его померкло. - Я так долго и много размышлял  категориями:
народ... страна... уцелеть... победить... - они затерлись, понимаешь?  Что
мне народ? Большая  толпа...  А  -  страна,  власть,  благо?  Такая  битая
условность, такой иероглиф... Но ведь меня  никто  не  спрашивает,  что  я
думаю обо всем этом, да и сам себя я не спрашиваю...
     - Глеб...
     - Я так люблю тебя, что мне ничего не надо  больше,  а  получается  -
наоборот... чем ближе я к тебе, тем все безнадежнее и безнадежнее...
     - Но это неправда. Я...
     - Да.
     - Что? Что?
     - Ты моя. Ты самая моя, настолько моя, что  так  не  бывает,  но  так
есть. Поверь: мне наплевать на корону, на долг, на судьбу. На честь.  Лишь
бы быть с тобой, просыпаться возле тебя... И - смешно  -  это  так  просто
сделать. И - так невозможно, что...
     - Но - отчего?! - она почти кричала.
     Он спрятал лицо в ладонях и покачал головой. Он качал и качал, и  это
было почему-то самое страшное.
     - Они... что-то сделали... с Билли? - она выговорила  это,  чувствуя,
как слова обжигают губы.
     - И это тоже, - сказал он глухо. - Но это... преодолимо.  Я...  найду
ключик, я знаю... Хуже  -  другое.  Понимаешь...  -  он  вдруг  усмехнулся
какой-то жалкой и отчаянной усмешкой, - меня ведь нельзя любить.  Помнишь,
какая была Олив? А я... отлепился от нее... успел - почти вовремя.  Потому
что, когда тебя любят, хочешь поделиться тем, что у тебя есть...  а  этого
нельзя. И - иначе нельзя. Вот и все. Тебя хватит на полгода, не больше,  -
закончил он неожиданно жестко и отстранился.
     - Поделиться? - тупо спросила Светлана. - Поделиться - чем?
     Глеб не ответил. Он смотрел в другую сторону. Там,  за  кормой,  небо
будто намокло.
     - Шквал идет, государь, - сказал кто-то сзади.
     - Шквал, - согласился Глеб как-то виновато.
     Светлана обернулась. Капитан смотрел на них укоризненно.


     Туча была уже смоляной - и на полнеба.  "Единорог"  держал  пока  все
паруса, идя под крутой бакштаг. На лаге было тридцать  семь  узлов.  Левые
корпуса  почти  ушли  в  воду,  правые  резали  воздух.  Палуба  гудела  и
вибрировала так, будто под  нею  изнемогала  мощная  машина.  Больше  часа
удавалось держаться на краю урагана, обгоняя валы,  проходя  их  плавно  и
медленно, под острым углом. Тысяча сто тонн железа и стали казались  почти
игрушкой.
     Но скорость перемещения  урагана  вряд  ли  была  меньше  шестидесяти
узлов. Он нагонял, и нагонял уверенно.
     Ветер пока был тоже терпимый - узлов пятьдесят. Паруса на пределе, но
- держат его.
     Длинные  валы  перечеркнуло  наискось,  изъязвило   пенными   рваными
волнами.
     Температура упала градусов на десять.
     На островах Жемчужного такие ветра  нежно  зовут  "раскатиками".  Они
приходят зимой и бушуют по три-четыре дня  кряду.  Выворачивая  деревья  и
подмывая берега. Часто после раскатика выбрасывает на берег обломки  мачт,
круги, вамбуровые койки и жилеты...
     Вверху туча обогнала "Единорог": будто пальцы черных рук нависли  над
кораблем. Переплетающиеся пальцы...
     С посвистом, как по железу, ударили по парусам первые струи ливня.  И
тут же - первый раз! - взметнувшийся гребень прокатился по  палубам.  Глеб
отвернул лицо - но ударило по ногам. Сразу стало скользко. Он посмотрел на
барометр: стрелка уперлась в латунный гвоздик.
     - Государь, идите в каюту! - прокричал на ухо капитан.  Глеб  помотал
головой.
     С пушечным грохотом лопнул летящий кливер.  Боцман  задудел,  матросы
кинулись...
     Высокий вал с колышущейся пенной вершиной шел в правую скулу,  сминая
другие волны. Они исчезали - или взлетали  на  него  и  взрывались  белыми
бомбами. Накроет, подумал Глеб.
     С жутким скрежетом - так скрежетала бы великанская заржавелая кровать
под тяжестью мамонта - "Единорог" вскарабкался  на  вал,  застыл  надолго,
перевалился на правый бок и заскользил, все набирая скорость падения...
     Вода была густо-зеленой.
     - Не вывезет, - сказал капитан. - Порвет нас, порвет - как корову  на
льду...
     - Стыдитесь, - сказал Глеб - и вдруг сам не услышал своего голоса.
     Будто ворох шелестящих листьев обрушился на них.  Маленькие  птицы  -
миллионы маленьких птиц! - носились, несомые бурей, разбивались о  снасти,
ударяли  в  руки,  лица...  Крик  их  заполнил  все.  В  секунды   корабль
превратился в кладбище. Перья и кровь не мог смыть хлынувший ливень. Упал,
взмахнув руками, матрос - и был тут же снесен за борт. Страховочный  конец
лопнул, как шнурок звонка, дернутый в раздражении.
     Впереди - сомкнулась тьма.
     Не слышно стало ничего, кроме  воя  ветра.  Капитан  отдавал  команды
жестами рук.
     Лишь штормовое вооружение осталось  через  минуту.  Синие,  в  ладонь
толщиной, брезентовые треугольники фок- и грот-стакселей. Их тяги хватало,
чтобы не терять управляемости.
     Валы теперь шли сзади  и  справа.  Гребни  достигали  мостика.  Мачты
мотало резко, почти било. Как там марсовый...
     Сзади нарастал трепещущий свет.
     Глеб поднес к глазам часы. Без четверти  четыре.  Слово  "Альдо"  еще
угадывалось на крышке.
     Пенный вал  перевалился  через  подволок  мостика.  На  полминуты  от
"Единорога" остались лишь торчащие из взмыленной воды стальные мачты. Глеб
бросил  взгляд   направо.   Высокая   труба   машины   извергала   черный,
приправленный искрами дымок, исчезающий тут же. Значит, помпы качают...
     Выдержим, вдруг понял он. Выдержим и это, черт бы побрал...
     Холод прошивал насквозь.
     Долго ничего не менялось. Лишь свет сзади становился  ближе  и  ярче.
Лишь свист и взревывания ветра можно был слышать.
     Рваная - еще темней, чем прежде - туча бросилась наперерез им.
     - Каюту!... - прокричал капитан на ухо. - Слишком!..
     Глеб помотал головой.
     Это был снег. Среди лета. Серые мокрые  хлопья,  бьющие  наотмашь  со
шлепком, и - острые кристаллы, секущие лица. Глеб уже не  чувствовал  рук,
только видел их, вцепившиеся в поручень намертво и бело.
     Ледяная короста проступила на вантах.
     Серой, как после великой стирки, стала вода в межпенных полыньях.
     Во мгле и мельтешне пропал  "плац-парад"  -  палубная  надстройка  на
баке.
     Потом... потом навалилось что-то еще. Неощутимые глыбы...
     Снег пропал,  и  даже  волны  как-то  сгладились,  будто  потяжелели.
Касаясь мачт, в обгон неслись клочья мерцающего  тумана.  Судорожный  свет
настигал их. В какой-то миг сплошная завеса туч развалилась, и  "Единорог"
кормой вперед влетел под своды адских чертогов.
     Фиолетовые, зеленые  и  свекольно-черные  облачные  стены  вздымались
высоко, образуя то  ли  купол,  то  ли  опрокинутую  воронку,  наполненную
светящимся газом. Мачты охватило холодным пламенем, текущим кверху. Грохот
под куполом стоял такой, что его можно было принять за абсолютную  тишину.
Сотни молний одновременно вспыхивали на облачных стенах,  рисуя  иероглифы
имен всемогущего Бога. Прямо по курсу опрокинутое  дерево  белого  пламени
пульсировало, вонзившись ветвями в воду, и никак не могло отдать морю  всю
свою страсть и силу. Глеб понял, что кричит  сам  -  пытаясь  что-то  себе
доказать. Корабль тоже вопил, и вопль этот принимали не взорванные уши,  а
руки и ноги.
     Глеб оглянулся на рулевых. Волосы у них взметнулись дыбом и  искрили.
Капитан поднятой рукой указывал перемену курса, и рука была в огне.
     От канонады исчезал, сворачивался ежом, прятался разум.
     И - снова встала завеса дождя. Ливень был таким, что не стало видно и
мачт. Море падало в море, и человеку здесь нечего было делать.
     Но - просвечивая сквозь водяную стену,  сполохи  вычерчивали  силуэты
горбов и впадин другой воды, тяжелой и черной.  Огненные  шары  и  зигзаги
остывали вдали.  И  гром,  раскалывающий  череп,  пройдя  сквозь  дождь  -
обращался в ворчание...
     Свист ветра стал слышен вновь, но теперь понятно было - не  он  здесь
самый страшный.  Валы  катились  навстречу,  в  левую  скулу  принимал  их
корабль. Стонали мачты. Потом - лязг и грохот пришел к ногам. Не выдержала
и задралась краем - так отгибают кусок  жести  -  палубная  надстройка  на
баке.
     Тупая усталость лежала на всем и на всех.
     - Перемена  курса,  государь,  -  сказал  капитан.  -  Иначе   -   не
поручусь...
     Глеб кивнул.
     Повернувшись лагом к волне, "Единорог" побежал на северо-восток.


     - Бедный, - Олив, нежно касаясь, смазывала обмороженные  кисти  Глеба
какой-то пахучей желтой мазью. - Кому и что ты хотел доказать?
     - Не знаю, - Глеб  засмеялся.  -  Наверное,  гадам,  которые  наслали
ураган. И, знаешь... я просто не мог уйти. Не мог оторваться.  Никогда  бы
себе не простил, что - ушел и не видел...
     - Это здорово, что ты выстоял. Мне... было видение.
     - Опять началось?
     - Куда же деться? Но - не слишком пока  глубокое,  не  волнуйся.  Вот
что: если бы ты не устоял... спрятался бы, ушел - корабль бы разбило. И ты
бы бросился спасать...
     - Билли?
     - Его.
     -  Значит,  нас  посетили   одинаковые   страхи.   Может   быть,   мы
устанавливаем внутреннюю связь?
     - Она у нас давно.  Другое  дело...  мы  все  еще  не  доверяем  себе
по-настоящему. Хотя - пора бы.
     - А это просто невозможно.
     - Не согласна, нет. Впрочем... Глеб, ты мне сможешь ответить?
     - На что?
     - На вопрос. Пока - на вопрос. Если ты дотронешься  до  Билли  -  что
будет?
     - О-о... - он замолчал. Олив отложила мазь и взялась за бинты. Прошло
несколько минут. - Наверное, тебе лучше не знать этого. Мне  будет  легче,
если я постараюсь осилить это в одиночку. Это не недоверие, пойми...
     - Я... потрогала его. И - не поняла. Точнее - не смогла вспомнить, на
что это похоже.
     - И для чего нужно... Не надо, дорогая. Предоставь это времени.  Надо
лишь сделать так, чтобы в ближайшие два-три месяца мы  не  столкнулись  бы
где ненароком.
     - Конечно, я могу спросить этого Волкерта - но если ты говоришь,  что
лучше не знать...
     - Мне будет легче. А сейчас такое время, что надо экономить силы.
     - Опять задумал что-то?
     - Как сказать... В основном,  все  плывет  само.  Лет  сто  мы  будем
кочевать и строить, снова кочевать и снова строить. Потом  -  прирастем  к
Старому миру немного другим боком... Даст  Бог,  наши  стройки  и  кочевья
приведут в порядок их мозги. А там - можно наведаться и в гости...
     - Странно: я почему-то никогда по-настоящему не  верила  мужчинам.  А
тебе вот - почему-то верю.
     - Это пройдет.
     - Да. И это пройдет...
     Она  села  рядом  с  ним  и  положила  голову  на  его  плечо.   Глеб
забинтованной рукой полуобнял ее. Было тихо и спокойно.
     - Нехорошо говорить... но мне  страшно  за  Светти.  И  -  жалко  вас
обоих...
     - Мне тоже жалко. Могло быть по-настоящему хорошо. Но боишься ты зря.
Она... она выдержит.
     - Да разве же в этом только дело...
     Олив вдруг заплакала. Беззвучные рыдания  заставляли  вздрагивать  ее
худые плечи, и Глеб потеряно и тупо гладил ее по  голове  и  повторял  без
конца:
     - Все устроится. Не плачь, все устроится. Не плачь...


     Светлана вскочила среди ночи. Билли? Нет, он тихо сопел внизу.  Синяя
ночная лампочка горела. Тихо журчала вода. Завтра они  будут  у  какого-то
острова, там стоянка и ремонт. Ноги соскучились по земле.
     Вру себе, подумала она. Там  просто  можно  будет  -  отдалиться.  Не
видеть. Не знать.
     Она спустила ноги с  койки,  поймала  ступеньку,  соскользнула  вниз.
Поверх  ночной  рубашки  накинула  мягкий  сатиновый  жилет  с  вамбуровой
прокладкой. Как тесно здесь...
     Она вдруг поняла, что готова  пойти  туда,  к  Глебу.  Пусть  Олив  у
него...
     Безумие.
     Я ее убью.
     Безумие!
     Не буду убивать. Лягу рядом...
     Лицо пылало. Руки были холодные, как осеннее стекло.
     Она выдвинула из-под койки Билли сундучок. Там был  набор  на  случай
качки: бренди, солено-перченые "орешки"  -  пропитанные  маслом  маленькие
сухарики, и твердый сыр.  И  она  стала  жевать  эти  вязкие,  нехрустящие
сухари, совать в рот кусочки сыра и глотать бренди  прямо  из  горлышка  -
маленькими глотками. Во рту все занемело. Потом немота начала разливаться.
     Наверх забирался уже кто-то другой.
     И потом - каждую ночь она просыпалась и что-нибудь ела. Кок, малейший
Семен Семенович, подбрасывал ей сухую колбасу, копченое мясо, лепешки.
     Так проходило время.




                                ИНТЕРМЕЦЦО

     "...Он опять вял и быстро устает, как в худшие для него годы - тогда,
в Новопитере. Самое страшное, что он при этом стыдится своего  бессилия  и
пытается вести себя, как прежде. Но все видят, какой мукой это ему дается.
Особенно  ужасны  вечера:  ему  сразу  делается  как  будто  сто  лет,  он
сутулится, волочит ноги,  не  разговаривает.  Это  опять  схватило  его  и
высасывает, высасывает... Каждое утро я боюсь, что  он  не  проснется,  но
страхи мои пока, слава Всевышнему, остаются страхами.
     Мне, как это ни  парадоксально,  не  делается  ничего.  Должно  быть,
чувство его ко мне увяло (оно никогда и не был особенно сильным), а  рядом
с ним - только любовь опасна... Да  и  я  отношусь  к  нему,  скорее,  как
старшая сестра, чем как mistress. По крайней мере, спим мы даже на  разных
этажах. К нему приводят разных барышень - мне это безразлично (мне  всегда
была безразлична неверность, а теперь как-то особенно).  Возможно,  он  им
даже платит. Или дарит подарки. Или это делают его сводники, не знаю.
     Во дворце - скучно.
     Ждем  не  дождемся  осеннего  карнавала-листопада.  Дамы   готовятся,
заказывают маски, наряды. Я тоже заказала: буду птицей.
     Масса сплетен. Засасывает, как в теплое и чуть-чуть  вонючее  болото.
Хочется бежать, но бежать некуда, да и нельзя пока. Терплю и  все  еще  на
что-то надеюсь.
     Как  чувствует  себя  Билли?  Это   не   только   я   спрашиваю,   ты
догадываешься, наверное. Боюсь,  это  единственное  сильное  беспокойство,
которое Глеб сейчас испытывает. Мне кажется, он оттягивает на себя то, что
должно было обрушиться на мальчика. Прямо он этого, конечно, не говорит, и
не скажет никогда, и себе самому в этом не признается. Но чутье у меня еще
сохранилось.
     Целую тебя и обнимаю, и Билли тоже целую тысячу раз, а Сайруса, когда
он вернется, целуй сама - второго такого не найти. Прощай. Твоя О."


     "Многоуважаемый Алексей Мартынович!
     Большое спасибо за  присланные  материалы.  В  свою  очередь  высылаю
документы, касающиеся расследования интересующего  Вас  дела  из  тамошних
полицейских архивов. По долгу службы я их скопировал, а дальнейшие события
свели их ценность к нулю. Как я вижу теперь,  мы  просто  не  понимали  их
истинного значения.
     Спешу поделиться возникшими у меня сомнениями.  Не  будет  ли  "Книга
Марина" попросту опасна  в  сторонних  руках?  Ведь  так  до  конца  и  не
известно, что именно произошло с экспедицией Иконникова. Не  было  ли  это
попыткой неумелого вмешательства? Впрочем, это чистые спекуляции.
     Известно ли Вам, кто такой "А.", упоминаемый Борисом Ив. в дневнике?
     Мне привезли на разборку огромное  количество  бумаг,  захваченных  в
каком-то республиканском поезде. Занят  сейчас  преимущественно  этим,  на
собственные  изыскания  времени  не  остается.  Говорят,   республиканской
разведкой  сейчас  руководит  наш  общий  знакомец  Якоби.  Как  играет  с
человеком судьба! Впрочем, только ли с ним?
     Кланяйтесь супруге. Простите, что пишу редко - все время то в  седле,
то на колесах.
     Искренне ваш - К. Байбулатов."


     "Дорогой Кирилл Асгатович!
     Приехал и сразу - три ваших письма! Сажусь отвечать сразу, ибо тянуть
больше нельзя, вы там находите время писать, а я -  в  тепле,  сытости,  -
нет. Свинство, и не спорьте со мной.
     А был я, не поверите, на даче! Думал  уехать  на  недельку,  подышать
воздухом, но заскучал, начал писать - и увлекся,  представьте!  И  полтора
месяца - как корова языком слизнула.
     (До сих пор с ужасом вспоминаю: исход коров. Говорят, то, что видел я
- ничто в сравнении с тем, что творилось на Острове; не знаю. Мне  хватило
на всю жизнь. Я ехал из Павловска, поезд стал: тысячи животных  перетекали
насыпь. Они безумно кричали. Казаки неслышно стреляли в воздух. Я так и не
знаю, чем все кончилось: закрыл окно, задернул штору, укрылся с головой  -
и так и лежал, пока поезд не тронулся.)
     Работу перепечатаю и обязательно вышлю Вам экземпляр: хочу, чтобы  Вы
прочли раньше, чем выйдет книга.
     Меня вдруг изумил факт бездействия (Вы понимаете, что я имею в  виду)
как Глеба Борисовича, так и - даже в большей степени - Бориса Ив.  И  вот,
отталкиваясь только от этого - плюс,  разумеется,  от  собственных  знаний
проблемы - я пустился в размышления. Очень интересная получается  картина!
Не радостная, но и не безнадежная, пожалуй. И  в  ходе  этого  процесса  я
неожиданно для себя  проникся  к  нашим  героям  огромным  уважением  -  и
сочувствием. Владеть тайной - и не иметь возможности раскрыть ее никому! -
и не потому, что последует наказание либо что-то подобное, а  потому,  что
тайна, будучи изложенной и раскрытой, вдруг обязательно распахнет еще одну
потайную дверцу, а там!.. И  еще  -  огромный  соблазн  поверить  в  себя.
Поверить в то, что вот, наконец, дошел до конца познания и хотя бы в  этом
сравнялся с богами. И тут спасти может либо полнейшая  природная  тупость,
либо - такая концентрация воли, что и представить невозможно. И опять же -
без малейшей надежды разделить с кем-нибудь ответственность и ношу.
     И  еще:  любовь  ко  всем  нам.  Любовь,  которая,  будучи  слабой  и
поверхностной,  погубит,  а  сильная,  суровая,  испепеляющая  -  пробудит
ответную ненависть. Вспомните, когда Глеб Бор.  десять  лет  назад  терпел
поражения, терял тысячи людей и сдавал города и  провинции  -  его  готовы
были носить на руках. Сейчас, когда он, не проливая почти  крови,  идет  и
идет вперед - люди плюются, произнося его имя. Увы...
     А ведь именно любовь побудила его поднять меч на брата - на побратима
- и затеять эту дикую будто бы и гнусную внутреннюю свару. Равно как и то,
что происходит - пусть гораздо тише  и  спокойнее  -  в  Мерриленде,  наша
трагедия - лишь видимость оной.  Мы  слишком  хорошо  жили,  чтобы  желать
лучшего, а это - проквашивает жизнь. О нашей культурной нищете мы  с  вами
уже говорили, и подробно, повторяться не хочу. Нам нужны сильные  страсти,
нужны подлинные сюжеты в жизни - и вот они появляются понемногу.  Если  за
это требуется заплатить безопасностью и удобствами - что ж, надо  платить.
Иначе мы либо вновь окажемся  в  наигустейшей  культурной  зависимости  от
Старого мира, либо - если связь не восстановится, как тут кое-кто вещает -
нас ждет медленная, но  обязательная  деградация.  Впрочем,  это  мы  тоже
обсуждали...
     Прав ли Глеб Бор.? Не знаю, не берусь  судить.  Достоевский  писал  о
невозможности Царствия Божия, основанного на слезинке  ребенка  -  но  как
быть тогда с избиением младенцев? Получается, христианство - неправедно?
     Так соскучился по  общению  с  Вами,  что  не  могу  остановиться,  а
надобно: еще два  моих  постоянных  адресата  ждут  ответов  и  обижаются,
наверное, а на дворе четвертый час утра.
     Берегите себя. Вы нужны и мне, и науке.
     Ваш А. Крылов.
     23.IV.99. Павловск.
     P.S. Встретил сегодня князя Голицына. По-прежнему с черным цветком  в
петлице: не может забыть Ксению. Ездил в прошлом году в Ньюхоуп, искал  ее
могилу - не нашел. Рассказал  много  интересного.  Осенью  ему  пятьдесят,
обещал прислать приглашение. Вам кланялся."




                          ФИНАЛ. ЖЕМЧУЖНОЕ МОРЕ


                                    Вам же, о земные  существа,  дозволено
                               угадывать как бы во сне чутким воображением
                               ваше начало и истин