м
Ракоглазом -- победителем дракона -- случилось  давно,  не  может  быть  и
доблестным Очкооколом -- истребителем великанов...
     -- А Хлопстом, о котором часто поют?
     Морш медленно покачал головой:
     -- Хлопста я видел, когда тот  вернулся  после  победы  над  Югорской
ведьмой. В кости помельче, глаза коричневые, черноволосый, а  через  левую
щеку опускается глубокий шрам. А у этого пещерника волосы,  как  червонное
золото, а глаза...
     -- Зеленые-зеленые, -- проговорила Гульча. Она мечтательно вздохнула,
-- как изумруды, как воды в океане... Что там в глубине?  А  лицо  чистое,
без шрамов. Он не воин?
     Морш пробурчал:
     -- Может, привык на чужих лицах оставлять шрамы.
     -- Он погиб?
     -- Наверняка. Обры спустились в подвал, шарят там.  Если  найдут,  он
погибнет на месте. На этот раз за  ним  охотятся  всерьез.  А  из  подвала
другого выхода нет.

     Обры спускались в подвал осторожно, держа  пылающие  факелы  в  одной
руке, мечи -- в другой. Когда их скопилось внизу  два  десятка,  в  подпол
слез десятник, а за ним еще тридцать воинов. Лучшие из лучших, они  быстро
и  умело  открывали   крышки,   тыкали   копьями   в   квашеную   капусту,
переворачивали кадки, обшаривали все углы и все щели.
     -- Здесь его нет! -- доложил один молодой воин  торопливо,  в  голосе
звучало разочарование.
     Десятник, теперь он командовал  уцелевшими  из  сотни,  проговорил  с
великим облегчением:
     -- Значит, остался наверху в горящем тереме. Так и должно  было  быть
-- сюда отыскать ход совсем непросто.
     Он напускал грозный вид, но внутри все холодело от страха. Хорошо  бы
захватить и распять на дереве, как  велит  обычай,  но  как  такого  взять
живым? Пусть лучше сгорит, не жалко. Это трусливое племя  дулебов  сжигает
своих покойников, у них даже жены идут в огонь за мужьями, так что местные
боги на этот раз не должны мстить за гибель своего волхва.
     -- Проверьте каждую щелочку, -- распорядился он громким  голосом.  --
Загляните под каждый камешек. В каждую мышиную норку!
     Толкаясь, мешая  друг  другу,  вооруженные  до  зубов  обрины  начали
перекатывать бочки, прислушиваясь к плеску пива и меда,  выбивали  дубовые
затычки, пробовали мед и пиво, тыкали копьями --  вдруг  проклятый  колдун
обратился в рыбу, плавает?

     ГЛАВА 3

     Обливаясь потом, Олег сидел, не шевелясь,  прислушиваясь  к  грузному
топоту над головой. Колени почти упирались в подбородок, между лопаток  по
спине текли теплые струйки, рубашка прилипла к спине. В обширном подполье,
где хранились запасы еды и питья, осторожный хозяин  прорыл  вдобавок  еще
один тайный  подвальчик  на  случай  лихой  годины  --  разбойные  племена
налетят, тиверцы придут с набегом, хазары ли вышлют  отряд  головорезов...
Этот малый подвальчик в большом подвале был спрятан особо хитро.  Не  знай
Олег о такой привычке дулебов, никогда бы не  догадался  и  уже  лежал  бы
наверху в большом подвале с разрубленной головой, и чужие  ноги  топтались
бы в лужах его крови.
     От отыскал эту потайную плиту, когда  вверху  уже  поднимали  крышку,
успел увидеть свет факела, тот освещал лишь злобные лица, но не  рассеивал
тьму всего подземелья. Когда по ступенькам  затопали  тяжелые  сапоги,  он
неслышно скользнул в тайник, бочка с квашеной капустой съехала на  прежнее
место, накрыв  секретную  плиту.  Над  ним  топали,  тыкали  копьями,  все
осматривали и перетряхивали -- мышь не ускользнула бы.  Изрубили  капусту,
рыбу вытряхнули на земляной пол. Рыбный рассол потек к Олегу  через  узкую
щель. Встревожился было, но обры не заметили, а еще считают  себя  умелыми
воинами!
     Затем в подвал начали спускаться другие люди, хохочущие, нетвердые на
ногах. Их голоса были громкие, кто-то даже затянул песню -- унылую, как их
степь. В тайник к Олегу доносились пыхтение, ругань,  скрип  сдвигаемых  с
мест бочек. Он прислушивался к шуму,  веселью,  считал,  сколько  раз  над
головой прогрохочет тяжелый  гром:  обра  интересовали  бочки  с  медом  и
пивом...
     Много позже осторожно поднял ляду, прислушался, выбрался из  тайничка
в подвал. Запах гари полез в горло, защипало глаза. В подвале темно,  хоть
глаз выколи, но вверху в черноте  светится  звездочка  --  верхняя  крышка
открыта, видно клок  ночного  неба.  Хорошо.  Услышит  заранее,  если  кто
вздумает спуститься в подвал. Пока что лишь слышны в  ночи  пьяные  песни,
неблизко -- шагах в ста.
     Он прокрался на цыпочках, выставив  перед  собой  руки.  Тяжелый  меч
приятно оттягивал ремень на плече, за другим плечом был лук  со  стрелами.
Олег нащупал ногой ступеньки, осторожно пошел вверх. На последней  застыл,
прислушиваясь. Когда-то его знали как  вещуна,  который  может  предвещать
будущее, он и предвидел -- пути народов,  походы  великих  царей,  падение
империй, но никто не ведает, что ждет  его  завтра  или  даже  сегодня  за
ближайшим углом!
     Он  долго  прислушивался,  ловил  запахи.  Ноги  начали  подрагивать,
наконец ощущение опасности миновало,  но  в  любой  момент  кто-нибудь  из
пирующих на просторе обров может подойти к открытому подвалу, заглянуть, а
то и полезть за медом. Олег легко выпрыгнул, пригнулся, расставив  руки  и
готовый к схватке.
     Над ним колыхалось огромное звездное небо,  воздух  был  холодный,  с
сильным запахом гари. Под ногами хрустели  головешки,  луна  пряталась  за
тучами. Он передернул плечами -- свежо. Заскакивал в подвал, зная, что над
головой три поверха огромного терема из  толстых  бревен,  а  вылез  прямо
будто в середине скифской Степи. На востоке над  самым  виднокраем  серела
полоска, будто черное небо какая-то сила отрывала от такой же черной,  как
деготь, земли. Эта сила звалась Белым Светом, что Род создал в первый день
творения. Белый Свет могучим  клином  вонзился  между  землей  и  небесной
твердью, победно теснил ночную тьму.
     Ноги по щиколотку погрузились в теплый пепел. В стороне горел костер,
ветерок принес пьяные вопли  и  запах  жареного  мяса.  Олег  прокрался  к
темнеющим силуэтам построек. Конюшня  сгорела  начисто,  как  и  кузня,  а
ближайшие хаты зияли голыми балками крыш.
     Глаза привыкли к скудному свету, он пошел скользящим шагом, как  учил
его Мрак, великий охотник и самый старый друг: под ногами  не  щелкнул  ни
единый древесный уголек. Сделав круг, он зашел к сидящим у костра с  тыла,
присел во тьме, начал всматриваться, вслушиваться в песни.  Что  за  народ
обры? Он видел многие племена и по одной пряжке мог сказать: крупное племя
или  нет,  управляет  вождь  или  старейшины,  власть  выборная   или   по
наследству, каким богам поклоняются...
     С содроганием понял, что обры -- исключение из всех известных племен.
Славянские ли кузнецы, скандинавские, германские или восточные  --  оружие
куют, как цветок на клинке оставят, узор хитрый, а рукоять вовсе в  облике
прыгающего барса или грифона делают. А чеканка, отделка серебром и золотом
шеломов, конской сбруи, поясов, ножен? Щиты -- картины:  василиски,  птицы
Сирин, полканы, разрыв-трава и цвет папоротника... А вот у обров  мечи  --
плоские, мертвые, без узоров. Щиты -- обтянутые  кожей  плетенки  из  лозы
чтоб меч, скользнув по одной, тупился о другую.  Ножны  --  только  ножны,
пояса -- пояса, на шеломе, что на голове красуется -- не на пне!  --  даже
намека нет на узоры.
     Он передвинулся, всматриваясь в пирующих  обров  до  рези  в  глазах.
Невероятно! Раньше был  уверен,  что  такой  народ  не  может  возникнуть.
Существует богами данная связь между человеком и  тем,  что  мастерят  его
руки. По оружию,  одежде,  домашней  утвари,  по  узорам,  которыми  народ
изукрашивает их, Олег безошибочно узнавал, как работают головы  и  сердца,
понимал характер, чуял горячую кровь или рыбью,  видел  умение  уживаться.
Бросив беглый взгляд на узор клинка или одежду, он уже знал,  что  ожидать
от этого человека, не как воина, а именно человека...
     Видя обров, содрогался.
     Он  попятился  в  темноту,  его  трясло.  Он  ощутил   себя   слабым,
беспомощным. Неужто опять его ведет незримая сила, более  мощная,  чем  он
сам? Нельзя  остановиться,  говорить  с  обрами,  убеждать  их,  пробовать
повернуть к Добру...  Души  обров  поразило  что-то  ужасное,  они  черные
внутри, и такой народ или племя, а скорее воинское братство, --  обречены.
А он обречен вести с ними бой.
     Олег устало, словно нес на плечах горный хребет, потащился обратно  в
лес.
     В пещере он долго и безуспешно звал Тайных.  Да,  он  отступник,  ибо
оставил волховство, стал ведуном, ищет новые пути к  Истине.  Но  из  Семи
Тайных ненавидит его только Фагим, глава Совета,  с  остальными  удавалось
мысленно общаться все годы. Они осуждают  за  отступничество,  по-прежнему
верят в старые пути, но все же общались!.. Или он сам  настолько  выпал  в
этот плоский мир, что утерял былую мощь, может общаться лишь,  как  и  все
здесь, -- криками и жестами?
     Голова раскалилась от усилий, но  под  плотно  стиснутыми  веками  он
видел только черноту. Поплыли светлые пятна, потом -- цветные,  замелькали
узоры, словно жилки на молодом листе, но всматривался напрасно  --  просто
пятна, просто узоры, что исчезали,  размывались,  заменялись  другими.  Он
ощутил слезы на щеках. Соленые как море, горькие.
     Когда рассвет оттеснил ночь, Олег выбрел из пещеры на вершину  холма,
лег за огромным валуном, похожим на исполинский бараний лоб. Высоко в небе
загорелись облака, подожженные стрелами Сварога, как совсем недавно  горел
терем племенного вождя дулебов. Олег перевернулся, уткнул  горячий  лоб  в
холодную землю. Увы, Апия, мать-сыра земля, заботливо охлаждала жар своего
дитяти, лелеяла по-матерински, но молчала.  Богиня  знала  все  ответы  на
старые вопросы, но жизнь уже мчалась новыми, неведомыми ей путями.
     Над головой заверещали птахи. Наскоро почистились, упорхнули, трепеща
от возбуждения крылышками, спеша первыми осмотреть трухлявые пни,  стволы,
муравьиные кучи. Поздняя пташка  глазки  продирает,  а  ранняя  уже  носик
прочищает.
     Он затянул ремень на плече, закрепляя  перевязь  с  мечом  на  спине,
неслышно побежал вниз к селению дулебов.  Решение,  которое  принял,  было
таким простым, плоским, что стало горько от непочтения к самому себе --  в
мирской жизни сложностей нет вовсе! Но опасности и крови -- много.
     Десятник Дупоглазорук пировал с лучшими воинами. Терем сгорел,  а  из
оставшихся домов лучший оказался у нового  войта.  Теперь  войт  висел  на
воротах -- посинел, язык вывалился, глаза, как  у  совы:  веревку  выбрали
потолще, шершавую, чтобы не задавила сразу. Всю  ночь  слышны  были  хрип,
стук босыми пятками в толстые доски. Затих лишь к утру. Бабу  зарубили  --
выла громко. Две малые дочки, в разорванных сарафанах, истерзанные грубыми
утехами, прислуживали страшным обрам. Была еще одна, но та  не  выдержала.
Кацапаган, старый вояка, предложил свой кинжал тому, кто придумает  что-то
новенькое. Выиграл, конечно, он сам, но едва не разорвал ее пополам, потом
она чудом не задохнулась, а под конец детская спина хрустнула, и  девчонка
перестала двигаться, но еще жила. Ее сбросили с крыльца, а затем кто-то из
обров, проходя к колодцу, равнодушно наступил  сапогом  на  тонкое  горло,
услышал хруст и пошел дальше.
     Они пировали с вечера, похоронив убитых, смыв  копоть  после  пожара.
Дупоглазорук  остался  старшим:  проклятый  пещерник  выбил  стрелами  всю
верхушку. Трудностей Дупоглазорук не ждал. Сейчас десятник,  завтра  будет
сотником, как только известие о резне  донесется  на  конских  копытах  до
походного хана. А пока он  с  лучшими  из  уцелевших  пил  странное  вино,
приготовленное из меда, --  сладкое,  липкое,  но  с  мощным  ароматом,  и
крепкое, как удар кулака в боевой рукавице.
     Кацапаган  в  который  раз  рассказывал  о  схватке  у  ворот,  когда
едва-едва не поразил увертливого пещерника -- еще миг, и  тот  бы  пал  от
мощной длани Кацапагана. Его слушали вяло,  пили  хмуро.  Ермагама  швырял
обглоданными  костями  в  младшую  дочь,   стараясь   попасть   в   глаза.
Заплаканная, она не пыталась уворачиваться, едва держалась  на  ногах,  по
внутренней стороне детских ножек текла струйка крови.
     -- Это кто-то из наших, -- заявил десятник свирепо. -- Дулебы воевать
не умеют, мы их стерли в прах в первом  же  сражении!..  Это  какой-то  из
наших!.. Я слышал, не все приняли начертанный богами путь.
     -- Те ушли давно, -- пробормотал Кацапаган. -- Когда хан Обад  принял
новую религию... Не все согласились отдать  всех  своих  богов  за  одного
чужого. Не все!
     --  Это  было  давно,  --  согласился  третий,  ветеран  многих  войн
Кратагак, -- к тому же то было далеко, на родине. Откуда взялся этот?
     -- Уходят и потом, -- возразил десятник. -- Кто знает, когда приходит
малодушие?  В  какой  момент  суровая  душа  вдруг  становится   уязвимой,
доступной унижающей воина жалости?
     -- Хорошо, что сгорел, -- сказал  Кацапаган.  --  А  то,  глядишь,  и
другие...
     Над ухом резко хлопнуло. Кацапаган оглянулся, с  недоумением  смотрел
на лохмотья от бычьего пузыря, тонкой пленкой которого  дулебы  затягивали
окна. Сейчас в окно дул свежий ветер, солнце бросало в  избу  яркие  лучи.
Хрип с середины комнаты заставил Кацапагана оглянуться в  другую  сторону.
Десятник неестественно запрокинул голову, из горла торчало белое  оперение
стрелы, а острие  высунулось  с  другой  стороны  толстой  высокой  спинки
резного стула.
     Все застыли. Это длилось лишь миг, тут же Крагатак с грохотом полетел
из-за стола:  стрела,  ударив  в  лоб,  отшвырнула  на  середину  комнаты.
Кацапаган не двигался, чувствуя, что находится под защитой  стены,  третья
стрела свистнула совсем рядом -- грузный Ендлярма рухнул без звука: стрела
попала в висок, пробила голову насквозь.
     Двое уцелевших поспешно плюхнулись на пол  среди  объедков,  отползли
под защиту стен. Один замешкался, стрела в последний момент вонзилась  под
лопатку, и он быстро затих, царапая ногтями пол.
     Прямо над ухом замершего Кацапагана за стеной прогремел страшный, как
львиный рык, голос:
     -- Меня хороните?.. Это вы все трупы!
     Кацапаган сидел за столом не шевелясь, даже боясь выпустить кубок  из
онемевших пальцев. Спиной он вжимался в стену, чувствуя там, на  просторе,
огромного  страшного  человека.  В  углу  застыл  Мирошноман  --  храбрый,
неустрашимый, но теперь  бледнее  стены,  под  которой  искал  защиты.  Он
встретился взглядом с Кацапаганом. Тот не двигался, страшась окна, рядом с
которым сидел, боясь отодвинуться.
     За стеной  было  тихо.  Кацапаган  начал  мелко  трястись,  двор  был
заполнен блеяньем коз, кудахтаньем, скрипел  колодезный  ворот,  а  в  это
время чужак наверняка уже крадется к другому окну -- их еще два! -- оттуда
выстрелит в него... или Мирошномана.
     Он успел умереть сотни раз, в  желудке  будто  образовалась  огромная
глыба льда, и все тело холодело, застывало от ужаса. Вдруг дверь с треском
распахнулась -- оцепеневший Кацапаган  даже  не  шелохнулся,  уже  в  душе
мертвый, -- через порог шагнул пьяный Когуторман. Он  уцепился  за  косяк,
перекосил рожу:
     -- Ну и надрались... А еще на меня...  Вымойте  сперва  свои  грязные
пальцы, прежде чем указывать на мои пятна...
     Мирошноман оторвал голову от пола, спросил сдавленно:
     -- Там за хатой... видел кого?
     --  Никого,  --  ответил  Когуторман  и  рыгнул.  --  А  что,   каджи
привиделся?..
     -- Нет, но...
     -- А что вы...  Великая  Кобылица!..  Передрались,  что  ли?  И  вина
сколько разлили, болваны неотесанные, а еще новому богу кланя...
     Кацапаган, разом ожив, метнулся через всю  комнату,  опрокинул  стол,
выскочил на крыльцо. На пустом дворе блеяла и  пыталась  оборвать  веревку
одинокая коза -- не кормили со вчерашнего дня. У ворот молодой обрин гонял
на длинном поводе дикую лошадь, хлыстом приучал к полной своей  власти.  И
лошадь, и молодой воин уставились на взъерошенного Кацапагана с удивлением
-- у парня отвисла челюсть, а лошадь фыркнула.
     Кацапаган вдруг понял, что после гибели десятника теперь он  старший.
Повернулся на крыльце, крикнул:
     -- Мирошноман! Когуторман! Выносите раненых. Пещерника нет, скрылся.
     Из хаты донесся протрезвевший голос Куготормана:
     -- Раненые? В них жизни, как  в  скамье,  на  которой  сидят!  Стрелы
прошибли насквозь, как я протыкаю пальцем лист лопуха.
     Согнав перепуганных дулебов,  в  основном  плачущих  баб  и  детишек,
велели копать могилу, уложили погибших воинов вместе с их оружием,  забили
коней,  сверху  натаскали  сухих  бревен,  зажгли,  а  в  огонь  побросали
дулебских женщин -- по три на каждого обрина, чтобы  прислуживали  на  том
свете, как служили на этом.
     Затем Кацапаган спешно созвал уцелевших обров на воинский совет.  Два
ряда воинов отныне охраняли избу, а еще ряд с  луками  наготове  расставил
вокруг двора -- они не должны были подпускать близко даже полевую мышь.
     -- Он не сгорел, -- заявил  Кацапаган.  Лицо  его  было  мрачно,  под
глазами висели темные мешки. -- Еще знаем, что не напуган, иначе бы  давно
убрался. Он объявил нам войну. Сумасшедший, это ясно.
     Десятник пристально всматривался в суровые жесткие лица,  испещренные
шрамами. Каждому молодому мужчине, который вступал в  ряды  воинов,  жрецы
наносят глубокие раны на щеках -- это знак воинов-зверей, а у них были еще
и кольца на левой руке -- знак бесчестия, он же знак воинской доблести.  В
мирное время изгои, в военное -- самые лютые  бойцы,  что  сражаются,  как
звери, ярятся, как звери. Сейчас ни на одном лице не проступил  страх,  ни
один взгляд не дрогнул. Чужой ли бог, демон ли, неведомый богатырь --  они
пойдут,  как  на  лютого  медведя,  вепря  или  могучего  тура,  забросают
стрелами, поднимут на копья!
     -- Я послал гонца к хану, -- закончил Кацапаган. -- Он назначит  меня
сотником, не осталось старых воинов. Мы бросим  на  этого  пещерника-воина
все силы. Гугугубун, ты умеешь водить летучие отряды. Бери  десяток,  бери
два или три, но уничтожь его!
     -- Трех десятков хватит, -- ответил Гугугубун.

     Гульчачак отскочила от окна, ее глаза были широко  распахнуты,  брови
выгнулись тонкими дугами:
     -- Ты слышал, что прокричал гонец?
     Морш сидел за столом, светильник освещал смуглое лицо, горящие глаза.
Он листал ветхую рукопись, сестре ответил не сразу:
     -- Он жив?.. Боюсь, мы повстречали необыкновенного человека.
     -- Они устраивают на него охоту!
     -- По зубам ли такая дичь?.. Обры -- свирепые воины, бесстрашные,  но
слишком невежественные. Он умнее, может уйти. Надо сделать так,  чтобы  не
ушел.
     Она смотрела на него с недоверием:
     -- Надо ли нам вмешиваться?
     -- Он не  нашей  веры,  сестра.  Поэтому  его  надо  уничтожить,  ибо
покорить такого человека невозможно. Он не обрин. Он намного  умнее.  Иди,
седлай коней, а я договорюсь с вождями этих дикарей.
     Поморщившись,  он  решительно  развязал  на   голове   повязку.   Под
коричневой коркой запекшейся  крови  виднелся  вздутый  багровый  шрам,  а
опухоль постепенно теряла кровавый цвет. Морш  криво  усмехнулся,  показал
мелкие, как у хорька, белые зубы:
     -- Заодно рассчитаюсь!

     Олег ехал на огромном белом жеребце, второго коня вел  в  поводу.  Он
был в безрукавке из волчьей шкуры мехом  наружу,  распахнутой  на  широкой
груди. Обнаженные мускулистые руки блестели на солнце.  Рукоять  огромного
двуручного меча торчала на перевязи из-за спины, на поясе в чехлах  плотно
сидели два швыряльных ножа, а лук и колчан со стрелами  повесил  с  правой
стороны седла. Слева висел щит --  небольшой,  круглый,  такими  скифы,  а
затем  готы,  пользовались  в  конных  стычках.  Олег  щит   не   жаловал,
пользовался редко, но сейчас взял -- отвык от ударов меча.
     Поднялось солнце, меч в тяжелых ножнах  начал  ерзать  по