тетивы. В  углу  выдолбленной  щели  лежали  два  мотка
запасной тетивы. Олег коснулся пальцем -- рассыпались в серую пыль.
     Глядясь в лезвие меча, он перво-наперво укоротил волосы. С  холодного
харалуга -- в этих краях именуемого булатом,  а  еще  севернее  зовущегося
сталью, -- на него смотрело хмурое лицо исхудавшего мужчины. Без бороды он
выглядел особенно изможденным, но распиравшие кожу кости были широкими, их
опутывали сухие  жилы,  крепкие,  как  просмоленные  канаты  на  баллистах
ромеев.
     Олег вышел из пещеры, выпрямился во весь рост, а он был  выше  самого
рослого из обров. Грудь была широкая, как наковальня деревенского кузнеца,
а руки длинные, жилистые. Левая чуть толще, грек бы сказал,  что  пещерник
подолгу упражнялся с мечом, вот мясо и наросло, но даже грек не  определил
бы, что пещерник одинаково владеет обеими руками. А кто определил, тот уже
никому не скажет.
     Швыряльным  ножом  выстрогал  короткое  копье,  насадил   поржавевший
наконечник. Когда на поляну беспечно  вышел  молодой  олень,  Олег  сказал
тихо:
     -- Прости, брат...
     Копье ударило с такой силой, что острие вышло с другой стороны. Олень
упал, забился, взрывая землю копытами и рогами. Его крупные глаза с укором
и непониманием смотрели на подходившего пещерника  --  тот  раньше  всегда
давал ему сочные листья, гладил, говорил ласковые слова, выбирал колючки.
     Олег поспешно перерезал  молодому  зверю  горло,  на  глазах  у  него
закипали слезы. Кровь брызнула  тугой  струей,  стебли  травы  протестующе
закачались, стряхивая с листьев алые капли. Волки уже затаскивали в  кусты
труп девушки, но вмиг оглянулись, чуя свежую кровь, их уши поднялись.
     -- Прочь, -- сказал Олег. Голос вернулся к  нему  после  многолетнего
молчания, и волки сразу ощутили превращение мирного  пещерника  во  что-то
другое, опасное. Один попятился, другой попытался оскалить зубы.  Но  Олег
тяжело шагнул к ним, и оба проворно исчезли в кустах.
     -- Кажется, надо закопать, -- проговорил  Олег  в  раздумье.  --  Или
сжечь? Не помню, как принято у дулебов. И не надо  говорить  вслух,  я  не
принимал обет учить человеческой речи зверей и птиц!
     В этот день он впервые за последние годы ел мясо. Голова  закружилась
от  непривычной  сытости.  Он  вдруг  ощутил  настоящий  звериный   голод,
унижающий  человека,  тем  паче  пещерника.  Затем  вырыл   яму,   закопал
обезображенный труп девушки, сверху навалил камни и валежины, чтобы зверье
не растаскало человечьи кости.
     Ночью он дважды просыпался, движимый непонятным голодом, ел  остывшее
мясо. Рано утром развел жаркий костер, поджарил мясо на  углях,  наелся  и
снова ощутил забытую тяжесть в желудке. В его  руки  и  тело  возвращалась
недобрая, усердно заглушаемая все эти годы сила.

     ГЛАВА 2

     Когда  солнце  поднялось  высоко,  он  услышал  далеко  за  деревьями
сердитые крики, женский плач и надсадный скрип старой, рассохшейся телеги.
На его изгаженную поляну одна за другой вышли женщины  --  тащили  телегу.
Одна была брюхатая, лицо ее побелело, она  дышала  с  хрипами.  На  телеге
сидел  на  передке  старый  мужик,  грузный  и  неповоротливый.  Кнут  его
постоянно щелкал, но плечи женщин пока были целы. Лишь одна  захлебывалась
слезами, а через руку у плеча опускался багровый вспухший рубец.
     Мужик заорал, едва завидел еще издали Олега на пороге пещеры:
     -- Раб! Тебе было велено сегодня явиться к обринскому терему!
     Олег медленно поднялся на ноги. Он все еще с трудом находил слова, но
слова его падали тяжелые, как валуны:
     -- Иди и скажи... Я пещерник. В мирскую жизнь не вмешиваюсь. Пусть  и
меня оставят в покое.
     Мужик ахнул, соскочил с телеги с неожиданной для  его  грузного  тела
легкостью. Кнутовище он держал как копье, так и попер на пещерника:
     -- Ты... ты разумеешь, что глаголешь?.. Обрины здесь  хозяева!..  Кто
им смеет противиться?.. Иди, а то всю нашу весь сожгут, народ  изничтожат.
Иди добром, говорю...
     Он раскрутил кнут, с яростью бросил вперед длинный конец. Олег быстро
шагнул навстречу, перехватил кисть, и  кнут  выпал  из  онемевших  пальцев
войта. Олег сжал сильнее,  услышал  слабый  хруст  костей.  Войт  завизжал
тонким бабьим голоском, рухнул на колени.  Олег  поднял  его  за  шиворот,
другой рукой цапнул за пояс, поднял и швырнул в телегу.
     -- Иди и скажи, -- повторил он. Я не вмешиваюсь. Не трогайте меня.
     Женщины с плачем потащили телегу обратно. Войт выл, катался  в  сене,
грозил карами. Олег опустился на пень, погрузился в тяжелые думы.  Оставят
ли в покое?
     Обычно завоеватели ломают  сопротивляющихся,  но  храмы  не  трогают,
волхвам не вредят. Вовсе не замечают пещерников, пустынников,  столпников,
юродивых. Те не от мира сего. Они живут в другом мире, лишь тела  влачатся
еще здесь, запаршивленные, в коросте, жалкие.
     Он  задумчиво  потрогал  подбородок.   Внезапно   рука   отдернулась.
Непривычно. Не потому ли сбрил бороду, что  за  нее  часто  хватают  чужие
руки, чтобы рывком вскинуть голову вверх и ударить по горлу?..
     Он начал вслушиваться в себя, погружаясь в темное оцепенение, услышал
шорохи, голоса, далекий зов.  Голос  показался  незнакомым,  но  чем  Олег
вслушивался, тем больший  страх  заползал  в  душу.  Это  был  его  голос.
Глубокий, скорбный, нечеловеческий.
     Олег потряс головой, не желая  слушать.  Голос  вещал  правду,  голую
правду, а когда человек к ней готов?
     Он знал, что он -- самый большой трус на свете. Он  панически  боялся
погибнуть. Боялся боли. Становилось дурно,  когда  смотрел  на  молодецкие
забавы, кулачные бои. Увидев человека со шрамами, холодел  от  ужаса  так,
что подгибались ноги. Воображение рисовало картину залитого  кровью  лица,
он словно чувствовал боль, сердце  начинало  стучать  чаще,  а  ноги  сами
уносили в лес, где он был в безопасности.
     Только отчаянный трус мог додуматься не позволять даже ударить  себя.
Смелые парни могли получать по роже -- как с гусей вода, сплевывали  кровь
с разбитых губ и дрались дальше, а он не мог, не мог!
     -- Я не хочу! -- вскрикнул он. -- Опять кровь, убийства, пожары?... И
в конце концов такая мучительная смерть?
     Внезапно еще один голос прорвался  из  небытия  в  его  мозг.  Совсем
другой  --  нечеловечески  мудрый,  ясный.  Олег  опустил  веки,  во  тьме
заблистали  искорки  на  обнаженных  мечах,  проступили  неясные   фигуры,
озарились слабым трепещущим светом. Олег  видел,  как  с  телеги  сбросили
войта, тот ползал в ногах хмурых обринов, что-то верещал,  вскидывал  руку
со сломанной кистью. Несколько обринов бросились седлать  коней.  Вот  уже
ворота распахиваются, выезжают трое... нет, четверо... пять человек.
     В глазах  потемнело,  видение  исчезло.  Олег  попытался  встать,  но
услышал другой голос -- тоже ясный,  мудрый,  но  уже  строгий,  властный.
Высветилось крупное лицо: бледное, с  запавшими  глазами.  Донесся  слабый
голос:
     -- Брат... что случилось?
     Олег крепко зажмурился, разом открыл сознание: Свет мгновенно  исчез,
была долгая темнота, затем голос сказал потрясенно:
     -- Да, я увидел все, благодарю. Но  ты  не  должен  уходить  с  ясной
дороги! Ты был один из Семи, теперь отступник,  а  скоро  станешь  простым
смертным!
     -- Я не мог! -- ответил Олег.
     -- Мог... Даже на плахе мудрец может мыслить мудро! Ты самый  молодой
из Семи, твое юное сердце не выдержало...
     Олег молчал, ибо шестеро бывших братьев по Совету в этот  миг  и  так
через его глаза  видели  обров,  пожары,  кровь,  девушку  с  перерезанным
горлом. Мудрецы живут в недоступных горах, пустынях,  размышляют  о  путях
человечества непотревоженно. Под  их  незримым  руководством  создаются  и
рушатся  империи,  строятся  города,  возникают  новые  народы,  а  старые
исчезают бесследно -- человечество крохотными шажками двигается  к  Свету,
постоянно оступаясь, попадая в ямы, тупики, а то и скатываясь  к  подножию
горы.
     -- Ты слишком близко от людей, -- донесся печальный голос. --  Видишь
их боль... Тебе нужно уйти немедленно. В горы. Надо  видеть  не  отдельных
людей, а народы. Для народа страдание бывает очищающим лекарством...  Беда
пробуждает от спячки...
     -- Народ состоит из отдельных людей!
     -- Когда смотришь с очень высокой горы, а в Тибете высокие и холодные
горы, то видишь всю землю разом. Видишь движение народов, видишь  Добро  и
Зло. Но даже Зло надо иногда оставлять, потом оно принесет немало Добра...
     -- Мы не можем видеть одно будущее! -- возразил Олег.
     -- Да, видим сразу несколько... на выбор. Но выбираем, лепим, строим!
Наш опыт позволяет решать за целые народы... Твоя беда, что живешь рядом с
людьми. Их стоны  поколебали  бы  даже  нас,  а  ты  --  самый  молодой  и
горячий...
     Это я-то горячий, подумал Олег хмуро. А  ему  кажется,  что  в  жилах
течет вместо крови вода подземной реки мертвых.
     Голос сказал настойчиво:
     -- Уходи сейчас же. Мы дадим тебе направление... Будем ждать в  наших
горах.
     -- Сегодня уйти не смогу, -- ответил Олег.
     -- Наша связь слабеет, разве  не  видишь?  Ты  уже  потерял  половину
своего Дара. Если не поднимешься над видимым, то связь оборвется вовсе. Ты
уже не один из Семи Тайных Мудрецов, но ты все еще Вещий,  ты  не  простой
весянин... Но, покинув пещеру, покинув поиски Истины -- станешь им...
     Голос ослабел, пока не затих вовсе. Олег открыл глаза, перед ним была
каменная стена. Да, он опустился так низко, что уже не  видит  весь  Белый
Свет, а только эту пылающую в пожарах и  битвах  землю.  Если  падение  не
остановить, то  завтра  увидит  уже  не  землю,  а  лишь  эту  весь...  Но
большинство людей вообще видят только свой дом, свою семью,  свой  огород.
Они совсем не мудрые, верно. Им лишь бы  спасти  семьи,  детей,  а  соседи
пусть спасаются сами. Они трусливые и невежественные. Злобные и  коварные.
Подлые... Но все-таки люди. Подлые, ибо не научились благородству. Глупые,
ибо не видят пути к мудрости. Дерутся друг с другом, ибо не подсказали им,
что все -- родня, что, убивая другого, всякий убивает частицу себя...
     Он услышал резкий топот множества копыт. Со стороны  веси  на  поляну
галопом выметнулись вооруженные всадники. Впереди мчался  крупный  молодой
воин, булатный шлем блистал, кольчуга позванивала  крупными  кольцами.  За
спиной звякал щит, справа на поясе висел  короткий  меч,  слева  вспыхивал
длинный узкий кинжал -- признак десятника.
     Воин поднял коня на дыбы перед остатками костра, крикнул звонко:
     -- Пещерник уже ест мясо?.. Распять его на ближайшем дереве.
     Сзади на Олега прыгнули  с  коней  двое  обринов,  прижали  к  земле.
Десятник крикнул, в его руке блестел  обнаженный  меч,  и  Олега  потащили
через поляну к толстому приземистому дубу. Остальные  соскочили  с  коней,
гурьбой двинулись следом. Гортанные голоса звучали разочарованно.
     -- Распять и сжечь вместе с деревом, -- добавил десятник.
     Один из обринов послюнил палец, поднял, пробуя ветер:
     -- Огонь понесет в сторону веси... Как бы не выгорела.
     -- А нам что? Уцелевших заставим срубить нам хоромы на новом месте. А
сами пусть живут в норах.
     Пещерника поставили спиной к дубу. Обрин подошел, потряхивая дорожным
мешком, выудил два железных штыря, второй обрин принес  тяжелый  кузнечный
молот. Олег поднял голову -- на него смотрели дикие звери: кабаны,  волки,
медведи, рыси, шакалы. О двух ногах, с виду вроде  люди,  лишь  по  личине
люди, а внутри -- звери лютые. Двое зверей  прижимали  его  руки  к  дубу,
больно выворачивая лопатки. Обрин с молотом крикнул нетерпеливо:
     -- Поверни ладони, раб!
     Олег не двигался, с горечью всматривался в  лица.  Обрины  попытались
разжать его кулаки, один с силой ударил коленом в живот, наконец гаркнул:
     -- Да забивай выше! Если в ладони, то сорвется.
     -- Не сорвется. Позавчера так распяли одного.
     -- Этот тяжелее!
     Олег ощутил холодное прикосновение штыря. Обрин ткнул  острым  концом
ему в кисть, держал на вытянутой руке, опасливо глядя на обрина с молотом:
     -- Гляди не промахнись, дурень!
     -- Не боись. Раз по пальцам, раз по... другому месту. Держи крепче!
     Олег встретился взглядом с глазами десятника. Тот наклонился с  коня,
в лице было наслаждение, рот  приоткрылся.  Поймав  взгляд  пещерника,  он
сказал почти ласково:
     -- Ты будешь умирать очень медленно. Мы это любим.
     Обрин с молотом широко замахнулся, на  его  толстых  губах  мелькнула
улыбка -- видел страх в глазах приятеля, что держал  штырь.  Олег  страшно
взвизгнул, обрины на мгновение  оторопели,  застыли.  Его  рука  метнулась
вперед, кости молотобойца хрустнули, другой  рукой  Олег  ударил  в  глаза
того, кто все еще держал штырь. Двое, которые только что выворачивали  ему
руки, едва начали приходить в себя, как один согнулся  от  удара  ногой  в
пах. Олег выдернул у него  из  ножен  меч,  успел  вскинуть  над  головой,
защищаясь от меча обрина, который раньше держал левую руку.
     Они обменялись двумя ударами, но обрин был слишком потрясен, и острие
меча с хрустом рассекло ему переносицу. Он закричал и  рухнул  на  колени,
выронив меч и ухватившись обеими руками за кровоточащую рану.
     Олег повернулся к десятнику, который с  трудом  удерживал  испуганную
лошадь:
     -- Ты можешь вернуться. Скажи, пусть меня оставят в покое.
     Десятник был белым, губы тряслись, но рука привычно выдернула меч, он
закричал срывающимся голосом:
     -- Я воин! Я убивал врагов десятками!... Я бросал горы трупов...
     -- Не хвались, на рать идучи, -- ответил Олег горько, --  а  хвались,
идучи с рати... Горы трупов женщин и детей?
     Десятник завизжал, пустил коня вскачь.  Олег  отпрыгнул,  отбил  удар
меча. Десятник быстро приходил в себя, руки  перестали  трястись.  Он  уже
смотрел прицельно, бил точно, а конь поводьев слушался.
     Второй раз Олег отпрыгнул, но кончик меча чиркнул  по  голому  плечу.
Улыбка десятника  стала  шире,  глаза  заблестели.  Тонкая  струйка  крови
пробежала по руке Олега, с локтя сорвались частые алые капли.
     Олег пригнулся, всем видом показывая, что прыгает под коня и распорет
брюхо. Десятник свесился далеко влево, пытаясь достать пещерника,  мечи  с
лязгом сшиблись, другой рукой Олег ухватил врага за край кольчуги, и  конь
освобожденно пронесся дальше.
     Десятник гулко ударился о землю. Олег опустил саблю, однако  десятник
прыгнул прямо с земли  --  глаза  вытаращены,  зубы  хищно  блестят.  Олег
парировал удар, тут же ударил сам, отвернувши  в  последний  момент  лицо,
чтобы не видеть, как острое железо крушит человеческие кости.
     Его трясло,  дыхание  вырывалось  из  пересохшего  горла  с  жестяным
стоном. Руки дергались,  губы  прыгали.  Он  торопливо  ходил  кругами  по
поляне, унимая дрожь, отводил глаза от убитых и  умирающих.  Повезло,  что
застал врасплох, иначе пятерых не одолеть  --  давно  не  держал  в  руках
смертоносного оружия.
     Он потрогал одного ногой:
     -- Жив, не притворяйся.
     Обрин молчал, Олег приложил острие меча  к  его  горлу.  Капли  крови
стекли по лезвию, побежали по незащищенному горлу и  образовали  лужицу  в
ямочке между ключицами. Обрин открыл глаза, прохрипел:
     -- Тиамат... Прими меня в свой мир...
     Изо рта у него хлынула кровь. Олег вынес из  пещеры  чистые  тряпицы,
быстро смастерил лубки, вложил сломанную руку и крепко привязал. На рану в
плече  наложил  лечебных  листьев,  примотал  чистыми  лентами.   Насильно
заставил выпить горький отвар, сказал:
     -- Я волхв, умею лечить. Ты приедешь  к  своим,  скажешь,  что  я  --
пещерник, который хочет, чтобы его оставили в покое.
     Он забросил обра поперек  седла  на  самую  смирную  с  виду  лошадь,
хлестнул  по  толстому  крупу.  Лошадь  тронулась,  а  когда  скрылась  за
деревьями -- до слуха Олега  донесся  учащающийся  топот:  обрин  перестал
притворяться умирающим, схватил поводья.
     Олег вернулся на свой камень, где  вот  уже  несколько  лет  встречал
рассвет в лесу. Трава на поляне вытоптана, изломаны стебли, блестят  капли
сока. По краю бродят кони: шумно срывают  молодые  листья  с  кустов,  под
копытами хрустят прошлогодние сосновые шишки, расклеванные птицами. Пахнет
свежепролитой кровью, а за кустами, в  глубине,  уже  началось  осторожное
шевеление. Ветки явора закачались под  налетевшими  воронами.  Из  четырех
обринов один был еще жив, но жизнь вытекала с последними каплями крови. Он
изо всех сил терпел боль, прикидывался убитым, дабы обрадованный  враг  не
бросился глумиться над живым: сдирать кожу, выкалывать глаза  --  кромсать
ножом мертвого не так сладко. Олег чувствовал печаль и горечь.  Уходит  из
жизни человек. Он не только не видел настоящего мира, для которого рожден,
но и своего плоского не успел рассмотреть! Вышел из тьмы и ушел во тьму.

     Вечером Олег подстрелил молодого кабанчика. Очищая собранные мечи  от
застывшей  крови,  посмотрелся  в  лезвие,  удивленно  покрутил   головой.
Изможденное лицо прямо на глазах  теряет  смертельную  бледность,  исчезли
провалы щек, на глазах округляются плечи. В который раз с  великим  трудом
вскарабкался почти к вершине, откуда рукой дотянуться  до  Настоящего,  но
как быстро скатывается к подножию в простенький мир, где  удар  мечом  или
пущенная стрела служат самым веским доказательством  правоты!  Уж  не  про
него ли придумана притча, в которой человек безуспешно  тащит  на  вершину
горы огромный камень?
     Обры -- воины-звери, подумал он, воскрешая  старые  клички.  Для  них
сильный как бык, храбрый как лев, лютый как волк  --  не  слова  из  песни
кощюнника. Они подражают зверям, изо всех сил -- на беду, довольно успешно
-- стараются превратиться в зверей. Поедая убитого хищника, принимают  его
повадки, ибо мощь и душа зверя обязательно переливаются в их тела.  Ритуал
поедания почти убитого противника у обров привел к  воинскому  людоедству,
как случилось во многих племенах: голову на отрез, еще у живых противников
пожирают печень, пьют кровь.
     Они подражают зверям в походке, надевают шкуры, украшают себя клыками
и когтями  убитых  зверей.  Полагают,  что  обладают  неуязвимостью,  если
впадают в бешенство в бою, отбрасывают щиты, а на противника  бросаются  с
неистовой яростью, с криком, воем, пеной на трясущихся губах. Это приводит
в оцепенение жителей веси, нагоняет страх  на  противника,  если  тот  сам
разъярен недостаточно или не жаждет окрасить меч в крови. Но если  человек
не дрогнет, выдержит первый бешеный натиск воина-зверя, что тогда?
     Олег посмотрел на свои ладони, сжал  и  разжал  пальцы.  Обры  --  не
просто одно из племен, которое, как  и  другие  племена,  как  и  он  сам,
блуждает в полумраке, отыскивая дорогу к свету. Обры -- племя, стремящееся
во тьму, старающееся приблизиться к зверю, изо всех сил гасящее  ту  искру
божественного огня, которую зажег в людских  душах  великий  Род.  Значит,
обры -- его враги. Не враги его народа, здесь все народы  --  осколки  его
племени, а враги его души...
     Он запоздало и с некоторой досадой напомнил себе, что  все  племя  не
может стремиться к свету, как не может стремиться и к мраку, а  обры  вряд
ли племя, скорее, тайное или явное воинское  сообщество,  братство,  какие
часто встречал у разных народов. Например, хатты с  железными  ошейниками,
что странным образом из знака бесчестия превратились в  знак  чести.  Олег
напряженно размышлял, но руки уже работали, умело  выпарывали  из  убитого
оленя жилы, сдирали слизь, натягивали... Он  сам  удивился,  как  работали
умело, словно он и  не  провел  долгие  годы  в  уединении,  безмолвии,  в
тягостных раздумьях об Истине.
     Вскоре две новые тетивы были готовы: одна на  лук,  другая  в  запас.
Предыдущие истлели, пока он искал Истину, но не заржавел грозный двуручный
меч, когда-то назвал его Последним Криком.  Он  не  пом