в  взамен  серебряный
шиллинг, и увлекла за дверь, к  караулящему  Баттерфильду,  и  вдвоем  они
подхватили начавшую упираться Светлану,  бросили  в  коляску,  Баттерфильд
хлестнул лошадей... Что ты  делаешь,  что  ты?!  Но  Олив  зажала  ей  рот
ладонью: "Молчи!"  -  умоляюще...  Они  летели  непонятно  куда  -  прочь,
подальше, от огней, от взглядов...
     Потом - стояли где-то в  темноте,  между  рядами  деревьев  (звездная
россыпь оконтуривала кроны), дышали лошади, дышало близкое  море,  и  Олив
пересказывала  Светлане   содержание   письма,   присланного   -   вернее,
переданного через сержанта Баттерфильда - полковником Вильямсом. На третий
день после их отплытия полковник, только-только встав на ноги, узнал,  что
именно происходит, написал это самое письмо,  и  Баттерфильд  понесся:  по
горной дороге в Кассивелаун, там он чудом успел на паром до Шарпа, а потом
почти тысячу миль до Тристана  на  перекладных  -  благо  полковник  сумел
выправить ему экстракурьерский лист. Труднее всего дался  последний  этап,
через ущелье... но вот он здесь - в последнюю секунду буквально... Так что
в письме? - допытывалась Светлана. В письме было вот что:
     Некие весьма могущественные силы крайне заинтересованы  заполучить  в
свое полное и безраздельное владение мистера Г.  вкупе  с  его  талантами.
Учитывая, что мистер Г. имеет определенные убеждения  и  довольно  твердый
характер, эти силы постараются  оказать  на  него  мощное  психологическое
давление, вероятнее всего, угрожая убийством леди С. или  леди  О.  -  кто
попадет к ним в руки. Поэтому данным особам следует  мгновенно  исчезнуть,
вверив себя сержанту Баттерфильду, который имеет инструкции, как поступать
в дальнейшем. Что же касается мистера Г., то  ему,  как  мужчине,  неплохо
было бы произвести отвлекающий маневр и  увести  преследователей  от  дам.
Переход на нелегальное положение для него, к сожалению, неизбежен - но  об
этом позже. Пусть он воспользуется советом,  данным  ему  полковником  при
первой встрече. С наилучшими пожеланиями: полковник.
     - Ты этому веришь? - спросила Светлана.
     - Я давно знаю Вильямса, - сказала  Олив.  -  Он,  конечно,  страшный
человек... Но я ему верю.
     - Понятно...
     - И Батти. Его я тоже знаю. Так, Батти?
     - Да, мэм.
     - И... что? - Светлана посмотрела ей в глаза.
     - И - все.
     - Подожди... Но как же Глеб?
     - Он сообразит, в чем дело. Официантка скажет ему, как все было, и он
поймет, что это я тебя похитила.
     - О Господи! Да сегодня... -  и  Светлана  рассказала,  как  сегодня,
когда они ели на открытой  террасе  ресторана  мороженое,  к  ним  подошел
какой-то человек и сказал, что друзья Фостера  ведут  свое  расследование,
отдельное от полицейского, и лучше бы им  двоим  вести  себя  естественно,
потому что друзья эти могут вообразить черт знает что...
     Олив взяла ее руки в свои. Руки у Светланы были холоднее льда.
     - До утра все равно придется ждать, - сказал  Баттерфильд.  -  Хотите
вы, не хотите, а ждать вы будете. Вот пристрою вас, чтобы не нашли,  тогда
и кавалера пойду вызволять. Иначе - полковник меня повесит. Осину  в  лесу
найдет потолще и повесит.
     - Это невозможно, это невозможно, это невозможно! - рыдала  Светлана,
а эти двое бессердечных ждали и молчали, и в какой-то  момент  слезы  сами
собой остановились, и рыдания застряли в горле...


     Во сне он был чем-то еще более  мертвым,  чем  просто  мертвое  тело:
телом,  заряженным  смертью.   Лишь   каменная   неподвижность   позволяла
сдерживать  смерть  в  себе  и  не  пускать  ее   рассеиваться   в   общем
пространстве. И  после  пробуждения  он  оставался  мертвенно-неподвижным,
потому что даже мысль об изменении положения тела вызывала из памяти  весь
ужас пережитой боли. Потом все же пришлось медленно распрямиться.
     Руки схвачены были блестящими пружинными кандалами с короткой, в  три
звена, цепочкой. Глаза оказались совершенно целы:  просто  веки  склеились
натекшей со лба кровью. Волосы слиплись корой, и Глеб не  стал  нащупывать
рану. И очень болела  печень.  Будто  туда,  под  ребра,  натолкали  битых
стекол.
     Может быть, с десятой попытки он встал. И тут  же  обнаружил  кое-что
дополнительное. По талии его  вместо  ремня  охватывала  плоская  стальная
цепь, и такая же цепь волочилась сзади, цепляясь за ввинченный  в  потолок
крюк. Длина ее была достаточна как раз для того, чтобы дойти до стоящего у
двери железного ведра...
     Глеб даже не подозревал, что человек способен держать  в  себе  такое
количество воды. Сразу  стало  легче  -  но  закружилась  голова,  и  боль
усилилась - везде. И все же, все же... теперь можно было и оглядеться.
     Безусловно, он был  в  пыльном  мире.  Хотя  эту  каморку  подмели  и
поставили у стены складную солдатскую койку, прикрытую  серым  одеялом,  и
дверь была обита изнутри новеньким сизым железом, и оконный проем закрывал
плотно сколоченный, без единой щели деревянный щит, и стеклянный  шар  под
потолком светился изнутри резковатым  негармоничным  светом  упрятанной  в
него электрической лампочки - все равно было  что-то:  в  цвете  теней,  в
форме   углов,   в   неуловимом   смещении   пропорций,   -   подтверждало
безоговорочно: это пыльный мир. И, сообразив это, Глеб  не  стал  медлить:
вдохнул чуть глубже  (шевельнулись  стеклянные  иглы  и  ножи),  попытался
напрячься...
     ...и уже зная заранее, что так и будет, понял: ничего не получится  -
вся  его  сила  как  бы  стекла  по  цепи,  как  стекает  сила  молнии  по
громоотводу. Но он повторял и повторял попытки - пока  не  изнемог.  Вдруг
потускнел свет, зазвенело, исчезла тяжесть  -  Глеб  догадался  шагнуть  к
койке, сесть, осторожно лечь... Боль вдруг отделилась и  повисла  отдельно
от тела. Потом и тела не стало.


     Она делала вид, перед собой и другими, что держит себя в  руках,  что
полностью самовольна - и все равно ее несли,  как  вещь,  и  прятали,  как
вещь.
     То, что случалось, тут же исчезало из памяти.
     Она вонзала ногти в ладонь, чтобы хоть такими знаками  отмечать  свой
путь. Это было наивно, но что-то надо было делать...
     Они поспали:  часа  два  в  каком-то  фургоне  на  пахнущих  лошадьми
попонах. Потом сержант их растолкал и заставил переодеться.
     Потом было какое-то обширное, с низким потолком  помещение.  Огромный
стол стоял посередине, занимал все пространство, и грубые стулья  окружали
его. В густой пивной дух вплеталось что-то нездешнее: можжевеловая  смола?
Сандал? Горный багульник? Сержант тихо, но  настойчиво  убеждал  в  чем-то
коренастого мужчину в халате и ночном колпаке.
     Потом - было море...
     Светлана вполне обрела себя внезапно и ярко. Одетая ныряльщицей,  она
сидела на носовой банке старенького йода, спиной вперед, и  смотрела,  как
сержант Баттерфильд обучает Олив обращению с рулем и гиком. Олив тоже была
в наряде ныряльщицы: стеганом  плаще  с  широкими  рукавами  и  капюшоном.
Объяснения сержанта она слушала внимательно, едва не раскрыв рот  -  Олив,
которая  замучила  три   яхты:   "Пони",   "Фаворит"   и   "Иноходец".   В
Порт-Элизабете ее ждала четвертая: "Королева дерби". Кроме  них  троих,  в
йоле  было  еще  двое:  пожилая  женщина  с  пепельного  цвета   волосами,
собранными в узел на затылке, и мужчина  в  брезентовой  робе,  плотный  и
коренастый, с дочерна загорелой шеей и руками. Был ли это тот,  с  которым
сержант спорил ночью?.. Светлана не знала.
     И справа, и слева, и  позади,  и  впереди  -  выгибались  под  ветром
паруса. По левому борту тянулись горы Спригган, горы эльфов  -  и  вправду
будто летящие в небе. Совсем еще низкое солнце за кормой было невозможного
оранжево-зеленоватого  цвета.  Короткие  волны,  становясь   твердыми   на
мгновение удара, колотили равномерно в скулу йола.
     Четверо суток похода ждали их впереди.



                                    9

     Должно  быть,  про  него  забыли.  Или  это  была  специальная  пытка
ожиданием. Если так, то тюремщики просчитались: вначале  Глеб  приходил  в
себя после пропущенных ударов, а потом - весь ушел в  грезы.  Он  вновь  и
вновь, минуту за минутой, вспоминал эти три последние недели, доводя  себя
до галлюцинаций. А в минуты просветления - пытался  сопоставлять  то,  что
знал, с тем, что  произошло  с  ним  самим;  пытался  вычислить,  кто  его
тюремщики, и предположить,  чего  они  от  него  потребуют...  Было  ясно,
например, что они "родственники" тому  матросу,  говорившему  по-русски  и
тащившему на себе пуд золота, так  как  сами  обитали  в  пыльном  мире  и
говорили, кажется, тоже по-русски. Так ему,  по  крайней  мере,  слышалось
через дверь. Тот, кто приносил еду и выносил ведро, не  говорил  совсем  -
вряд ли потому, что  не  умел.  Он  был  неприятного  вида,  низколобый  и
длиннорукий. Один раз, когда  Глеб  лежал  в  полудреме,  кто-то  вошел  в
камеру, и  Глеб  попытался  рассмотреть  его  из-под  век,  но  ничего  не
получилось: было слишком  темно.  Вошедший  постоял,  потом  тронул  цепь.
Вышел. За дверью неразборчиво забубнили.
     Так прошла, наверное, неделя.
     (В действительности - меньше четырех  суток.  Лампочка  включалась  и
выключалась так, чтобы получались короткие и неодинаковые дни и еще  более
короткие неодинаковые ночи. Тюремщики знали толк в психологической  ломке;
может быть, они и достигли бы цели, но время их  поджимало.  Они  начинали
торопиться...)
     И наяву, и во сне Глеб крутил и крутил в голове известные ему  факты,
подгоняя, как в головоломке, причины  к  следствиям,  выступы  к  пазам...
потом рассыпал все и начинал сначала. Но кое-что оставалось. И в  какой-то
момент, оборвав кружение мыслей, он приказал  себе  запомнить  навсегда  и
выполнять железно: этим - не верить. Валять дурака, соглашаться со всем на
свете -  но  не  верить  ни  на  грош,  ни  на  мышиный  хвостик...  пусть
предъявляют любые доказательства, пусть делают что  хотят...  Он  лежал  и
пытался  представить  себе,  какие   именно   доказательства   они   будут
предъявлять, и ему делалось плохо.
     Потом  все  вновь  закружило  и  понесло.  Светящиеся  нити  пронзали
пространство, соединяя матроса на  мосту  и  джентльмена  перед  зеркалом,
подброшенный нож и нож, выдернутый из столба;  в  сплетении  многих  нитей
сидел крещеный татарин Байбулатов, а где-то вне всего странствовала, ни за
что не задевая, чета настоящих Голицыных.  Убитый  мастер  Бернсайд  стоял
чуть в  стороне,  деликатно  прикрывая  рукой  перерезанное  горло,  и  со
спокойным любопытством наблюдал за  маневрами  мысли.  И  полковник,  стоя
спиной к сцене, казалось бы, не делал ничего...
     На этом Глеба растолкали.
     Каморка была полна людей, воняло пылью, потом и табаком;  светильники
под потолком не включали. Наискосок, ближе к двери, стоял небольшой  стол,
на столе горела лампа с непрозрачным абажуром; конус света в поднятой пыли
казался реально существующим и твердым.
     Вышел один человек, унося ведро, и оказалось, что толпа рассеялась  и
кроме Глеба остались лишь двое. Один сел за стол, позади светового конуса,
и исчез - остались лишь руки. Второй вновь встряхнул Глеба:
     - Встать! - по-русски. Так и есть...
     Глеб медленно, стараясь казаться оглушенным, поднялся.
     - К столу!
     Он медленно, волоча ноги, сделал несколько шагов, остановился.
     - Сесть!
     Опустился на походный парусиновый табурет.
     Человек встал сзади. Глеб чувствовал его всей спиной, шеей, затылком.
     - Итак, господин Марин, - сказал другой, тот, невидимый, спрятавшийся
за свет, - вы меня понимаете? Вы слышите и понимаете, да?
     Знают, подумал Глеб. Или догадываются, что одно  и  то  же.  Какие-то
нити в схеме стали ярче, какие-то лопнули и исчезли.
     - Я... да... - он постарался, чтобы голос плыл.
     - Какое сегодня число?
     - Число... Не знаю.
     - Попробуйте вспомнить.
     Глеб изобразил, что пытается вспомнить.
     - Я... не могу...
     - Скажите наугад.
     Это был хороший вопрос.
     - Тридцатое... тридцать первое. Примерно так.
     - Хорошо. Вас что-то беспокоит?
     - Да. Болит - здесь. - Он приложил скованные руки к правому боку. - И
- голова. Чужая. Сны тоже чужие. Не мои.
     Он уже настолько привык к контрастному освещению, что  смог  увидеть,
как человек за столом поднял взгляд  на  того,  кто  стоял  за  спиной,  и
покачал головой.
     - Мы вас, конечно, вылечим, - сказал сидящий. - А сейчас скажите, что
побудило вас изображать из себя опасного государственного преступника?
     И с этими словами он развернул абажур лампы так, что весь свет ударил
Глебу в лицо. Глеб зажмурился.
     - Не знаю... - простонал он. - Уберите это. Глаза...
     - Привыкнут, - успокоил допросчик. - Так я вас слушаю.
     - Но я не знал... Я думал - это просто поддельные паспорта...
     - Не поддельные, - в голосе послышалось почти искреннее сочувствие. -
Неосторожно вы поступили, Глеб Борисович, неосмотрительно. Разве же  можно
доверять сотрудникам департамента охраны?
     - Я не понимаю ничего, - сказал Глеб. - Зачем вы меня мучаете?  Зачем
все это?
     - Да разве ж это все? - весело сказал допросчик. - Это  даже  еще  не
цветочки...
     - Дайте мне лечь, - сказал Глеб. - Я сейчас упаду...
     - Поймаем, - сказал тот, что стоял за спиной.
     - Объясняю, - сказал допросчик строгим голосом. Руки его вдруг как-то
судорожно  вцепились  одна  в  другую.  -  Вас  обманули.  Подставили.  Вы
обеспечиваете алиби опасному  преступнику.  За  его  плечами  уже  десятки
зверских убийств.  А  сейчас  он  готовит  покушение  на  сэра  Карригана,
будущего  президента.  Операцию  проводит  Департамент  охраны   Палладии,
тамошняя тайная  полиция.  Потому  что  сэр  Карриган  заявил,  что  будет
бороться с рабством во всем мире. И вам,  сыну  известного  вольнодумца  и
убежденного республиканца, не пристало помогать им в этой грязной игре.
     - Я никому ни в чем не помогаю, - сказал Глеб медленно,  будто  читая
неразборчивую надпись. - Я купил две пары фальшивых паспортов, и все. Я не
мог путешествовать по своему...
     - Почему же?
     - Этого я не скажу.
     - Да бросьте вы. Можно подумать, что мы не  знаем...  Леди  Стэблфорд
необыкновенно хороша в постели, не так ли?
     - У меня скованы руки...
     - Дружок, - добродушно прогудел тот, что стоял за спиной. - Да даже с
дубиной ты был бы для нас  не  опасен.  А  наручники  -  это  так:  символ
принадлежности к тем, кого бьют. Понял?
     Глеб не стал отвечать.
     - Понял, я тебя спрашиваю?! - и Глеба пронзила раскаленная проволока.
Потом сквозь звон и плывущие клочья он услышал:
     - ...подожди пока. Он и сам... Глеб Борисович? Продолжим нашу беседу?
     - Что вы хотите? - выдавил Глеб.
     - Чтобы вы серьезно подумали, стоит ли быть нашим противником.
     - Я ничей... не противник...
     - Это не так, и тому есть доказательства. Но об этом позже. Сейчас  я
вам скажу одну вещь, а  вы  ее  обдумайте  как  следует.  С  этой  секунды
безопасность леди Стэблфорд находится полностью в ваших руках.
     - Объясните.
     - Нет-нет, думайте сами.
     - Я хочу ее видеть.
     - Хотеть не вредно. - И, видя, что Глеб не понял, пояснил: - Вы ее не
увидите. По крайней мере, сейчас.
     - Почему?
     - Не заслужили.
     - Кто вы? И что вам от меня надо?
     - Хорошо. По пунктам. Мы  -  отлично  информированная  и  практически
всемогущая    организация.    Мы    боремся    с    рабством,    тиранией,
несправедливостью, отсталостью. Путь к власти  нам  уже  открыт,  и  через
десять лет никто не узнает этого тихого мира...
     - Так. И?..
     - Нас интересуют ваши способности. Есть основания полагать, что они у
вас не врожденные, а приобретенные.
     - Вы ошибаетесь.
     - Проверим.
     - Значит, вы хотите как бы соединить нас со Старым миром?
     - Как бы да. Вы там были?
     Глеб покачал головой.
     - Там есть на что посмотреть. Ну  вот,  узнаем  друг  друга  получше,
тогда...
     - И все равно - я должен увидеть ее.
     - Настаиваете?
     - Да.
     - Хорошо. В таком случае, без какого глаза вы хотите ее увидеть:  без
правого или без левого?
     Глеб сжал челюсти, напряг плечи. Потом обмяк.
     - Вот, значит, как...
     - Именно. Вы не  в  том  положении,  чтобы  настаивать  на  чем-либо.
Понимаете? Такая это игра. Вас ведь никто не вынуждал начинать ее. Так что
- доигрывайте, а там - платите  проигрыш...  или  огребайте  выигрыш.  Как
повезет. - Он помолчал и добавил: - Будете делать все, что велю, - разрешу
писать письма.
     - Буду делать, - сказал Глеб. - Где она?
     - В хорошем надежном месте. Там сухо и тепло. Довольны?
     - Письма, - сказал Глеб. - А потом? Когда я смогу ее увидеть?
     - Когда мы будем вам полностью доверять. А уж  через  какое  время  -
зависит полностью от вас.
     - Хорошо, - сказал Глеб твердо. - Что я должен делать?
     - Сегодня - как следует выспаться. Работу начнем завтра.
     - Тогда - снимите кандалы. Спать мешают ужасно.
     Допросчик опять  посмотрел  на  того,  другого,  за  спиной,  и  тот,
наверное, кивнул.
     - Давайте руки, - сказал допросчик. - Но помните: малейшее  нарушение
с вашей стороны - и эта дама станет чуть менее привлекательной.
     - Это я уже понял, - сказал Глеб. - О-ох, как натерло...  И  еще:  не
распорядитесь, чтобы горячей воды дали? Тяжело таким грязным жить...


     Первую ночь провели в море,  было  тихо,  но  на  другой  день  ветер
понемногу набрал силу, погнал волну - и капитан Арчи, так его звали, повел
йол к берегу. Там есть где воткнуть кол, сказал он,  и  сестра  его  Дорис
солидно кивнула: да, есть. Они были  странной  парой.  Арчи  и  Дорис.  За
долгие годы совместного промысла они выработали свой язык и лишь  в  особо
сложных случаях прибегали  к  английскому,  используя  отдельные  слова  и
полуфразы. Зато в разговоре с посторонними, не владеющими их  языком,  они
становились обстоятельны и велеречивы. А то,  что  лексика  отличалась  от
общепринятой - так на то оно и море.
     Сорок часов в тесной лодке вымотали  Светлану  -  не  физически.  Она
спокойно переносила и качку, и соль. Но полная невозможность уединения; но
вспыхнувшее полузабытое: плотно, один к одному, спящие на палубе, и кто-то
из них уже не проснется, и запах рыбы,  смолы,  горячего  мокрого  дерева,
гнили и пота, и непрерывный надрывный  плач,  и  скрип  уключин,  и  тихие
усталые проклятия, и тоска, и тоскливые песни по вечерам, и  даже  веселые
песни все равно поются тоскливо...  чужбина  была  впереди,  была,  но  не
ждала... и самоедские мысли: дура,  дура,  дура,  испортила  все,  и  даже
последнюю ночь - и ту испортила... перегнуться бы через борт -  и  на  дно
ключом... Что-то не пускало. Но думать об этом было  легко,  и  она  стала
думать именно об этом.
     Олив заметила перемену в ней: Светлана  вдруг  перестала  метаться  -
телом и духом - и погрузилась во что-то завораживающее. Это тревожило,  но
сделать нельзя было ничего - это Олив знала по  себе.  Она  помнила  себя,
впервые брошенную... жалкое зрелище. И ничем не помочь, поэтому  лучше  не
трогать.
     Глеб вряд ли жив, беспощадно  знала  она.  Той  ночью,  когда  Светти
забылась в фургончике передвижного театрика, а  она  сама  с  карабином  в
обнимку караулила рядом, сержант успел сбегать к отелю "Рэндал"  и  застал
там кучу полицейских,  пожарных,  солдат...  Осторожно  он  разузнал,  что
человек десять мастеровых где-то после полуночи вошли,  избили  и  связали
швейцара и портье, поднялись наверх - и там началась Пальба. Кто и в  кого
стрелял, сержант выяснить, конечно, не смог, но видел сам, как  вынесли  и
погрузили в медицинскую карету носилки, а на носилках лежал без  признаков
жизни молодой, лет двадцати пяти, человек со светлыми волосами.  Рука  его
выпала из-под простыни и волочилась...
     Что-то сгущалось на йоде. До