сени и расползается под пальцами...
     И сейчас она плакала, переживая то давнее разочарование. Билли  жался
к ней и пытался утешить.
     Моросил мелкий противный дождь, слез не было видно никому.
     Тропинка  осклизла,   как   мыло.   Острые   каблучки   кавалерийских
полусапожек застревали идти было тяжело - но это, наверное,  меньшее  зло,
потому что мужчины все время падали. Поэтому и Билли она  несла  сама.  Не
могла доверить. Впрочем, полковник и без того  был  слаб  невыразимо.  Ему
было неловко и стыдно - выказывать эту свою слабость, но идти, не опираясь
на плечо Дэнни, он просто не мог.
     - Привал, - сказал Дэнни, и все повалились, кто где стоял.
     Олив, так пока никого и не узнающая, сидела к Светлане спиной. От  ее
промокшей насквозь куртки шел пар. Серый мех  слипся  черными  сосульками.
Пахло кисло.
     - Осталось мили две, - объявил Дэнни. - И уже только под гору.
     Наверное, она уснула. Потому что рядом вдруг появился Глеб, поднял ее
и обнял. Она уткнулась в его плечо. Я никогда не забывал тебя, сказал  он.
Никому не верь и ничему. Все лжет, глаза лгут,  ум  -  тоже  лжет.  Просто
знай: я тебя ни на минуту не забывал...
     Потом, так и не проснувшись, она встала и пошла.
     Вчера до восхода Глеб  провел  их  через  перевал,  помог  спуститься
вниз... Он не объяснял ничего вслух, но было ясно и так: делается  это  на
случай его смерти. За перевалом, расставаясь, он обнял  полковника,  пожал
руку Дэнни, погладил по щеке Олив. Светлана не слышала, что он им говорил,
из-за внезапного звона вокруг. Потом он подошел  к  ней.  Подошел,  но  не
приблизился. Между ними  всегда  были  тысячи  миль,  и  сказанным  словам
требовались долгие часы, чтобы долететь и быть услышанными.
     - Прощай, - сказал он, и она повторила:
     - Прощай...
     - Береги  себя.  Береги  парня.  Может  быть,  на  тебя  теперь   вся
надежда...
     Потом он повернулся и быстро пошел вверх, не оглядываясь.
     Тропа вильнула направо, налево - и  вдруг  Светлана  обнаружила  себя
буквально в самом  центре  военного  лагеря.  Слышалась  английская  речь,
солдаты в зеленой форме месили грязь, а полковник  Вильямс  допытывался  у
замершего перед ним офицера: почему это он, полковник, должен чего-то  еще
ждать? Тем более,  что  две  совершенно  штатские  леди,  одна  из  них  с
ребенком,  невыносимо  устали  и  замерзли  во  время  этого   чудовищного
перехода... Но генерал Торренс... - пытался оправдаться  офицер.  И  кроме
того - ни одного дома, где могли бы...
     - Так найдите! - вдруг закричал полковник. -  Вы  солдат  или  теплое
говно?
     Они стояли, белые, готовые то ли начать стрелять, то ли  -  вцепиться
друг другу в глотки.
     - Что происходит, господа? - голос  настолько  знаком,  что  нет  сил
оглянуться... - Полковник Вильямс? Боже мой, какими судь...
     И - все. Светлана медленно поворачивается, и говорящий узнает ее.


     - Так я оказался на суше, - Сайрус засмеялся. - И почти самым главным
здесь, в  армии.  Неразбериха,  какую  невозможно  вообразить...  Ты  хоть
немного согрелась?
     -  Да,  -  Светлана  блаженно  откинулась  на  приподнятое  изголовье
складной походной кровати, где она лежала  под  тремя  одеялами  и  еще  с
горячей бутылкой в ногах. Хозяйка дома дала  ей  длинный  вязаный  свитер,
колючий, но очень теплый. Билли залез Сайрусу на плечо и теперь сидел там,
гордый, как попугай. - Я совсем забыла, что бывает так тепло...
     - Я отлучусь ненадолго, - сказал Сайрус. - Служба никуда не исчезла.
     - Сай, - преодолевая что-то колючее внутри себя, сказала Светлана.  -
Только не думай, что я ничего не говорю потому, что мне есть что скрывать.
Мне нечего скрывать, а говорить я не должна потому, что...  Эти  слова  не
должны звучать. Еще ничего не кончилось...
     - Да. Полковник просил не спрашивать тебя ни  о  чем.  Наверное,  ему
лучше знать... - горечь он подавить не сумел.
     - Я никогда не  верила  во  всякую  чертовщину...  но  тут  -  своими
глазами...
     - Не говори. Если нельзя - не говори.
     - Ты же видел Олив...
     - Да, - лицо Сайруса стало жестким. - Это имеет отношение?..
     Светлана кивнула.
     Он осторожно снял Билли  с  плеча,  прижал  на  секунду,  опустил  на
кровать:
     - Иди к маме...
     Встал и быстро вышел.


     - Мы пошли на самые решительные меры, - Адлерберг  помолчал  и  обвел
взглядом собравшихся. - Как и ожидалось, действия эти привели  к  реальным
результатам. Скажу сразу: мы получили  гораздо  больше,  чем  ожидали.  На
выбор: нам могут предоставить место для жительства здесь: на острове,  уже
обжитом, или на материке в заселяемых землях, - и нас могут вернуть назад.
Относительно возвращения скажу сразу: нас там не ждут. Подозреваю, что  мы
даже станем объектами охоты...
     - Забрать семью и вернуться сюда - это возможно? - спросил  кто-то  -
кажется, танкист, Адлерберг забыл его фамилию.
     Встал Глеб.
     - Принципиально возможно, - сказал он. -  Но  каждая  такая  операция
потребует огромного труда и будет сопряжена  с  немалым  риском  -  причем
возрастающим - для вас и для меня. Я уже молчу о времени... Короче говоря,
так: если не будет войны, если  я  буду  жив  и  здоров  -  мы  постепенно
перетащим сюда ваши семьи. Предупреждаю: давить на меня бесполезно...


     Они действительно были очень похожи, разве что наследник чуть выше  и
чуть  темнее  волосом.  Высоким  воротничком  гвардейского   мундира   ему
приподнимало подбородок, и потому выглядел он спесивым и снисходительным -
а  был,  как  адмирал  почувствовал,  человеком  интеллигентным  и  оттого
уязвимым, но вынужденным исполнять обязанности судьи и,  может  оказаться,
палача...
     -  Должен  признаться,  Ваше  высочество,  у  меня   было   намерение
арестовать вас и спрятать. Слава Богу, господин Байбулатов сумел вразумить
меня...
     Наследник вежливо улыбнулся.
     - Разумеется, я не смогу навязать вам свою волю, - продолжал адмирал,
- но убедительно прошу прислушаться  к  моему  мнению.  Вам  категорически
нельзя отправляться в пасть к этим волкам. Хотя бы потому, что  уничтожить
их - дело нашей чести. План таков: наши офицеры-добровольцы изобразят вашу
свиту, а Вильгельм сыграет роль вас,  Ваше  высочество.  После  того,  как
население города будет выведено полностью, мы нанесем уничтожающий удар...
     - Но там уже находится президент Мерриленда!
     - Это не президент.
     - Что?
     - Меррилендцы оказались ничуть не глупее нас...
     Повисло молчание.
     - Я все равно не могу на это пойти, - почти  прошептал  наследник.  -
Извините...
     И - стремительно вышел.


     Вчера у Громова кончилась вода. Ночью он сделал вылазку, и результаты
оказались странными:  дома,  в  которые  он  рискнул  постучаться,  стояли
пустыми, ему никто не отпер. В каком-то  саду  из  поливочного  шланга  он
наполнил флягу. Вернуться на облюбованный чердачок он  не  смог:  помешали
патрули. Однако новое его  обиталище  оказалось  даже  более  удобным:  из
слухового окошка открывался вид на центральную улицу...


     Может  быть,  Парвис,  если  бы  внимательнее   всмотрелся   в   лицо
освобожденного палладийского офицера, узнал  бы  его:  четыре  года  назад
Величко  специально  для  него   делал   исследование   по   структуре   и
финансированию меррилендского ополчения, и они несколько раз встречались в
столице и в Эркейде. А может быть,  и  не  узнал  бы:  на  носилках  лежал
невероятно истощенный, заросший седой щетиной человек с  землистым  лицом.
Веки и губы его были почти черными, грудь вздымалась судорожно, и  даже  с
нескольких шагов слышны были жуткие хрипы...  Он  мутным  взглядом  окинул
Парвиса, адмирала, кого-то еще на заднем плане. Адмирал отдал ему честь, и
рука лежащего медленно и бессильно поползла к виску...


     В Афганистане Адлерберг построил двадцать два моста и собственноручно
разрядил почти тысячу мин. Причем на все особо сложные случаи звали именно
его. Он учил: мину надо полюбить. Лишь полюбив ее  всей  душой  -  сумеешь
понять. Сумеешь правильно дотронуться... И даже в самом  худшем  случае  -
она может пожалеть тебя.
     Ему совсем не помнился его первый подрыв,  зато  -  с  нечеловеческой
отчетливостью помнился второй. Он снился ему едва ли не каждую ночь. С год
он вскрикивал, потом - перестал...
     Жена думала, что  кошмары  его  позади.  На  самом  деле,  он  просто
перестал их бояться.
     Вся его жизнь была непрерывным преодолением страха.
     Он боялся темноты, паутины, собак. Взобравшись на стул, он чувствовал
головокружение. Глядя на таз с водой, понимал, что может  утонуть  в  нем.
Каждый встречный готов был унизить, избить, убить его. Именно поэтому он в
одиннадцать лет перебежал речку Смородину в ледоход, по плывущим  льдинам.
Однажды, когда ему в спину крикнули: "Фашист!"  -  он  пошел  со  складным
ножиком на толпу в пятнадцать человек, и  те  увяли.  В  школе  он  дважды
выбирался из класса через окно на крышу; это был четвертый этаж,  и  никто
не решался повторить его подвиг. Дрался он не так часто, как мог бы -  но,
ввязавшись в драку, не отступал никогда, и  несколько  раз  его  с  трудом
отдирали свои от потерявшего сознание противника. Он слыл бешеным и внешне
был им - создав специально эту оболочку для защиты глупого  и  несчастного
нутра...
     Один раз он позволил благоразумию взять верх: когда  после  ледохода,
после взрывов заторов пацаны нашли на берегу неразорвавшуюся мину: тяжелую
плоскую железную кастрюлю. Понятно, развели костер и положили  ее  туда...
Лежать, кричал он, лежать! -  когда  братья  Губаревы  встали  и  пошли  -
поправить, уж больно долго не взрывалась. В  руках  Кольки  Губарева  была
оглобля - ею он и хотел поворошить в костре. Адлерберг  повалил  младшего,
Севку, затащил обратно в канаву, бросился было за Колькой...  Он  не  смог
поднять себя с земли. Не  смог.  Он  смотрел,  как  Колка  опасливо  идет,
опасливо же, будто дразня злого спящего пса, протягивает  вперед  оглоблю.
Тычет ее концом в костер...
     Несколько десятков мелких щепок Адлербергу загнало  под  волосы.  Что
могла, вытащила бабка Берта. Остальные выходили сами. Лето он проходил  со
стриженой бугристой головой.
     Их пороли, над ними ревели. Кольку собирали по берегу всем  поселком.
В гробе все-таки что-то лежало. Когда все пацаны в один голос сказали, что
Сашка молодец, никого не пускал, Севку вон просто вытащил оттуда, а Кольку
- ну, не успел... - отец поставил его перед собой, долго смотрел  в  лицо,
потом покачал головой и ушел, ничего не сказав. Да если б не Сашка, нас бы
всех в всмятку, законно, ребя? Законно... Пацаны не могли перестать, а  он
вдруг ощутил странную пустоту: он совершил не свой поступок - и знал  это.
И другое - тоже знал: что мог дотянуться до Кольки... Но это  был  бы  еще
более не его поступок.
     В армию его забирали в  девятнадцать  лет:  год  он  пропустил  из-за
гнойного плеврита. На вопрос: в каких бы войсках хотел служить? - ответил:
где мины разряжают...
     Знаменитую мудрость: что сапер ошибается дважды, и первый раз,  когда
выбирает профессию, - Адлерберг так и не признал. По обоим пунктам.
     Его любимой книжкой были "Двенадцать стульев", но об  этом  не  знала
даже жена. А он мог пересказывать  себе  целые  главы  -  наизусть.  И  не
понимал, почему люди  считают  эту  книгу  смешной.  Там  не  было  ничего
смешного.
     Отца, например, от рождения звали Альфонсом - а  он  в  сорок  первом
переменил себе имя, стал Игорем. Это что, тоже смешно?
     Мы очень похожи на русских, говорил отец. Мы так же сентиментальны  и
жестоки...
     Почему-то все события последних недель  сжимались  до  размеров  этой
фразы.
     А из-за них, сжавшихся, выглядывала тьма.
     Почему, почему так давит? Почему высасывает - до полного опустошения?
Ведь - добились всего, чего хотели...
     Он знал, что это неправда. По крайней мере, для него лично. Он  хотел
вернуться в то, что было раньше. А этого сделать не удалось, не удается  и
не удастся никогда. Как утерянный рай, вспоминалась  тесная  двухкомнатная
квартирка (трех, смеялись офицеры, есть еще и тещина комната  -  и  тыкали
пальцем  в  большой  стенной  шкаф),  опрятная  кухонька,  вся  выложенная
кафелем, розовые занавески с оборочками: Маша любила такие... и сама Маша,
маленькая, немножко нескладная, необыкновенно живая и веселая, несмотря на
всяческие свои болезни, и  дочки-близняшки  (а  непохожие  -  рыженькая  и
беленькая, худенькая и полненькая) Вика и Глашка, но Глашка - не  Глафира,
а Глория... сваляли дурака, конечно, нашли ребенку имечко, намучается... а
может, и нет: Глория Александровна - звучит ведь...
     Этого не будет никогда.
     Он застонал почти вслух. Умом он  понимал  свое  состояние:  безумное
напряжение  внезапно  спало  -  и,  как  у  быстро  вытащенного  водолаза,
начинается своеобразная кессонная болезнь... Вася,  можешь  не  всплывать,
корабль все равно тонет, - вспомнился анекдот. Адлерберга передернуло:  он
представил себя на месте этого Васи. Темная  вода  кругом,  холод,  черные
волосы водорослей... Сейчас в шланг вместо воздуха хлынет вода...
     Так оно и есть, вдруг понял он. Никуда не деться...
     Глеб обещал помочь перевезти семьи.  А  Тиунов  подтвердил,  что  они
действительно были там, дома - и вернулись обратно, и это не  так  сложно,
хотя и чудно. Но верить в это - не получалось  почему-то.  Люди  с  такими
серыми глазами и такими желваками за скулами легко могут врать. Врать -  и
при этом смотреть в глаза своими серыми глазами, и - будешь верить...
     - Товарищ майор, разрешите обратиться!
     - Обращайтесь.
     Прапорщик с запоминающейся фамилией Черноморец замялся.
     - Такое дело, товарищ  майор...  Тут  гражданочка  одна  -  не  хочет
выселяться. Как бы сказать...
     - Быстро и коротко. Что значит не хочет? Кто ее спрашивает?
     - Да, товарищ майор... и я за нее прошу. Позвольте остаться.
     - Что? Что вы сказали, товарищ прапорщик?
     - Такое дело... вроде как любовь у нас, значит... Ну  и  -  не  хочет
теперь в отлучку. Может, можно оставить?
     - Любовь, значит...
     Адлерберг  хотел  что-то  сказать,  но  вдруг  ослепительной  лиловой
вспышкой - звездой! - погасило прапорщика, а следом  -  и  весь  остальной
свет. Уау! - взвизгнуло в ушах.
     Тесаный камень тротуара метнулся в лицо,  но  рука  сама  взлетела  и
подсунула себя под удар, и ноги подогнулись  -  то  ли  прятаться,  то  ли
прыгать...


     Полчаса спустя связанный Громов стоял перед ним  и  смотрел  прямо  в
глаза с нечеловеческой ненавистью. Голова Адлерберга гудела, как  колокол.
Бинты промокали, горячая струйка продолжала течь на шею.
     Мы ничего не добились, понял вдруг Адлерберг. Ничего...
     - Уведите, - сказал он. - Сдайте тем, на заставе...
     -  Пошли,  -  Черноморец  тронул  Громова  за  плечо.  Тот  брезгливо
дернулся.
     Навстречу им распахнулась дверь, и почти вбежали  Глеб,  наследник  и
его "дядька" - полковник Ветлицкий.
     - Вот он, - сказал Глеб.
     - Господин Адлерберг, -  сказал  наследник,  -  вы  должны  отпустить
казака. Он не знал о заключенном соглашении...
     - Я отпустил его, - сказал Адлерберг.
     Глеб смотрел на казака, медленно узнавая в этом грязном,  заросшем  и
осунувшемся человеке - того, другого...
     - Громов? - еще неуверенно сказал он. - Иван?
     Встречный взгляд.
     - Глеб Борисович? Господин Невон? Какими судьбами?!
     - Мир тесен... Развяжите ему руки, прапорщик.


     Великая княгиня умерла во сне, не болея ни часа. Утром  ее  долго  не
решались разбудить... Комендант дворца встретился с  премьер-министром,  и
они долго о чем-то совещались. Послали за  князем  Кугушевым.  Известие  о
смерти  правительницы  решено  было  пока  не  обнародовать  -   в   целях
обеспечения безопасности наследника престола. Но уже  вечером  в  гостиных
столицы шептались о скорых потрясениях...



                                    18

     - И какое у тебя осталось впечатление от всего этого? - Парвис уселся
поудобнее, приготовился слушать.
     Турунтаев поднес большой палец к губам, втянул щеки: будто раскуривал
воображаемую трубку.
     - Не знаю! - распахнул ладонь. - Самому смешно: могу пересказать: вот
это говорил я, а это говорил он. А что в результате,  понял  ли  он  меня,
договорились ли мы о чем-нибудь... Монгольский божок. Многомудрый Будда.
     - Запись я прослушал, - кивнул Парвис. - В чем-то согласен с тобой...
А вы что скажете, князь? - повернулся он к Голицыну.
     - Мне показалось, что Евгений Александрович в  самом  начале  сообщил
ему нечто, совершенно его уничтожившее. И всю беседу он просто не  замечал
нас, думая о том, своем.
     - Так, Женя?
     - Как вариант. С другой стороны, вполне  может  статься,  что  ничего
нового мы ему не  сказали,  и  он  просто  был  вынужден  нас  терпеть  из
вежливости...


     За ними закрылась дверь, Громов пытался сказать что-то, Глеб оборвал:
потом. Иван, пожалуйста:  никого  не  пускай.  Хоть  наследник,  хоть  сам
Господь Бог... В голове шумело и ноги  не  держали  -  как  после  большой
кружки водки.
     Значит, так, да? Значит, без выбора?
     Он метался по собственной памяти - и не находил запертых дверей.  Все
стало на места.
     Вот почему отец позволил себя так бездарно убить. Не вынес  проклятой
предопределенности. Но к него был на подхвате -  я.  Спасибо,  папа.  А  у
меня, значит, на подхвате - Билли...
     Ледяную иголку загнало в грудь. От жалости... и нежности...
     Светлая, ты меня слышишь? Я был дурак... я ошибался... я не понял,  я
не знал тогда, что к чему... Как, наверное, тебя обидела  моя  холодность.
Стремление держать тебя на дистанции. А я - весь сгорал внутри...
     Понимаешь, то, что всплыло  во  мне  тогда,  давным-давно...  мы  уже
расстались с тобой... я не понимаю,  как  идет  время:  в  первый  раз  мы
расстались позавчера, во второй - секунду назад, -  а  тому,  что  во  мне
поселилось и все более меня себе подчиняет - тому много лет,  больше,  чем
мне... странно, не правда ли? Но так  и  есть:  в  нем  груз  тысячелетий,
память  тысячелетий,  пыль  и  труха  тысячелетий...   Так   вот:   тогда,
давным-давно, я понял, что могу достичь в этой жизни всего абсолютно -  но
должен буду заплатить потерей самого для меня дорогого. А для меня не было
ничего дороже - тебя... И я начал откупаться  от  рока.  Я...  нет,  я  не
скажу, что я делал. И чего не делал. Как я притворялся,  как  я  кривлялся
перед судьбой... А  оказалось  -  я  просто  не  так  истолковал  то,  что
прозвучало во мне.
     Прости еще раз: но я  был  гораздо  глупее  и  неразумнее,  чем  стал
сейчас. Стал - ценой страшных потерь.
     Я странным образом почти всеведущ. Не то, чтобы я узнавал о событиях,
происходящих где-то далеко, или читал мысли, или предвидел завтра  -  нет.
Но я знаю, что значат события, происходящие далеко,  и  могу  понять,  чем
живет человек, и кто произведет на свет завтрашний день... Мне нужно  лишь
особым образом сосредоточиться - и я получу  ответ  практически  на  любой
вопрос. Поэтому я почти всемогущ: я знаю, на какие  рычаги  налечь,  чтобы
началось то или  иное  действо.  Я  смогу,  если  захочу,  подчинить  себе
несметные толпы...
     Я боюсь толп.  Я  ненавижу  это  знание,  приходящее  ниоткуда...  от
вымерших предков, от чудовищ, которых любимым занятием было художественное
вырезание по мозгу...
     И - пока не кончится это безумие, я  не  допущу,  чтобы  ты  и  Билли
находились где-то рядом со мной - потому что безумие заразно...
     ...Светлая, ты не представляешь себе, какая это мука: знать,  что  ты
есть - и не иметь ни малой возможности дотронуться до тебя...
     Те, кто писал наши роли, предназначили тебе  быть  Офелией.  Никогда,
слышишь? Никогда!..
     Я быстро доиграю свою до кульминации - и сорв