, что и его копия,  только  без
женщины; и  опоздавшая  наложница  подумала,  содрогнувшись:  не  одно  ли
существо, состоящее из двух огромных  тел,  занимается  сейчас  любовью  в
разных покоях?
     На рассвете удавленную наложницу тихо похоронили у подножия  холма  с
тыльной стороны дворца.
     Но пик ослепительной славы Молионидов,  вспыхнувшей  подобно  молнии,
наступил чуть  позже  -  когда  пришла  пора  святых  состязаний,  третьих
Истмийских игр.
     Благодарные  жители  Элиды  выдвинули  своих  спасителей  в  качестве
феоров, священных посланцев  -  и  умиленно  смотрели,  как  двое  молодых
великанов приносят необходимые жертвы, надевают белые одежды, берут в руки
ветви лавра и магнолии...
     И бегут на восток, к Истму.
     Ни бог, ни человек не дерзнул бы поднять руку на очищенных  от  любой
скверны феоров - иначе, кто  бы  он  ни  был,  гнев  олимпийцев  неминуемо
обрушился бы на нечестивца.
     Разбойники уступали феорам  дорогу,  пастухи  и  земледельцы  считали
своим долгом обогреть и накормить их, дикие звери не трогали посланцев...
     Но в Клеонах, на середине дороги, путь бегущим Молионидам  преградила
смерть.
     Смерть в потрепанной львиной шкуре.



                                    11

     ...Пыль.
     Пыль, пыль, пыль...
     Две левые ноги разом ударяются оземь.
     Две правые.
     Вздымаются и опадают две груди.
     Трепещут белые просторные одежды, словно  их  обладатели  еще  бегут,
спешат, торопятся...
     Четыре блеклых  глаза  смотрят  на  того,  кто  осмелился  остановить
феоров, несущих ветви лавра и магнолии.
     Долго смотрят, одновременно моргая бесцветными  ресницами,  будто  не
понимая, кто перед ними, и есть ли перед ними хоть кто-то.
     Смех вырывается из двух глоток, хриплый безудержный смех,  в  котором
игриво подрагивает хитреца идиота.
     Так же резко, как начался, смех обрывается.
     И два существа в белых одеждах мягким,  вкрадчивым  шагом  расходятся
влево и вправо, как две руки перед ласковым объятием, и останавливаются на
расстоянии копейного удара от одинокого человека, стоящего у них на пути.
     Лавр и магнолия по обе стороны от львиной шкуры.
     Каждый из Молионидов выше Геракла чуть ли не  на  голову;  каждый  из
Молионидов сутулится, пытаясь заглянуть Гераклу в лицо.
     - Мусорщик! - говорят оба одним и тем же треснутым голосом. -  Я  рад
видеть тебя, Мусорщик! Вот ты мне не веришь, ты хочешь  убить  меня,  а  я
действительно рад... Как смешно все вышло, Мусорщик: ты, сын Зевса, стоишь
передо мной в вонючей  шкуре,  кишащей  блохами,  а  я  красуюсь  в  белых
одеяниях феоров! Ты - отверженный, тебя  никто  не  любит,  а  я  чист  от
скверны и угоден богам! Ну разве это не смешно - я, дважды умерший от  рук
Олимпийцев, злокозненный Одержимый, угоден богам?! Почему ты не  смеешься,
Мусорщик?
     Ни облачка в  небе,  и  чахлая  олива  за  спиной  молчащего  Геракла
изнывает от зноя.
     - Ты убил меня, - кажется, что Геракл не произнес эти слова.
     Кажется, что они родились сами, из зноя и молчания, родились и встали
у обочины, скрестив руки на груди.
     - Ну и что? - плоские лица Молионидов собираются в  складки,  подобно
черепашьим мордам, и  раскосые  бесцветные  глазки  блестят  откуда-то  из
глубины, из морщинистого месива.
     - Ну и что, Мусорщик?!  Ты  думаешь,  это  кого-то  интересует?  Я-то
хорошо знаю, что нет... я ведь теперь такой же, как и вы, я  один  в  двух
телах, я влез в этих идиотов, я резал их плоть, корчась от боли...
     Оба Молионида бесстыдно задирают полы своих одежд и поворачиваются  к
Гераклу боком.
     Вдоль бедра от талии и почти до  самого  колена  у  каждого  существа
тянется уродливый шрам - вспухший, широкий, в струпьях отмирающей кожи.
     - Вот тут я полосовал ножом кричащее тело, мой  дорогой  Мусорщик,  я
разъединил это детище дуры-Молионы и Трехтелого Гериона... ты  думаешь,  я
сумасшедший? Ты правильно думаешь, Мусорщик. Даже в этом мы теперь  похожи
- оба безумны, оба никому не нужны... давай поменяемся одеждами, Мусорщик?
Ты побежишь дальше, ты станешь феором, любимцем богов,  а  я  -  Гераклом,
сыном Зевса... Хочешь? Или ты хочешь, чтобы мы убили друг друга  еще  раз?
Чего ты хочешь, Мусорщик? Чего?!
     Молиониды делают шаг, другой, и кладут руки на плечи Геракла.
     - Ты убил меня, - бесстрастные слова  рождаются  сами,  и  человек  в
львиной шкуре превращается в смерч.
     Когда пыль опадает, видно, как  два  гигантских  тела  извиваются  на
земле, не в силах подняться.
     Даже извиваются они одинаково.
     И рыжая грязь пятнает белые одежды феоров.
     Геракл поворачивается к  искалеченным  Молионидам  спиной  и  идет  к
чахлой оливе.
     У выступающего из земли корня лежит лук и колчан со стрелами.
     - Ты будешь стрелять, Мусорщик? - хрипит треснутый голос. - О, как  я
завидую тебе... я больше не могу стрелять, Мусорщик, я,  Эврит-лучник,  не
могу стрелять!.. Когда я смотрю вдаль, у меня двоится  в  глазах!  Стреляй
же, Мусорщик, стреляй достойно, чтобы я еще раз увидел, как это  делается,
чтобы я оглянулся на свою жизнь - и тогда, может быть, я больше не  захочу
возвращаться...
     Жало стрелы блестит черной слизью.
     - Ты убил меня, - слова стоят на обочине, скрестив руки на  груди,  и
скорбно смотрят на два сов