-  полные  смысла.  Глеб
задыхался от восторга и ужаса. И  вдруг,  скачком  -  пришло  спокойствие.
Теперь можно было слушать рассказ профессора, уже как  бы  и  не  стараясь
получить нечто новое из потока слов - он знал заранее,  что  сейчас  будет
произнесено, и лишь чужая интерпретация событий слегка интересовала его...
     Инсайт - так называлось это  состояние.  И  название  то  я  тоже  не
вычитал и не услышал от кого-то - оно хранилось в нем, как хранится другое
знание, готовое вырваться...
     А  профессор  рассказывал:  ровно,  почти  монотонно,   будто   читал
неинтересную лекцию ленивым студентом. Не удивлюсь,  если  он  уложится  в
сорок пять минут, подумал Глеб.  Сорок  пять  минут,  повторил  он  снова.
Смешно: пустая кожура слов. Время исчезло.
     Каким-то чудом (инсайт!) этот кабинет  и  это  мгновение  соединились
плотно, вошли гребенкой в гребенку - в такое же  бесконечное  мгновение  в
агатово-черной воронке... нет, не  воронке:  полой  опрокинутой  пирамиде,
форме для отливки пирамид - и тут, на дне ее, в вершине, завершился, будто
размотался до конца клубок,  долгий  путь  на  кораблях,  лодках,  верхом,
пешком, ползком по скале, в тесный лаз...
     Черное небо над головой - и голубовато-белое, со  странными  пятнами,
складывающимися вдруг в черты удивленного лица, солнышко... нет.  Господи,
какое же солнце, когда это луна, луна, луна! Настоящая луна Старого  мира,
вот что это... и тут же понимание, что нет, не Старого мира эта луна: чуть
дымчатые края диска и белые полосы и спирали облаков...  Никогда  Глеб  не
видел луну: просто не пришло в голову ни в Хабаровске, ни  потом  -  выйти
среди ночи из дому и посмотреть в  небо...  Чужими  глазами  видел  он  ее
сейчас, глазами отца... а  в  это  время  маленький  Глеб  ждал  внизу,  в
палаточном лагере экспедиции, и  слушал  далекий  рокот  порогов:  могучий
Эридан, вырываясь из теснины, ронял унесенные камни  и  сам  перекатывался
через них. Там, выше, под меловой стеной, выводящей на  плато  Ратмирцева,
река неслась почти беззвучно, и лишь скалы  вздрагивали  и  гудели  от  ее
бега. На севере вздымались зарева ночью и висела черная туча днем:  дышала
Трубинская сопка. Может быть, это  от  нее  так  дрожали  скалы...  А  над
лагерем возвышался, заслоняя полнеба, Черный Великан - будто бы и  вправду
человеческая фигура в  плаще,  но  оплавленная  до  стеклянной  корки,  до
потеков. На нее, на самый верх, ушел утром отец,  ушел  один,  не  взяв  с
собой никого. И вот теперь - смотрел на луну, такую  похожую  на  прежнюю,
оставленную в Старом мире - и совершенно другую.  Заметно  отвернулось  ее
лицо... И еще Глеб мог сам отвернуться, повернувшись как бы внутри себя  -
и  увидеть  себя  на  диване  профессора  Иконникова,  и  увидеть   самого
профессора, маленького человечка с худым, но  сильным  лицом,  с  прищуром
глаз, выдающим решимость и волю, услышать его ровный  голос.  Борис  шесть
раз поднимался на скалу, говорил он, делал там запасы воды и  пищи,  чтобы
побыть подольше. В седьмой  раз  он  поднялся  утром,  спустился  вечером,
волоча набитый чем-то мешок... это нам показалось, что он пробыл там день,
а для него получилось - около двух недель... судя по щетине. В мешке много
чего было...
     Не это главное, не это, не это... Глеб вновь смотрел глазами  отца  -
на бесконечные, уходящие в никуда стеллажи с... чем? Книгами?  Да,  скорее
всего...  Раскрываешь  такую  -  и  перед  глазами  возникает  зеленоватое
светящееся пятно с сиреневыми и черными звездочками, бегущими  из  центра,
потом в головокружительном темпе  начинают  сменять  друг  друга  какие-то
символы, потом их становится безумно много, еще больше, еще...  потом  все
меркнет. Тяжесть в глазах, в затылке, боль в окаменевших плечах.  И  вдруг
оказывается, что тебе известно нечто новое, о чем еще миг назад  ты  и  не
подозревал...
     ...Впервые заняться пластикой пространства атлантов заставила  угроза
космической катастрофы. Тысячекилометровый шар рыхлого льда шел  на  Землю
лоб в лоб. Попытки космического флота уничтожить его или  сбить  с  орбиты
успехом  не  увенчались.  Вот  тогда  впервые   и   состоялся   глобальный
эксперимент: неподготовленный, опасный. А что было делать? До столкновения
с кометным монстром оставались дни. И - получилось!  Земля  перед  летящей
кометой будто бы расступилась, превратилась в  кольцо,  в  бублик  -  и  в
отверстие комета проскользнула. С точки зрения людей на Земле комета стала
утончаться, превращаясь в вытянутое яйцо, в клин, в  стержень,  в  иглу...
Она коснулась поверхности Земли, имея диаметр, сравнимый с диаметром атома
- и пронзила планету навылет, не причинив ни малейших повреждений.
     Успех окрылил. Много раз инженеры пространства производили  различные
действия с Землей и другими планетами. Но вот  двенадцать  тысяч  шестьсот
пятьдесят лет назад произошло нечто, Глебу пока непонятное  -  катастрофа?
запланированное перемещение? - в результате чего участок пространства, где
находилась сама Атлантида и масса прилегающих островов, обособился  и  как
бы вывернулся наизнанку, оказавшись в  иной  Вселенной.  Но  между  ним  и
старой Землей осталась своеобразная пуповина...
     - Борис, конечно, очень сильный человек, - продолжал профессор, когда
Глеб вновь повернулся к  нему.  -  Вряд  ли  кто  другой  вынес  бы  такой
информационный удар. Он вынес. И смог воспользоваться  тем,  что  узнал  -
пусть и не сразу. Тебя он многому сумел научить, не так ли? А ты  об  этом
не подозревал, думаю... Так вот: у тебя здесь, - он дотронулся до  лба,  -
спрятано все, что Борис знал сам. И я должен помочь тебе справиться с этой
лавиной...
     - Хорошо, - сказал Глеб. - Только, пожалуйста, не тяните.


     Обед растянулся часа  на  три.  Дела,  ради  которых  затевалась  вся
поездка, уладили помощники, хозяева лишь выслушали их, посмотрели друг  на
друга, кивнули - и все.  Больше  к  делам  не  возвращались.  Ели  и  пили
обильно, делая передышки. Хозяин дома, Петр Сергеевич, включил  увеселения
ради  какой-то  музыкальный  автомат,   и   комната   наполнилась   низким
хрипловатым женским голосом, очень сильным и выразительным. Правда, певшим
на неизвестном языке. Ваша тезка, Эдит, - Петр Сергеевич поклонился.  Олив
благосклонно кивнула. От автомата тянулся электрический провод  к  батарее
наподобие телеграфной.
     В предыдущей жизни - Петр Сергеевич употреблял именно это выражение -
он был художником. И даже неплохим художником. Известным в узком кругу.  В
холле висят его работы - из тех,  что  привез  с  собой.  Когда  перекрыли
кислород (Что? - не поняла Олив, и Петр Сергеевич сделал характерный жест:
двумя пальцами пережал  себе  горло),  когда  очень  немногих  выперли  за
границу, а с  остальными  поступили  вообще  по-свински,  он  и  еще  одна
дама-скульпторша отправились колесить по стране: оформлять помещения...  и
прочее. И в Сибири им  попался  старичок-скаут  (они  тогда,  конечно,  не
знали, что такое скаут) - он их и раскачал понемногу на эмиграцию, а потом
провел на остров Алеша. Да, они понимали, на что шли - и тогда готовы были
проторчать всю жизнь на клочке суши размером поменьше Британии, но где нет
ни худсоветов, ни парткомов,  ни  кураторов,  где  только  размерами  суши
ограничена свобода... Но в чем-то они просчитались - вот только до сих пор
непонятно, в чем именно. Дама эта прожила на Хармони четыре года, а  потом
уплыла в море - не на лодке, нет... оставила письмо. А он  сам...  вот  не
уплыл почему-то.  Пас  овец,  постепенно  обзаводился  землей,  стадами...
оказалось, что это тоже интересно. Особенно когда не  пишется.  Редко  кто
делает здесь что-то настоящее... да и деньги? На продажу картин, например,
не прожить - спрос ничтожный. Появилась, правда, сейчас маленькая компания
- украшения делают...
     После обеда вышли на прогулку. Улица была короткая,  и  в  конце  ее,
запирая путь, стоял трактир. Просто "Трактиръ", без  названия.  Деревянный
медведь хлебал  из  деревянной  кружки.  Встречные  здоровались  с  Петром
Сергеевичем подобострастно, с Джерардом  -  сдержанно,  с  четой  Черри  -
вежливо и подозрительно. А  за  что  им  нас  любить,  подумала  Олив.  Из
трактира вынесли столик под белой скатертью, плетеные стулья. Поставили на
тротуаре. Водочки изволите ледяной, с грибочками?  -  изогнулся  официант.
Не-е, ну ее, отмахнулся Петр Сергеевич,  волоки-ка  ты,  братец,  шампузо.
Вино, против ожидания, оказалось хорошим. Палец, в сущности, не место  для
жилья, сказал внезапно Петр Сергеевич, глядя куда-то мимо всего. Карантин,
лагерь... лагерь, да. Постоянно здесь живут с полсотни... чудаков. Я  вот,
Васька-трактирщик, еще кое-кто... Остальные - год, полтора, осмотрятся - и
дальше, дальше. А  тут  они  приходят  в  себя,  начинают  понимать,  чего
хотят... впрочем, не все. Ведь  ломается  человек  начисто,  до  последней
косточки. Это на словах вернуться на сто лет назад - легко и приятно. Пока
сам не хлебнешь... Двадцать лет я здесь, двадцать -  а  все  кажется,  что
игра. Тебе чего, котенок? - и тут все заметили чумазую девочку лет девяти,
голодными глазами слипшуюся в горку засахаренных  фруктов.  Ну-ка,  брысь!
Она что, голодная? - изумилась Олив. Девочка, ты есть хочешь? Та  кивнула.
Только не вздумайте ей ничего давать, предупредил Петр Сергеевич, а то  их
сейчас стая набежит. Да  как  же  так  может  быть  -  чтобы  ребенок  был
голодным?! У нас  все  может,  вздохнул  Петр  Сергеевич,  родители  пьют,
работать не хотят - но и детей при себе держат, не  отпускают...  и  новых
строгают одного за одним. Эй, котенок, знаешь меня?  Девочка  кивнула.  На
вот... - он кинул ей серебряную монетку. Если никого не приведешь,  завтра
получишь еще. Поняла? Девочка опять кивнула,  сунула  монетку  за  щеку  и
убежала. Если сейчас в переулок налево повернет, сказал Петр  Сергеевич  -
значит, за бананами. Из недавних девочка,  у  них,  у  бедолаг,  банановая
лихорадка еще не прошла. Что-что? - не поняла Олив.  Банановая  лихорадка.
От бананов их трясет, от одного вида, вот что.  Создали  рай  для  народа,
догнать-перегнать...  -  непонятно  выразился  Петр   Сергеевич.   Девочка
повернула налево. Вот, я же говорил... - он усмехнулся. Да как  вы  можете
смеяться, вспылила Олив, у вас  дети  голодные  по  улицам  бегают,  денег
просят! В жизни такого не видела, думала, только в книжках... да и  то  не
верила! Это плохо, это большое зло, согласился Петр Сергеевич, но с  этими
людьми только так и можно. Иначе их к работе не приучить. Главное, учтите:
здесь  ведь  отстойник.  Те,   кто   поэнергичнее,   уходят   дальше,   не
задерживаются здесь... А эти - целыми днями готовы  на  крылечках  сидеть,
болтать... картошка дешевая, хлеб еще дешевле... чем не рай? О том ведь  и
мечтали, чтобы вот так сидеть и не  работать,  за  тем  сюда  и  бежали...
бараны. А впрочем, не знаю я, что правильно, что нет... кормим-то  их  мы,
чего греха таить, а они волками смотрят...
     Олив вздохнула. Бокал изнутри порос жемчужным мхом.
     Потом, когда шли обратно к дому, когда размещались в карете, когда по
тряской мостовой возвращались к мосту и через  мост  -  к  шоссе,  -  Олив
видела этих людей, великое множество их: как  они  сидят  поодиночке,  или
вдвоем, или помногу: на серых крылечках, на скамейках,  на  вынесенных  из
домов стульях; как мужчины, окружив столы, азартно играют в некую  местную
разновидность  домино,  как  визгливо  и  грубо  препираются   где-то   за
занавесками женщины, как дети играют  в  войну  и  погоню.  Слишком  много
неслось отовсюду звуков,  слишком  густы  и  пронзительны  они  были...  и
слишком много грязи и смрада окружало это скопище тел. Зеленые  и  красные
простыни  висели,  угнетенные  безветрием,  поперек  переулков,  почему-то
только зеленые и красные, и синий дым тек под мостом.
     Здесь нет жизни, сказал на прощанье Петр Сергеевич, вся жизнь там: он
кивнул за спину, и непонятно было, что он имеет в виду: ту ли  жизнь,  что
осталась в прошлом, ту ли, что растекалась  по  острову,  по  его  фермам,
полям, мастерским... Эти, - он обвел рукой  вокруг,  не  живут,  а  только
ждут. Многие из них и не жили никогда. А кое-кто так и умрет, не живши...
     Что же вы сами делаете здесь, хозяин? - хотела спросить Олив,  но  не
спросила.
     Еще целый день по возвращении в порт она никак не могла отделаться от
ощущения липкой нечистоты. Потом это прошло и понемногу забылось.



                                    21

     Не дом это был для  нее,  а  пристанище,  почти  вокзал:  недаром  ей
снились паровозные свистки и мучил  по  ночам  запах  угольной  гари.  Она
просыпалась в панике и страхе опоздать  куда-то,  но  никогда  не  помнила
снов. И,  открыв  в  темноту  глаза,  лежала  и  ждала  утренних  сумерек.
Начиналось движение за окнами, за забором,  кричали  петухи,  вдали  плыло
мычание стада. Тогда она засыпала вновь.
     Не дом, а пристанище. Она знала заранее, что  будет  именно  так,  но
очень хотела  ошибиться  и  почти  уверила  себя  в  том,  что  ошибается,
ошибается... Но ей просто позволили здесь жить, и все.
     Будто ничего не случилось. Она знала, что будет именно так.
     Это бесило ее. Бешенство мешало плакать.
     А может, не бешенство, а что-то другое, чему она не  знала  названия.
Но глаза всегда оставались сухими, и по утрам, глядя  на  свое  отражение,
она говорила себе: стерва. Костлявая стервозная сука. Убила бы...
     Она отнюдь  не  была  костлявой,  лицо  и  плечи  округлились,  грудь
поднялась.  Живот  все  еще  оставался  плоским,  но  она  понимала:   это
ненадолго. Она не хотела признаваться себе самой  в  своем  обессиливающем
страхе перед собственным телом, перед его изменениями, перед тем, что  ему
предстоит. Это была тайна, равная тайне смерти.
     Почему я не умерла тогда? и тогда?.. и тогда? Как было бы легко...
     Наверное, именно этот страх и загнал ее сюда, в нору.  Только  страх,
не что иное...
     Поэтому и дни  были  одним  днем,  повторенным  многократно.  Течение
исчезло. Медленно кружилась в заводи успокоенная вода, неся на себе жухлые
листья. Евангелина, вечно пахнущая золой и мокрой шерстью  дочка  местного
нотариуса, взятая Светланой в услужение, будила ее; потом  длился  завтрак
вдвоем с Сайрусом; потом следовало ехать в школу,  где  Светлана  пыталась
учить пению и танцам девочек  йоменов  и  шахтеров.  По  дороге  туда  она
встречала  почтальона  и  улыбалась  ему;  по  дороге  обратно   встречала
констебля и тоже улыбалась. В детстве у кого-то  из  офицеров  она  видела
музыкальную табакерку: дамы в кринолинах и  гвардейцы  совершали  движения
паваны. Потом она почему-то стала бояться той шкатулки...
     День мерк лишь для того, чтобы возникнуть снова.
     Лишь в школе происходило что-то настоящее, но оно забывалось сразу за
порогом.
     Страшное сгущение атмосферы, уже однажды выбросившее ее  за  порог  и
далее по свету, продолжалось. Нечем  становилось  дышать  в  доме,  полном
взаимной вежливости и предупредительности.
     Незачем было говорить. Хватало полужестов.
     Но как-то однажды ход вещей нарушился.  Почтальон  не  просто  поднял
шляпу, а издалека замахал рукой:
     - Леди Кэмпбелл! Леди Кэмпбелл! Вам телеграмма!
     И она услышала, как заскрежетали, напоровшись на  маленький  камушек,
шестерни кружащегося времени. Со звуком  рвущихся  цепей  рвалась  полоска
бандероли.
     Олив!
     Светлана лихорадочно читала слова,  не  попадая  взглядом  по  нужным
буквам. Потом - заставила себя перечитать все еще раз, и медленно. Потом -
еще медленнее.
     Она видела его. Видела, но не смогла  поговорить.  Не  успела.  Может
быть, он даже не заметил ее. Но он жив,  хотя  и  выглядит  усталым.  Она,
Олив, теперь постарается не  упустить  его  из  виду  и  опекать  по  мере
возможности. Она же, Светлана, должна опекать Сайруса. Ему сейчас  тяжелее
всех. Ты помнишь нашу глупую клятву, Светти?
     Помню...
     - Вы плачете, милочка? - удивленно спросила ее  мисс  Картер,  старая
дева, преподающая историю мира.
     - Ветер, - сказала  Светлана,  трогая  пальцами  щеки.  Под  пальцами
скользнула едва заметная влажность.
     Вечером она не находила себе места. Ей нужно быть теплее с  Сайрусом,
нужно ударить по той льдине, которая намерзла между ними и не  пускала  их
друг к другу... Он вышел из кабинета, совсем непохожий на себя.
     - Сладкая...  -  выдохнул  он.  -  Почему  же  ты   мне   ничего   не
рассказала?..
     Это пришли письма. Письмо от Олив, отправленное почему-то из  Хармони
(как ее туда занесло?),  письмо  полковника  Вильямса  -  и  огромный,  на
двадцать пять страниц, отчет Сола. Там было все.
     - Я не рассказала? Я не...
     - Сядь, ты бледная...
     - Просто это было так неважно - то, что было...
     - Трудно тебе, да? Я знаю,  ты  гордая  птица.  Я  ведь  тоже  птица,
немного другая. Нам суждено быть вместе, вот и все...
     - Сай...
     - Да?
     - Я такая дура. Я до сих пор дура. Что мне с собой делать?
     - Не знаю. Ничего.
     - Так дурой и оставаться? Ты любишь меня, скажи? Ты меня  приютил  не
из жалости? Не  из  порядочности?  Ты  все  потерял,  ты  пошел  на  такие
жертвы...
     - Люблю. О жертвах не надо. Хорошо? Люблю. Я им сказал, что  они  мне
надоели - они ведь мне и вправду надоели. Я не  мог  их  больше  видеть  и
слышать. Люблю. Мне здесь легко, и тебе тоже будет  легко.  Потому  что  я
тебя люблю. Ты оттаиваешь понемногу... или это другое? Но я тебя люблю.  Я
знал, что ты вернешься. Что мы будем вместе. О, как я знал! Никто не  знал
этого с такой силой! И ты да - вернулась, и пропади все пропадом!
     - Но столько дней... почему?!
     - Прости меня...
     - Я - тебя?! Я  должна  стоять  на  коленях  перед  тобой,  вымаливая
снисхождение... преступница...
     - Нет, не должна. Я многое понял, но просто не мог  начать  первым...
глупо. Как много глупости в этой жизни, ты не представляешь.
     - Я представляю. И даже не  смею  просить  у  тебя  прощения,  потому
что... потому что для этого нужно простить сначала самое себя, а это...
     - Не надо, милая. Помолчим, а?
     - Помолчим...
     Они сидели и молчали, было светло за высокими окнами и почти светло в
доме, но казалось, что они сидят в темноте.


     Это произошло уже в последний час их пребывания  в  Хармони.  Паровой
корвет прибыл из Авроры, доставив нового капитана и нескольких офицеров на
пакетбот - взамен убитых. Пассажиры  рванулись  на  барк  с  опостылевшего
берега. Кто-то прислал Олив огромный  букет  и  великолепной,  потрясающей
работы серебряную брошь с цирконом.
     Запах увядающих роз тревожил и наводил тоску.
     Новые,  почти  у  всех  пассажиров  одинаковые  чемоданы  и   корзины
громоздились у причала, и сами пассажиры, хоть и менее одинаковые,  а  все
же, все же, - с зонтиками и  без  зонтиков  (поскольку  непонятно  бывало,
идет, дождь или только собирается  пойти)  -  шли  вереницей  по  трапу  и
растекались по палубе. А Олив, подчиняясь внезапному импульсу, повернулась
и пошла обратно, к  отельчику,  к  саду,  где  так  наводил  тоску  аромат
увядающих роз, и от отельчика направо, в узкую улочку с  глупыми  цветными
фонарями  посередине,  состоящую  сплошь  из  магазинчиков,  погребков   и
кондитерских. Вот здесь, у Стеллы, она сшила  себе  два  платья.  Спасибо,
Стелла.  Мастерская  была  закрыта  -  швеи,  должно  быть,  прощались   с
матросами. Торговая улочка  кончилась,  далее  шли  набережная  с  высоким
парапетом, и Олив хотела подойти к парапету и взглянуть на гавань - зачем?
Она уже видеть не могла эти берега... Строгий темномачтый корвет  выглядел
подростком рядом с солидным барком. У моря был цвет железа.
     Цокот копыт заставил ее оглянуться. Снизу,  со  стороны  комендатуры,
выехали две дорожные кареты, крашенные серым. В таких  каретах  увозили  в
глубь  острова  иммигрантов