к
останавливал такси.
     - Готово?
     - Да, вполне. Завтра вечером...
     - И что?
     - Не знаю... Опять какие-то предчувствия.
     - А-а... Знаешь, Алик, когда я стоял, мне пришла в голову одна мысль.
Я все думаю о свойствах пыльного мира... промежуточной зоны -  так  ты  ее
называл? Так вот: я ни разу еще не пытался  перейти  в  него,  находясь  в
чем-то движущемся. А из того, что я  успел  понять,  вытекает  одна  очень
интересная вещь: этот мир непостоянен, он меняется в зависимости от  того,
из какой точки ты в него попадаешь. Не то чтобы кардинально, но все не...
     - Ты хочешь сказать, что у вагона, скажем, тоже будет... э-э... тень?
     - Да. И у движущегося вагона - движущаяся.
     - И в то  же  время  все  эти  вагоны  валяются  под  откосами,  если
подходить со стороны...
     - Вот именно. И я хочу попробовать сейчас.
     - В машине?
     - Да.
     - А  если  машина  просто  превратится  в  эту  самую  пыль,   и   ты
грохнешься...
     - Я подгадаю под самую малую скорость.
     - Давай не будем рисковать, а? Подождем до Палладии?
     - Да нет. Раз уж мне в голову пришло - я все равно сделаю.  Не  смогу
удержаться. Тем более - вдруг пригодится?
     Он сделал это, и едва не случилась катастрофа: машина и сидящие в ней
переместились в пыльный мир, и водитель затормозил в испуге, и тогда  Глеб
поскорее вернул всех обратно, это заняло секунд пять,  но  на  перекрестке
уже все поменялось, и лишь чудом две  машины  не  врезались  в  их  такси,
начался скандал, таксист не мог ничего сказать, сидел пришибленный,  потом
повернулся к пассажирам и развел руками: все, парни, больше  не  ездок  я,
глюки начались... Они  оставили  его,  расстроенного,  и  пошли  пешком  -
оставалось немного.
     - Все это надо пробовать, - упрямо сказал Глеб.
     - Нет, хватит. В Палладии.
     - Ты что, ничего не понял? Сколько весит машина?
     -  Елки-палки...  -  Алик  споткнулся.  -   Больше   тонны...   Пудов
восемьдесят. Гле-еб!..
     Он промолчал. Ничего не было ясно, все запутывалось и  отрицало  одно
другое.
     - Извини, - сказал он спустя какое-то время. - Я устал. Мне...
     - Ты потрясающе держишься, - сказал Алик.
     - Нет, - Глеб покачал головой. - Это другое. У меня  просто...  шоры.
Вот здесь, - он провел рукой перед лицом. - Я ничего не вижу. Не  понимаю.
Но я очень боюсь, что скоро начну понимать. И тогда будет плохо.
     Он не стал рассказывать, какие сны ему снятся.
     Впрочем, Алик бы его понял едва ли.
     (Алика, бывшего старшего лейтенанта госбезопасности Альберта Величко,
ныне беглеца и изменника, беспокоили другие проблемы. Он  чувствовал,  что
попал в песчаную яму. Допуская в принципе, но не очень веря в то,  что  их
вычислят в Хабаровске -  ну,  очень  трудно  представить,  что  предатель,
похитивший четверть миллиона долларов и заполучивший в  свое  распоряжение
лучшего мире пенетратора, отправится не в  Америку,  не  на  Гавайи  с  их
черным песком - ах, какие ясные представления о рае у советского человека!
- а рванет в диаметрально противоположном направлении и выскочит  на  свет
Божий в Хабаровске, занюханном и мерзком. Зачем нашему человеку Хабаровск,
когда у него такие башли в кармане  и  пропуск  через  все  границы  мира?
Именно  так  и  рассудило  начальство,  и  еще  долго   взрыв   базы   под
Владивостоком  приписывался   Гоше   Паламарчуку,   то   ли   впавшему   в
умопомрачение, то ли выразившему так свое несогласие с генеральной линией.
Туров выдвинул версию, что Паламарчук и  Величко  действовали  в  сговоре,
синхронно, но Величко кинул Гошу и удрал  с  деньгами  -  в  Америку,  ежу
понятно,  -  после  чего  Гоше  оставалось  только  самосожжение...  Но  в
дальнейшем, расследуя дело, Туров столкнулся с явными несообразностями,  а
когда обнаружил неподалеку от  трупа  Гошиного  напарника  две  гильзы  от
метчисоновского карабина - понял, что все происходило совсем не так...  Но
это было много позже. Нет, главным образом Алика  беспокоило  другое:  шел
сезон ловли "гонцов",  собирателей  и  перевозчиков  "ханки",  и  на  всех
возможных путях вывоза стояли заставы: трясли багаж, проверяли  документы.
Сеть была, конечно,  реденькая,  но  как  раз  в  реденькую-то  по  закону
подлости - и можно было влететь. А бросать просто так полпуда  долларов  и
добрый пуд золотых монет и меррилендских ассигнаций почему-то не хотелось.
Зря, что ли, таскали на себе такую тяжесть?..)


     Противник нападения не ожидал, поэтому среди атакующих жертв не было.
Четверо бредунов были убиты, двое - обезоружены и связаны.  Вильямс  лично
осмотрел номера отеля  и  служебные  помещения.  На  шестом  этаже  четыре
маленьких номера были оборудованы под тюремные камеры. Все они были пусты.
Дин нащупал проход в Старый мир, но Вильямс не разрешил туда  заглядывать.
Если верить карте сопряжений, по ту сторону должен быть океан. Проход же в
Эркейд Дин не нашел, да и некогда было искать...
     Когда вынесли все бумаги, не  слишком  далеко  спрятанные,  и  вывели
пленных, Вильямс достал из подсумка  большую  серебряную  флягу,  отвинтил
колпачок и высыпал на истлевший ковер в холле кучку тонкого белого,  очень
легкого порошка. Потом сложил несколько  спичек  шалашиком  на  краю  этой
кучки, зажег еще одну, поднес желтый огонек к крошечному  костерку.  Пламя
занялось сразу. В первый момент оно было обычное,  желтоватое,  с  дымком.
Потом, коснувшись порошка, преобразилось. Цвет его стал молочно-белый, оно
вытянулось и перестало вздрагивать. Было видно,  как  обращается  в  ничто
толстый ковер и пол под ним. Вильямс тяжело встал и побрел к выходу. Через
полчаса от этого здания не останется даже пепла...
     - Глеб у них был, - дрожащим голосом  сказала  Олив,  как  только  он
подошел к ней. - Пытались обработать его  по-своему,  но  какой-то  их  же
человек освободил его, похитил - и ушел с ним. А Светти они не поймали.
     - Это хорошо... - задумчиво сказал Вильямс. - И  что,  Сол?  Куда  ты
теперь?
     - В Тристан, - без малейшей паузы ответил Сол.
     - Думаешь, перешла горы?
     - Девять из десяти.
     - Ладно... Все, уходим отсюда. В том же порядке. Этих -  в  середину.
Эзра, Хантер, держите их на мушке и стреляйте без предупреждения.
     - Сэр, - сказал один из пленных, вздернув  голову,  -  вы  не  имеете
права так обращаться...
     - Имею, - сказал Вильямс, приставил  револьвер  к  груди  пленного  и
нажал спуск. Тот рухнул, судорожно подтянул ноги и замер. - Вопросы будут?
- повернулся полковник ко второму.
     Второй помотал головой. Потом отвернулся, и его вырвало.
     - Эта земля - наша, - сказал Вильямс громко. - Мы вас сюда не звали.
     Никто ничего не ответил.
     Пламя вырвалось из окон и принялось поглощать стены.
     - Уходим, - повторил Вильямс.


     Здесь распоряжались всем какие-то одинаково огромные женщины в сером.
Светлану раздели и вытолкали в слишком светлую голую комнату без  окон.  У
одной стены  находилась  деревянная  скамья,  вдоль  другой  шла  труба  с
кранами, и под кранами на железных стойках  стояли  мрачные  тазы.  Мойся,
равнодушно  сказала  одна  из  серых  великанш  и  кивнула   на   сверток:
истонченное, но еще целое полотенце, прядь мочала и  комок  черного  мыла.
Голову мой как следует, завшивела, небось, в лагере... а  то  острижем  по
ошибке, у нас это быстро...
     Вода была почти нестерпимо  горячая,  и  Светлана  мылась  с  великой
радостью, с неожиданной для себя радостью -  она  была  уверена,  что  уже
никогда не испытает в неволе этого чувства.  А  мыло  восхитительно  пахло
табаком и дегтем - как  в  детстве,  как  в  лагерях  -  но  не  тех,  для
интернированных,  а  военных,  солдатских,  честных.   Летние   маневры...
поорудийно!.. и - вскачь по дикой траве, по ковылям, что коню по  брюхо...
и боцман Завитулько со своими историями о том, чего просто не  могло  быть
на этом свете... Наконец, понукаемая, она  растерлась  полотенцем,  надела
колючую, будто из мешковины, рубаху, войлочные  боты  и  белую  косынку  -
просто сложенный по диагонали кусок редкой белой ткани, не подрубленный по
краям.
     В смежной комнате ей дали длинный стеганый халат, серое одеяло, серые
простыни, плоскую комковатую подушку и тощий, в разводах матрац.
     - Клеенку надо?
     - Зачем?
     - Может, ты ссышься ночью, почем я знаю?
     - Н-нет...
     - Тогда ступай.
     Великанша, которая ее вела, ворчала полуразборчиво: в одиночку, вс„ в
одиночку посылают, ага - напасешься  на  всех  одиночек,  как  же...  вот,
заходи.
     Камера  была  в  самом  начале  бесконечно  длинного  коридора,  ярко
освещенного и пустого. Видна лишь череда дверных ниш да несколько  скамеек
у стены.
     - Ну, чего ждешь?
     Светлана вошла. Воздух в камере был спертый. Свет, похоже,  проникать
мог только через зарешеченное окошечко над дверью. И стены, и потолок были
глухими. Напротив двери стоял стол, рядом - табурет. Койка была длинная  и
узкая, как доска. Под койкой белело ведро.
     - Как же можно - без окон?..
     - Что есть. Будешь хорошо сидеть - переведем  в  другую,  освободится
какая-нибудь. Значит, слушай  меня,  повторять  не  буду:  подъем  в  пять
тридцать, завтрак в семь, второй завтрак в двенадцать, обед в семь,  отбой
в девять. Днем спать запрещено,  на  койке  можно  только  сидеть.  Посуду
получишь завтра. Ясно все?
     - Да, спасибо...
     - Если желаешь, можешь купить свечи. У меня, например.
     - Спасибо, конечно... но я из лагеря, и все осталось там...
     - Ты, вижу, из благородных.  Могу  и  в  долг  поверить.  Берешь?  По
шиллингу свечка и спички три шиллинга.
     - Я... боюсь, меня могут и не найти...
     - Ай, не  свисти.  Таких  всегда  находят.  На  нас,  простых,  могут
насрать, а вас нахо-одят... Вот  тебе  спички,  свечи  потом  принесу.  На
первое время - к столешнице снизу огарочек прилеплен. Так что живи и в  ус
не дуй.
     Великанша вышла, стало темно, заскрежетал  засов.  Светлана  осталась
одна. Слышно было только, как шумит, прокачиваясь, кровь в ушах.
     Непонятно, подумала она. Положено, наверное, что-то чувствовать...
     Расстилая при свете огарочка постель, ложась на эти  ужасные  ломкие,
пахнущие  какой-то  обеззараживающей   дрянью   простыни,   заворачиваясь,
укрываясь от всего на свете колючим тонким одеялом,  погружаясь  в  логово
снов, она так и не  испытала  ничего,  кроме  странного,  как  бы  чужого,
облегчения...


     "Разбор полетов" - именно такое  выражение  использовал  Ю-Вэ  вместо
расхожих "совещаний" или "ковра" - хотя летать не любил и  по  возможности
пользовался колесным транспортом, - проходил на конспиративной даче,  куда
сам Ю-Вэ приехал в гриме и темных очках на "двадцать первой" с  оленем  на
капоте - но Чемдалов превзошел шефа: пешком притопал из  леса  с  корзиной
грибов. Конспиратор, брезгливо бросил Ю-Вэ, перебирая  плотные  боровички,
это же с  Брянщины  привезли,  здесь  не  растут...  Чемдалов  не  спорил.
Единственный из всей придворной сволочи, к которой он себя честно относил,
Чемдалов предпочитал тихую неспешную бескровную  охоту  и  понимал  в  ней
толк. Потом, когда "разбор полетов"  завершился,  когда  Чемдалов  получил
все, на что рассчитывал, а Вась-Вась - только по  яйцам,  Ю-Вэ  кивнул  на
грибочки и предложил, сглотнув: может, мы их того? Под  водочку?  И  здесь
Чемдалов спорить не стал, а, как самый молодой, пошинковал  грибочки  и  с
луком поджарил, и получилось славно. Потом, когда вытряхивали  из  бутылки
последние капли "Смирновской"  и  корочками  зачищали  сковородку  и  Ю-Вэ
загадочно улыбался, в своем прямоволосом пегом парике похожий  на  пожилую
очкастую Джоконду, Вась-Вась спросил неожиданно: трудно тебе, Юра? И Ю-Вэ,
застыв лицом, сделал какой-то неуловимый жест, и  стало  ясно:  не  просто
трудно, а обломно  трудно...  Васька,  старина,  ты  же  все  понимаешь...
прорвемся...   За   разговором   нечувствительно    превзошли    бутылочку
"Гленливета", выставленную Ю-Вэ, и поговорили о разности вкусов  славян  и
англосаксов в свете сравнительного  словообразования.  Перед  уходом  Ю-Вэ
потрепал их по спинам и сказал:  мужики,  а  ведь  зависит-то  теперь  все
только от вас... Когда ехали обратно на васьвасевском газике - Чемдалов за
рулем, Вась-Вась рядом, то сначала долго, до самого  Внукова,  молчали,  а
потом Вась-Вась хмыкнул: что ж, Саня,  молодец,  разложил,  как  в  мясном
ряду... хвалю. Что сказать: сдаю тебе державу не в полном порядке... да ты
и сам все знаешь.  (Чемдалов  кивнул.)  Расслабились  за  последние  годы,
рассупонились - вот  и  получаем  раз  за  раз  по  чавке.  Стыдно,  брат.
(Чемдалов сидел прямо и смотрел строго перед собой.)  Не  поверишь,  но  я
искренне хочу,  чтобы  у  тебя  получилось.  Может,  устроишь  так,  чтобы
пенсионеров Отдела туда отправляли, да еще  и  именьицем  наделяли...  душ
сорок, больше не требуется... - он мелко посмеялся. А если  всерьез,  -  и
голос Вась-Вася стал железным, - нужно вести дело  к  войне.  Единственно,
чем их там можно пронять - это  настоящей  войной.  Без  этого  у  нас  не
получится  ни  хрена.  Надо  вести  дело  на  войну,  на  поражение  и  на
вооруженное восстание - по Ленину. Все, к черту эту возню с  выборами,  ни
хрена бы не получилось с Карриганом, даже если бы и не пришили его, потому
что Карриган мудак-идеалист. Когда бы дошло до решительных мер, он тут  же
врубил бы  полный  назад.  (А  кто  его  так  долго  пестовал?  -  подумал
Чемдалов.) Теперь я, как вольный человек,  могу  давать  советы...  хочешь
совет?  (Чемдалов  кивнул.)  Единственный,  кого  стоит  выдвигать  -  это
Доггерти. У него хватит пороху на все. (Доггерти был бы хорош  лет  десять
назад, подумал Чемдалов, - умный, верткий и абсолютно беспринципный мастер
интриги. Поздно, время ушло. Нынче  нам  нужен  будет  маленький  и  очень
быстрый шикльгрубер по имени Олистер Макнед...) Армия пойдет за  ним,  это
ясно, и повод для войны почти созрел, теперь бы только рассчитать все  как
надо, и - чтобы  духу  хватило.  Хватит  духу,  Саня?  (Чемдалов  кивнул.)
Протопопов сейчас газетную кампанию готовит - ведь по  делу  об  убийствах
Фостера и Карригана арестована парочка палладийцев. Он тебя  в  курс  дела
введет... И - эх, как же с марийским сыночком-то  опарафинились!  Вот  кто
пригодился бы больше всех... На след не напали? - спросил  Чемдалов.  Куда
там, махнул рукой Вась-Вась, Америка большая, да и  не  наша  почему-то...
Это точно, вздохнул Чемдалов, не понимают они своего счастья...
     Погода начала хмуриться с  вечера,  и  теперь  вот  пошел  дождь.  По
брезенту капли стучали как-то особо. Под трюханье "дворников", вглядываясь
сквозь переливы фонарного света и света встречных фар в  мокрую  улицу,  в
габаритные  огни  и  стоп-сигналы,  ставшие  вдруг  размытыми  блуждающими
планетами,  Чемдалов  вел  жесткий,  нервный,   вздрагивающий,   временами
хрипящий газик в потоке "волг", "москвичей" -  и  отставал,  постоянно  от
всех отставал. Вот и поворот... Он подвез Вась-Вася к  самому  дому.  Я  в
контору, сказал Чемдалов раздумчиво,  и  Вась-Вась  пожал  плечами:  какие
могут быть вопросы?.. Чемдалов смотрел, как Вась-Вась идет к подъезду: еще
утром: начальник Тринадцатого, ультрасекретного, как бы и не существующего
в  природе  отдела  КГБ,   нынешнему   Председателю   не   подчиненный   и
отчитывающийся лично перед Ю-Вэ. А теперь - всего лишь военный  пенсионер,
на полставки консультант  какой-нибудь  заготконторы...  А  директор  этой
заготконторы вот уже три часа  как  он,  Чемдалов  Александр  Порфирьевич,
сорок шесть лет,  русский,  беспартийный,  отчитывающийся  во  всех  своих
действиях только и  исключительно  перед  Ю-Вэ,  лучшим  другом  умненькой
девочки Саманты Смит...
     Возвращаться на проспект не хотелось, Чемдалов  включил  фары,  повел
газик напрямик через новую  застройку,  потом  свернул  на  аллею  пустого
ночного  парка,  пересек  парк  и  вскоре  подъехал  к  отдельно  стоящему
двухэтажному домику без каких-либо заборов и охраны, пропустил  грохочущий
и звенящий грузовой трамвай и въехал в  навсегда  распахнутые  ворота.  Он
знал, что его ждут, хотя окна, конечно, не светились.
     Первая информация, полученная им в новой должности, была такая:  база
в Эркейде разгромлена, персонал пропал  без  вести,  скорее  всего  погиб.
Нападавшие применили Белый Огонь, поэтому теневое  здание  отеля  "Рэндал"
уничтожено до фундамента. Запасы сгорели. Проход закрыт.
     С-суки, подумал Чемдалов, складывая бланк  донесения  пополам,  потом
еще пополам, потом  еще...  Никольский,  сегодняшний  дежурный  по  связи,
изучал ногти. Величко, значит, в  Америку  дернул?  -  с  яростью  подумал
Чемдалов. В Америку, да? Вот вам Америка!..
     - Денис, распорядись: самолет на утро и весь штат по форме К.
     - Понял, Александр Порфирьевич. Клюква завтра  в  госпиталь  ложится,
ему как быть?
     - Да на хрен нам больной...
     - А куда летим?
     Чемдалов помедлил секунду.
     - В Магадан.
     - В Порт-Элизабет, значит. Люблю! - вкусно причмокнул Денис.
     Может, тороплюсь? - спросил  себя  Чемдалов.  Прислушался.  Нет,  все
нормально. Действовать надо решительно...
     Какие, интересно, еще пакости, кроме Белого Огня и сынка-пенетратора,
оставил нам генерал Марин? А ведь оставил, оставил...
     Он почесал лоб и подмигнул невидимому противнику.



                                    15

     Первоначальный шок, вызванный вокзалом (поезд отправился на два  часа
позже, чем ему положено было по расписанию,  и  это  само  по  себе  могло
произвести впечатление на неподготовленного человека, но Глеб был готов ко
всему - так ему казалось... только казалось, потому что тела на  полу,  на
узлах и чемоданах, орущие дети, вонь, а главное - равнодушная  покорность,
более  всего  цепляющая,  -  вызвали  в  памяти  мощное  брожение,  однако
вспомнилось лишь прочитанное:  война,  разруха,  беженцы...)  -  этот  шок
довольно быстро прошел, когда  они  заняли  относительно  чистое  купе  со
столиком и двумя койками на рундуках - Алик назвал их полками, и это  было
смешно - и рухнули в сон. Глеб давно не спал так беспокойно и  так  крепко
одновременно, пять ночей слились в одну, и снилось ему все время одно: как
они перешли из Хабаровска в  Кассивелаун  и  внесли  все  деньги  Глеба  в
тамошнее отделение Палладийского Горнопромышленного банка, оформив перевод
в Новый Петербург; доллары Алика  там  же  упаковали  "золотым  грузом"  с
пересылкой туда же, и обошлось это удовольствие в восемьдесят соверенов...
и этот сон повторялся, и повторялся, и повторялся,  будто  кто-то  пытался
вытеснить им действительность - зачем? в действительности было все  то  же
самое... - и от бесконечных повторений смысл действий медленно  стерся,  и
из-под него стало проступать что-то глубинное...
     Но что - Глеб понять не сумел.
     Он встретил утро трижды: сначала бледные сумерки, отсекаемые бегущими
силуэтами деревьев, затем -  те  же  деревья,  объятые  золотым  пламенем.
Потом, проснувшись окончательно, Глеб вспомнил все и приник к окну...
     Там  было  чудесно!  Там  плыли  темные  лесистые  холмы,  и   клинья
возделанных полей разделяли их. Там пухлые облака висели в невесомом небе.
И  почему-то  не  оторвать  было  глаз  от  всего  этого  -   простого   и
возвышенного...
     Дверь отъехала в сторону, и вошел Алик - веселый,  пахнущий  мылом  и
мятой, с полотенцем через плечо.
     - С пробуждением! - подмигнул он. - Иди умывайся, а  то  позавтракать
не успеем...
     Глеб оделся: натянул носки, трикотажную рубашку с короткими  рукавами
и без застежек (на груди зачем-то были оттиснуты яркие буквы  "BONEY-M"  и
красовался радужный круг) и синие штаны из плотного хлопка,  Алик  называл
их "джинсы", какое-то странное двойное множественное число, но  здесь  так
принято; сунул ноги в свои потерявшие лоск, но все