м ранний накатывал вечер, и у Олив имелись тайные планы, и
сама Светлана мучилась от растроения: думать одно, говорить другое, делать
третье... зачем? Тонкий муслин испуганно скользил меж пальцев.
     Хочу ехать? Не хочу ехать?
     Стыдно признаться - хочу.
     Господи Боже мой, я почему-то не могу  больше  так...  здесь  хорошо,
Сайрус, родной, но мне почему-то нужно уйти из-под  этой  крыши,  из  этих
стен, из итого сада, а если я этого не  сделаю,  что-то  случится,  что-то
плохое, во мне все просто вопит...
     - Поезжай, - голос Констанс в тумане и тонкий печальный взгляд -  как
жало старой рапиры...
     Я все неправильно делаю, ужасается Светлана и говорит вслух,  но  уже
полувопросом:
     - Я все неправильно делаю?..
     - Все правильно, - шепчет Констанс и целует ее в лоб, и отстраняется,
и глаза ее опять тусклы и непроницаемо лицо,  и  невозможно  сказать,  что
проступило на нем мгновение назад.
     Лошади ждут у крыльца...


     Один день, один день, все в  один  день...  Утром,  ранним  утром,  я
выстрелил в упор в человека, пожелавшего меня убить, а чуть позже, тоже  в
упор - в другого, только увидевшего меня... он зажал руками дыру в  груди,
пытаясь схватить, удержать отлетавшую душу, упал на колени -  и  в  глазах
его вспыхнуло величайшее изумление перед чем-то, уже открывшимся ему...
     Да почему же такая дрожь? Ведь все уже прошло...
     ...чудом уцелевшая кровать в  этом  полусгоревшем,  пропахшем  мокрым
дымом доме, спасибо тебе,  Мередит,  задвижка  на  двери,  ох,  милый,  не
волнуйся так, все будет хорошо, все будет  хорошо,  расслабься,  забудься,
нет ничего, нет ничего и никого нигде в мире, мы одни,  только  мы...  вот
так... вот видишь, это легко, это чудесно, это стоит того, правда?  И  это
правда стоило того, потому что все, что  бывало  раньше,  оказалось  почти
ничем: так, барахтанье, нервное и потное...
     А сейчас - нет, ладошка ко рту и  улыбка,  обещающая  что-то  другое,
другое... и нет ее, и только аромат...
     Значит,  вы  говорите,  форбидеры...  Воспретители,   воспрещающие...
делающие неприступным... Могущественное тайное общество, все силы кладущее
на максимальную изоляцию Транквилиума от  Старого  мира.  И  правительства
обеих стран действуют  с  оглядкой  на  него...  И  отец  -  один  из  его
руководителей... был. Да, многое становится яснее: эти  полночные  визиты,
эти монахи, это постоянное присутствие  чужих  людей...  и  то,  что  весь
последний год он старался держать Глеба на  отдалении  -  а  я-то,  дурак,
думал: бабы... Ты не представляешь, насколько ты  ценен  для  нас,  сказал
мистер Бэдфорд, ведь даже самые сильные наши пенетраторы тратят  сутки,  а
то  и  двое,  чтобы  проникнуть  в  теневой  мир,  в   это   промежуточное
пространство... Так что будь настороже. Тот бредун, в которого ты стрелял,
но не убил, потому что они носят одежду, непроницаемую для пуль  (у  Глеба
отвисла челюсть) - он мог запомнить тебя... и я боюсь, что  еще  ничто  не
кончилось. Наши люди будут стараться быть поближе к  тебе,  но  главное  -
будь внимателен сам. Если  поймешь,  что  происходит  что-то  необычное  -
исчезай.  Отца   охрана   не   уберегла,   сказал   Глеб,   а   постоянная
настороженность лишь измотала. Это так, согласился Бэдфорд, но  есть  одно
небольшое отличие: твой отец намеренно выманивал их на себя.
     Зачем?
     Этого я пока просто не могу сказать.
     И эта... охрана... будет постоянно со мной?
     Обсудим  с  полковником.  В  идеале  -  конечно,  да.  Двое  рядом  и
трое-четверо на дистанции.
     Ни за что. Проще изменить внешность.
     Хм... Действительно, проще. Внешность и имя. И  -  не  расставайся  с
оружием. Мистер Бэдфорд сунул руку в стол,  но  вместо  ожидаемого  Глебом
трофейного пистолетика вынул небольшой, непривычных  очертаний  револьвер.
Возьми  это.  Надежнее  и  мощнее.  Зарядов,  правда,   всего   пять,   но
перезаряжается очень быстро, - он показал. Самовзвод - нажимаешь только на
спуск. Кстати, шагов с десяти он и эту их  пулестойкую  одежду  пробивает.
Патронов с собой вот, всего  два  десятка,  но  дома  есть  еще  несколько
коробок, зайдешь и заберешь. Заодно поупражняешься в стрельбе...
     Под окнами, громыхая, прокатилось что-то тяжелое. Потом еще и  еще...
Глеб отодвинул штору. Нет, всего лишь полевые кухни...
     Кто озолотится после всех этих безобразий - так это стекольщики...
     Ну, а какого черта они сюда к нам лезут? грубо спросил Глеб. Им  что,
дома  делать  нечего?  Мистер  Бэдфорд  улыбнулся  печально  и  сказал:  в
определенном смысле они все - больные люди.  Часть  из  них  считает,  что
здесь рай и почему их сюда не пускают? А другая часть -  уверена,  что  мы
живем плохо, поскольку у нас нет многого из того, что есть там. Они просто
хотят нас облагодетельствовать, а мерзкие форбидеры не позволяют, таят  от
народа плоды великой цивилизации, хотя вовсю пользуются ими сами... У  нас
действительно многого нет? - спросил Глеб. С их точки зрения  -  да.  А  с
нашей? Ну... мы не летаем, например. Что? - Глеб  подскочил.  Они  летают?
Да, они очень много летают, из города в город, на другие материки, на край
света, на другие планеты... ты  знаешь,  что  такое  планеты?  (Глеб  тупо
кивнул.) На неподготовленного человека это производит впечатление, не  так
ли? О-о!.. Ну, а что ты скажешь, если  узнаешь,  что  каждый  межпланетный
полет стоит жизни примерно ста тысячам человек, которые умирают от  голода
и которых можно было бы накормить на эти деньги? Ну, у нас тоже не  все  в
полном порядке... - Глеб нахмурился. Взять Палладию:  рабство,  отсутствие
свобод, произвол... Мальчик, не суди о Палладии,  строго  приказал  мистер
Бэдфорд, ты ее не помнишь! Но это слова отца! Вряд ли он говорил их  лично
тебе; а то, что  ему  приходилось  говорить  некоторым  другим  людям,  не
всегда... короче, так было  нужно.  Зачем?  Узнаешь  постепенно.  Я  очень
надеюсь, что ты будешь с нами... Вот так.
     Вот так...
     Теперь он стоял у окна квартиры Олив, смотрел на темнеющую улицу, где
под фонарем время от времени проходил беззаботной походкой один и  тот  же
мужчина и чего-то ждал. Сью гремела посудой.
     От запахов блюд мутился разум...
     Потом раздались звонкие голоса, и они вошли - Олив и Светлана...
     (Наверное, в эти самые минуты выстрелом  в  спину  был  тяжело  ранен
полковник внутренней службы Кристофер Дин Вильямс.  Стрелявшего  схватили.
Им оказался тринадцатилетний мальчишка, сирота,  подмастерье  на  канатном
заводе. Ни на какие вопросы он не отвечал,  и  даже  личность  его  узнать
удалось случайно и от людей посторонних...)


     Такие ночи самой природой созданы для безумств... И  Светлана  ничуть
не удивилась себе, когда  скользнула  через  холл  от  двери  к  двери,  в
короткой вырезной рубашке, босая, и нажала ручку, шершавую  и  горячую,  и
дверь тихо отворилась. Он стоял спиной к окну и  ждал.  И,  с  облегчением
всплывая со дна, она шагнула к нему и протянула руки, без слов, спокойно и
откровенно, и покорно. Много позже пришли слова...



                                    5

     Иногда остро, то к горлу, то к сердцу, подступало:  такого  не  может
быть! Не может быть так много, так сложно. Так хорошо. Не может быть -  со
мной...
     Уже потом, вспоминая, смеялись: кажется, целую неделю не  вставали  с
постели. По крайней мере, не выходили из спальни. Это,  конечно,  было  не
так, просто время разделилось на два потока: в одном происходили  какие-то
события, а в другом было только исступление. И они с радостным  испугом  в
него погружались...
     ...а  днем  проходила  обычная  жизнь,  и  возбужденно-веселые  люди,
вежливо похоронив мертвых, - не так уж много их оказалось,  представлялось
ведь - горы,  горы...  -  похоронив  их,  бежали  праздновать  продолжение
собственной жизни. И уличный бал в честь Десятого июня был  преувеличение,
лихорадочно красочен, пышен, ярок, шумен, душен и вызывающе бесстыден.
     - Мы идем или не идем, наконец? - возмутилась Олив. - Так же  нельзя,
вы проглотите друг дружку...
     Она знала все, и  почему-то  от  нее  можно  было  не  прятаться,  не
запираться и не отводить глаза. Начиная с того  первого  утра,  когда  она
встретила  их,  смущенных,   шампанским...   Знаешь,   как-то   под   утро
пробормотала Светлана, мне иногда хочется, чтобы ты и с ней тоже... только
чтобы я не знала... Я дура, да?
     Выехали верхами, в обязательных масках и  нарядах:  огромный  клюв  и
перистая грива были у Глеба, зеленые  до  пят  волосы  скрывали  Светлану,
обтянутую чешуйчатым трико, на голоногой Олив был  огненно-рыжий  парик  и
кожаный жилет - в честь тех самых "голых ведьм", против которых не устояла
гвардия короля  Майкла  Второго  (и  последнего).  Поэтому,  кстати,  день
Республики со временем стали отмечать весьма экзотично...
     Разряженные толпы стекались к набережной и к Театральной площади, где
в полночь начинались  танцы  и  где  каждому,  способному  держать  бокал,
наливали розовое вино. Огненные драконы парили на  нитях  над  крышами,  а
медные мортирки, уставив пасти в зенит, хлопали звонко - и цветные пламена
охватывали небо. Кислый дым спускался  после  этого...  Торговали  буфеты,
сияли витрины лавок, мальчишки с коробками на головах бросались под  самые
копыта, предлагая свой товар. Чопорный и  верный  традициям  Порт-Элизабет
имел два дня в году, когда забывал  все  и  пускался  Бог  знает  в  какие
тяжкие...
     Все церкви были сегодня закрыты.
     Касаясь коленом любимой, Глеб  легонько  теребил  поводья,  направляя
свою мышасто-серую вперед, вровень с ходом прочих конных - их ехало много.
Пешие старались не занимать середину дороги. Олив чуть приотстала, беседуя
с кем-то в домино.
     -  Сладкая,  -  сказал  неожиданно  для  себя  Глеб,  -  давай  уедем
куда-нибудь...
     Она услышала его, хотя, казалось,  в  этом  шуме  можно  было  только
кричать.
     - Сейчас? Отсюда?
     - Нет. Вообще. Убежим.
     - А куда?
     - В Эннансиэйшн. У Олив там друзья.
     - Они - друзья Олив...
     - Все равно. Это красивейший город, там лучшие  в  мире  театры,  там
самая культурная публика, там в  каждом  кафе  играют  оркестры,  там  все
заросло розами, там живут люди, которым ничего особенного не нужно от этой
жизни...
     - А разве нам - не нужно?
     - Нам нужно, чтобы нас не трогали. Чтобы о нас забыли: нет и не было.
Моих трофейных денег хватит года на три не самой скромной жизни...
     (В зеленом мешке, разложенные по сто в кожаные кисетики,  позвякивали
именно золотые соверены - Эразмус  угадал  верно  -  общим  числом  тысяча
двести. Кроме того, там было еще пятьсот  фунтов  в  новеньких  банкнотах,
глядя на которые полковник Вильямс и  мистер  Бэдфорд  одинаково  покачали
головами и сказали, что это, надо полагать, подделка, но более точная, чем
оригинал. Пока что банкноты сданы были  в  банк,  и  банкиры  должны  были
решить, как быть с ними дальше).
     - Наверное, тебе не надо  было  их  брать  вообще,  -  сказала  вдруг
Светлана.
     - Почему, хорошая моя?
     - Не знаю... Я их боюсь.  Они  какие-то...  нечистые.  Притягивают...
зло. Как громоотвод - молнию...
     - Ты это серьезно?
     - Да, мне... как-то внезапно показалось. Сначала я  обрадовалась,  ты
же знаешь...
     - Значит, нужно поскорее их истратить. Давай купим яхту. Я выучусь на
капитана, а ты будешь...
     - Носовой фигурой, - засмеялась Светлана.
     - Специальным помощником капитана, - возразил Глеб.
     - Нет: успокоителем качки. Если  судно  ритмично  раскачивать  против
волн...
     - Раскачка  судна  -  это  основное  занятие  специального  помощника
капитана.
     - А если к койке подсоединить шатун, как у  машины,  то  можно  будет
плавать далеко, быстро, без угля и без ветра.
     - Боже! - прикрыл глаза Глеб. - Что мы  здесь  делаем?  Вполне  можно
было бы обойтись без судна, без шатуна и без качки...
     - И даже без койки. Хотя с койкой лучше.
     - Уедем?
     - Будущим летом.
     - Почему не сейчас?
     - Ты не обидишься, если я скажу?
     - Клянусь, - Глеб поднял два пальца.
     - Я не хочу оскорблять Сайруса. Он ведь ни в чем не виноват...
     Глеб молчал долго. Потом сказал:
     - Кажется, я тебя понимаю...
     - Я люблю тебя, и ты  мой.  Но  и  его  я...  уважаю.  Он  хороший  -
по-своему, конечно. Вот пройдет год,  уже  даже  меньше  года,  мы  с  ним
разведемся, как это положено по  закону,  и  тогда...  Мы  ведь  подождем,
правда? Тем более, что я буду сбегать к тебе каждый день. Я привязалась  к
тебе, ты  чувствуешь?  Я  больше  не  смогу  без  тебя,  ты  так  и  знай,
пожалуйста...
     Дорогу пересекало, пенясь,  праздничное  шествие.  Четверка  огромных
битюгов  тащила  платформу,  на  которой  две  дюжины  актеров   исполняли
апокрифическую пантомиму: голые ведьмы расправляются с гвардией,  а  потом
добираются и до короля. Король вопил и отбивался, но что он мог поделать с
такой бесстыдной бандой? В финале лишь ноги  его  торчали  из  груды  тел,
взбрыкивая все реже и реже...
     Лошадей за очень хорошую плату приняли в театральную  конюшню.  Танцы
уже начинались, оркестр гремел, площадь обрамляли констебли. Их было много
сегодня,  куда  больше,  чем  обычно,  но  никто  этому  не  удивлялся   и
беспокойства не выражал.
     Глеб пропустил своих дам вперед и шел чуть справа и на полшага сзади,
ощущая бедром плотное тельце револьвера. Тогда, заехав к мистеру  Бэдфорду
за патронами (и узнав о ранении полковника), Глеб поупражнялся в  стрельбе
там же,  в  домашнем  тире.  Револьвер  был  чрезвычайно  удобен  в  руке,
непривычно легок - и имел колоссальную, совершенно не ожидаемую отдачу.  С
самого оружия были тщательно сведены  номер  и  фирменное  клеймо,  но  на
донышках гильз можно было прочесть: вензель из букв С и  В,  а  ниже:  "38
специальный". Пули были в мельхиоровых рубашках, гильзы -  цельнолатунные,
покрытые зеленоватым лаком, а самое удивительное - при  выстреле  не  было
дыма. Запах сгоревшего пороха тревожил память,  но  Глеб  так  и  не  смог
вспомнить, с чем он ассоциируется. Старайся не оставлять стреляных  гильз,
сказал ему мистер Бэдфорд, это не то чтобы обязательно, но все же...
     Держась неподалеку, шел домино.
     Глеб привык к охране - как и к новому своему  обличию.  Олив  сделала
все сама: сняла волосы, а оставшийся ежик и брови  обесцветила.  Пригоршни
орехового масла и трех сеансов загара на плоской крыше хватило, чтобы лицо
и торс приобрели бронзовый оттенок. Белые шейные платки и светлые  рубашки
оттеняли его. Не сразу, но нашли пижонские  кавалерийские  полусапожки  на
высоком каблуке. Теперь Глеб на полголовы возвышался над толпой. Несколько
штрихов гримировочным карандашом - и он стал выглядеть лет на семь старше.
Лучший способ  не  быть  узнанным  -  это  выделиться  из  толпы,  одобрил
изменения мистер Бэдфорд.
     Вокруг кружили маски - в танце и просто так. Старые моряки и  пираты,
аргонавты и тролли, палладийские гусары  и  аркадийские  пастухи,  монахи,
казаки,  птицы,  придворные,  утопленники  -  мужские   костюмы   поражали
разнообразием.  Женщины  поражали  максимальным  отсутствием  костюмов:  у
многих большая часть ткани ушла на полумаски, если  не  считать,  понятно,
костюмами шляпки и прически -  вот  где  не  было  пределов  фантазии!  От
шляпки-каравеллы Глеб просто не  мог  оторвать  взгляд  -  чем,  наверное,
обидел ее обладательницу, потому что каравелла вдруг резко развернулась  и
пошла против ветра, грациозно покачиваясь. А перед Глебом  возник  как  бы
ниоткуда горец в кожаном переднике, цветастом жилете  и  войлочной  шляпе,
поля которой спадали на плечи.
     - Здравствуй, ворон, - сказал горец.
     - Никогда, - ответил Глеб.
     - Что - и даже пригласить на тур вальса одну  из  ваших  божественных
дам, причем по вашему выбору?
     - Никогда, - каркнул ворон.
     - Даже если я предложу такое  вот  необычное  отступное?  -  и  горец
поднял  к  лицу  Глеба  висящие  на  обрывке   цепочки   серебряные   часы
"Покровский" - анкерный хронометр с двумя секундными стрелками, календарем
и репетиром; часы медленно поворачивались, и на задней крышке Глеб  прочел
знакомое: "Дорогому Борису Ивановичу от коллег в  день  блестящей  защиты.
24.IV.1967 от Р.Х."
     Олив и  Светлана,  стоя  в  двух  шагах,  смотрели  тревожно.  Домино
осторожно продвигался за спину горца.
     - Согласны? - спросил горец. - А впрочем, берите так.
     - Кто вы? - выдохнул Глеб.
     - Ну, это вопрос, недостойный ворона. Ворон  должен  знать  все,  ибо
мудр. Как в сказке про короля Марка, помните? Нашел  однажды  король  Марк
волшебное кольцо, и позволяло то  кольцо  видеть  скрытый  смысл  вещей  и
понимать зверей и птиц. И отправился по дороге, одевшись  бедным  рыцарем.
Устал, лег под деревом - и слышит, как на ветку сели два ворона, молодой и
старый,  и  ведут  разговор.   Спрашивает   молодой   старого:   "Дедушка,
сговаривают за меня двух девиц-ворониц: Мэри и  Элен.  Обе  они  молоды  и
прекрасны, обе из хороших семей,  и  приданое  большое  дают:  за  Мэри  -
мышиную страну под гумнами да амбарами, а за Элен - поле у трех дорог, где
каждый год рыцари на поединки сходятся". Старый спрашивает: "А  сам  ты  к
кому склоняешься?" - "К Мэри, дедушка. Лучше, думаю, быть ангелом смерти в
мышиной стране, чем ждать, когда  наш  ангел  смерти  на  пир  протрубит".
Помолчал старый, подумал. Говорит наконец: "Бери в жены Элен". - "Почему?"
- "А потому, внучок, что умрет скоро наш король Марк, и  начнут  дети  его
меж собой королевство делить и переделять, и на второй год иссякнет  зерно
на гумнах и в амбарах, и поедят мыши мышат своих и  сами  издохнут,  а  на
поле твоем павших рыцарей и коней год от году прибывать станет,  и  придет
тогда Мэри к тебе проситься в наложницы". - "А как ты знаешь, дедушка, что
король Марк умрет скоро?" - "Как же не знать, когда он под  деревом  нашим
лежит и нас слушает, потому что на пальце у него волшебное кольцо, а  того
не ведает, что кольцо это камнем внутрь повернуть надо, и только тогда ему
суть вещей откроется..." Услышал  это  король  Марк,  повернул  кольцо,  и
открылась ему суть вещей. И ужаснулся  он  тому,  что  увидел,  поседел  в
одночасье и умер...
     Глеб сглотнул. Правая рука его сама дернулась и приподнялась, готовая
скользнуть к револьверу, но горец точным движением  вложил  ему  в  ладонь
часы и сжал пальцы.
     - Полно, Глеб Борисович, - сказал  он  по-русски.  -  До  завтрашнего
полудня мне нужно увидеться с вами. Неимоверной важности дело...
     И, сказав это, сделал шаг назад, в сторону - и растворился, исчез.
     - Кто это был? - почти испуганно спросила Светлана.  Олив  напряженно
всматривалась в толпу. Домино мелькнул несколько раз в толпе и пропал.
     Глеб показал ей часы.
     - Не понимаю... - Светлана откинула волосы с  глаз.  -  Что  все  это
значит?
     - Если б я знал... - с тоской сказал Глеб.
     Под крышкой часов лежала свернутая вчетверо записка: "В восемь  часов
утра в консульстве".


     Уже под утро, когда  Глеб  заснул  и  жесткая  складочка  у  его  губ
разгладилась, Светлана выскользнула из-под  простыни,  накинула  на  плечи
длинную, до колен, домашнюю куртку из небеленого полотна, взяла со столика
успевшую оплыть свечу и тихонько, стараясь не скрипнуть  дверью,  вышла  в
холл. Пламя  свечи  наклонилось  и  затрепетало:  еще  не  все  окна  были
застеклены, и сквозняки гуляли по квартире.
     Натопленный Сью с вечера, водяной котел был  еще  горячим.  Наполнять
ванну Светлана не стала, открыла душ. Легкие капли как бы смывали тревогу,
позволяли Душе дышать...
     Растершись полотенцем, Светлана вышла  из  ванной,  сделала  неловкое
движение - свеча погасла. Если бы не это, она не заметила бы полоски света
под дверью Олив.


     Глеб проснулся и сел, ошеломленный. Такие сны ему не с