С любовником. Это все.
     - А документы?
     -  Мой  друг  купил  их  где-то...  и  я  выкрасила   волосы,   чтобы
соответствовать описанию в паспорте...
     - А зачем вообще это надо  было  делать:  покупать  паспорта,  менять
внешность?
     - Неужели вы не понимаете?
     - Нет.
     - Тогда и не поймете. Даже если я буду объяснять.
     - А все-таки попробуйте. Границу вы не пересекали, земельные  участки
приобретать  не  собирались...  или  собирались?  Вообще   вы   хоть   раз
предъявляли паспорт?
     - Да. В полиции... и вам...
     - То есть  паспорт  был  вам  необходим  лишь  на  крайние  жизненные
обстоятельства. Ваш друг настолько предусмотрителен? Я знаю немало случаев
подобных побегов, и люди никогда не брали всего, что  им  нужно,  а  самое
необходимое забывали всегда... А  вы  -  паспорт.  Или  сразу  в  Палладию
собирались?
     - Нет, об этом речи не заходило.
     -  Да-а...  Даже  меня  вы  не  можете  убедить,  а  что  говорить  о
следователе, которой будет более предвзятым? Надо будет  еще  потрудиться,
чтобы судья дал пятнадцать лет... как бы не все двадцать  пять...  Знаете,
что такое двадцать пять лет на Солт-Бэлд? Или на границе  пустынь?  О-о...
Где вы расстались со своим другом?
     - В Эркейде.
     - Почему?
     - Его захватили.
     - Кто?
     - Не знаю, как их назвать... Те, кто поднял мятеж в Порт-Элизабете.
     - Матросы? Не смешите меня.
     - А вы не прикидывайтесь, что ничего не понимаете! Те, кто поднял  на
мятеж матросов.
     - Так. А при чем тут ваш друг?
     - Он... принимал участие в подавлении мятежа...
     - Тысячи людей принимали в этом участие.
     - Да, но он... он смог выяснить, кто именно были те люди, и некоторых
знал в лицо...
     - Это уже интересно. Значит, Глеб Марин смог увидеть в лицо настоящих
руководителей мятежа... Да, это серьезно.
     - Слушайте! - вдруг испугавшись, крикнула  Светлана.  -  Свяжитесь  с
Вильямсом! С полковником Вильямсом! Он знает все.
     - Полковник ранен, вот в чем беда. Ранен - и отбыл в отпуск, и  никто
не знает, куда. Иначе - что же вы думаете, его уже не было  бы  здесь?  Он
первым успевает к огню... Тони, введите того.
     - Есть, сэр.
     Шорох за спиной - и рядом со Светланой появился  человек,  с  которым
она так долго и упрямо ждала, переминаясь, начала допроса.
     - Садитесь, мистер...
     - Марин.
     Господи, только этого не хватало...
     - Познакомьтесь,  миледи.  Перед  вами  -  Глеб  Марин.  Правда,  ему
тридцать лет, и описание в паспорте не то, которое было у вашего  друга  -
вы видите, что сходство их невелико, - но тем не менее...
     - Да, - бесцветно сказала  Светлана,  -  конечно.  Но  могут  быть  и
совпадения, фамилия не самая редкая, а имя - подавно...
     - Разумеется, разумеется.  То  есть  вы  свидетельствуете,  что  этот
человек не имеет с вашим другом ничего общего.
     - Да, это не он.
     - Тони?
     - Они там вовсю переговаривались  знаками.  Я  не  мешал,  как  вы  и
велели...
     - Какими знаками?
     - Разными. Этого кода я не знаю, расшифровать не  мог.  Женщина,  как
мне показалось, задавала вопросы, мужчина отвечал.
     - Как это выглядело?
     - Ну... они переступали, делали жесты руками, гримасничали...
     - Господи, да мы просто мышцы разминали! - ахнула Светлана. -  Вы  же
нас в загоне держали, как скот! Как вы вообще можете обращаться  с  людьми
так... так... - она задохнулась.
     - Леди негодует, - сказал  тот,  кто  с  ней  разговаривал,  другому;
который сидел до этого молча и только слушал.
     - Да, леди негодует, - согласился тот, и голос его показался Светлане
мучительно знакомым,  и  она  напряженно  стала  всматриваться  в  скрытое
световой завесой пятно лица -  и,  конечно,  рассмотреть  его  не  смогла.
Пятно, пятно...
     - Что вы от меня хотите? - тихо спросил кто-то из нее. - Что  вам  от
меня нужно?! - и страх, который она все это время держала в узде, вырвался
вдруг и понесся по кругу.
     - Хотим? Мы? - смутные пятна  переглянулись.  -  Разве  же  мы  можем
что-то хотеть,  миледи?  Вы  сами  должны  понять,  чем  можете  оказаться
полезной для нас. Итак, главное: мы знаем, кто вы. Знаем, почему вы здесь.
Знаем, что вы связаны с убийцами и состоите в заговоре  против  законов  и
обычаев Мерриленда. Представьте себе, как приятно будет вам  стоять  перед
судом и давать объяснения...
     - Перестаньте терзать девушку,  -  с  отвращением  сказал  самозваный
Глеб. - Она совершенно не в курсе дела. Я - Юрий Голицын.
     - Ну, в этом-то мы не сомневались ни  на  минуту,  -  сказало  темное
пятно. - Нас интересует другое...
     - Хватит на  сегодня,  -  сказало  второе  пятно,  то,  что  говорило
знакомым, но так пока и не узнанным голосом. - Князь,  подпишите  протокол
опознания. Вы, миледи, тоже. Тони, две  кареты,  два  конвоя.  Обоих  -  в
Алдаун.
     - Куда? - в ужасе прошептала Светлана.
     - Это тюрьма в Пальм-Харборе,  -  по-русски  сказал  князь.  -  Очень
тяжелая, но просто тюрьма.



                                    14

     Шли так: первым - Дин, младший из "сыновей сторожа"; за ним, шагах  в
двадцати, держались основные силы:  Олив,  второй  "сын"  по  имени  Эзра,
Хантер и сержант Баттерфильд. Замыкали строй экспедиции  Сол  и  полковник
Вильямс. Оружие держали наготове,  хотя  шансов  встретить  врага  по  эту
сторону прохода было немного: проход считался закрытым  много  лет  назад.
Сол все еще переживал радость нечаянной встречи,  а  Вильямс  был  мыслями
где-то не здесь и часто отвечал невпопад.
     - И что же Хильда? - шепотом, но напористо выспрашивал Сол.  -  После
этой истории с пассанским фарфором...
     - Кто это - Хильда?.. О! Чувствуешь: уже под музеем!
     - Чувствую? А что я должен чувствовать?
     - Ну, тяжесть... не знаю...
     - Ничего не... Хотя пожалуй...
     Будто невидимая рука мягко,  но  ощутимо  легла  на  плечи,  пригнула
голову. Будто стали вязнуть в несуществующей грязи ноги.
     - Уже рядом... - как шелест.
     Дин впереди подал сигнал фонарем.
     - Сол, ты жди. Иду я. Если что  -  как  условились...  -  и  Вильямс,
потрепав его по плечу, пошел туда, где  поднималось  и  опускалось  желтое
пятнышко.
     Потом там же  загромыхало  железо  и  люди  неразборчиво,  наперебой,
заговорили. Потом фонарь махнул трижды, и кто-то продублировал голосом:
     - Все сюда.
     За толстенной, на болтах,  железной  дверью  была  сплошная  чернота.
Тихо-тихо туда уходил затхлый стоялый воздух подземного хода.
     Дин, обвязанный по талии  веревкой,  левой  рукой  взялся  за  скобу,
вбитую в камень у самого дверного проема,  левой  ногой  поскреб  землю  у
порожка, чтобы была понадежнее опора - и,  ощупывая  тут  же  исчезнувшей,
будто погруженной в чернила рукой путь - стал медленно клониться туда,  во
всепоглощающую темноту. Потом он перенес за порожек правую ногу.  Наконец,
решившись, он погрузил  в  эту  черноту  и  голову.  Теперь  лишь  страшно
напряженная рука его, вцепившаяся в  скобу,  и  нога,  видимая  лишь  ниже
колена, тоже безумно  напряженная,  неподвижная,  мертвая,  литая  (такими
бывают руки и ноги человека, пытающегося удержаться на ненадежной,  зыбкой
опоре, на узком карнизе над пропастью) - только они  были  видны  в  свете
фонарей, а все остальное пропадало в непроницаемой  тьме.  И  так  длилось
долго, а потом  Дин  шевельнулся,  будто  бы,  невидимый,  присел  и  чуть
расслабился - похоже, нащупал там,  в  темноте,  какую-то  опору.  Наконец
левая его рука разжалась, отпустила скобу и неловким, огибающим непонятное
препятствие движением скользнула в темноту; нога  приподнялась  на  носок,
задрожала от напряжения - и  тоже  скрылась.  Потом  оттуда,  из  темноты,
донеслось: "Давайте!" - и веревка задергалась.
     Следующим шел Вильямс. Держась за веревку одной  рукой,  он  спокойно
нырнул в черную пелену. Дин, видимо, подхватил его там, но дернул  слишком
сильно: Вильямс охнул и чертыхнулся.
     Потом прошли Олив и Эзра. Следом - Сол.
     Прикосновение к этой черноте было пронзительно-холодным,  причем  это
был не настоящий холод, а как бы признак холода,  ощущений  без  предмета.
Скользя рукой вдоль веревки, не слишком туго натянутой, Сол  понял  вдруг,
что она идет вокруг неровного каменно-шершавого столба и что будь его рука
чуть длиннее - он бы уже обхватил этот столб и коснулся своей левой  руки!
И тут его крепко взяли за запястье и потянули, и  он  -  точно!  -  описал
почти полный круг и оказался лежащим грудью на холодном  камне,  наклонной
плите, и левой своей рукой  он  ухватился  за  край  плиты  и  подтянулся,
помогая помогающему, и вынырнул из мрака - в маленькую, не шевельнуться  и
не распрямиться, пещерку, и Дин - это Дин помог ему  -  показал  рукой  на
совершенно уж крысиную нору и сказал: "Туда". И Сол лег на живот и пополз,
будучи совершенно уверенным, что вот-вот намертво застрянет, но не застрял
и вскоре оказался будто бы в том же самом подземном коридоре, из  которого
так странно ушел он сам и ушли те, кто шел раньше. Все они стояли молча  и
прислушивались  к  чему-то.  Фонари  не  горели,  но  откуда-то   проникал
рассеянный пепельный свет. Потом из норы выбрался Хантер, а  за  ним  Дин.
Сержант Баттерфильд должен был оставаться по ту сторону, у железной двери,
ждать их - и запереть дверь, если выйдут все разумные сроки ожидания.
     - Через музей. Дин, - сказал Вильямс.  -  Порядок  движения  тот  же.
Оружие к бою,  стрелять  без  предупреждения  -  и  первыми,  джентльмены,
первыми!
     - Какого черта я увязался с тобой, Кит? - почти искренне сказал Сол.
     - Куда бы ты делся...
     - Кит, они же люди.
     - Не уверен до конца. И даже если люди - им здесь нечего делать. Сол,
если воры с оружием лезут в твой дом - ты вправе стрелять, разве не так?
     - Так, наверное... и все же...
     - Сол, не надо мотать сопли на кулак. Они хотят  нас  завоевать.  Они
захватили и держат отличного парня, который в этой войне будет стоить двух
дивизий. Возможно, они захватили и твою фигурантку. Она им во как нужна! И
в тебя они пальнут без рефлексий. Так что - давай пока помолчим в  счет...
хотя твой клиент не так богат, как ты думаешь.
     - Да? Ты серьезно?
     - Обсудим позже...
     Потом они поднимались по лестницам (Сол сбился  со  счета  и  потерял
направление), шли через переходы и пустые залы...  Пол  был  усыпан  битым
стеклом, по углам  громоздились  кучи  чего-то  непонятного  и  зловещего.
Наконец они попали в скелетоподобный павильон, весь поросший чем-то  вроде
толстой грязной паутины, и Сол не сразу понял, что это  питомник  орхидей.
Из  питомника  был  выход  в  узкий  коленчатый  переулок.  Они  оказались
неожиданно далеко и от самого музея, и - подавно - от дома "Глобо"...  Сол
представил себе, насколько невообразимо  далеко  находятся  от  настоящего
музея, и нервно фыркнул и передернулся под тяжестью ремня.


     Альберт вернулся раньше, чем  обещал,  и  вернулся  вполне  довольный
собой и событиями. На плече его висела объемистая светло-серая сумка, а  в
руке был красный матерчатый пакет с ручками (от пакета тут же потек  запах
чего-то копченого).
     - Ну, как ты здесь? - с легкой  тревогой  спросил  он  Глеба.  -  Все
нормально?
     - Нормально...
     - Держись, дружище. Это не так страшно, как кажется.
     - Конечно...
     Как объяснить - тоску? И даже не обман  ожиданий,  а  напротив  -  их
исполнение, но такое скверное при этом... Как объяснить другому,  если  не
можешь понять сам? Ведь поездка на фырчащем великолепном, как простодушный
зверь, механизме - была восхитительна! Грррузовик. Трррак.  Одни  названия
чего стоят! И запах внутри, и звук работающей машины, и летящая  навстречу
гладкая  дорога.  И  говорок  водителя...  Когда,  в  чем,   что   и   как
переменилось? Когда она накатила - безумная,  судорожная  тоска?  Или  это
опять - последствия наркотиков? Сколько же  может  продолжаться?..  Но  на
городские кварталы смотреть не хотелось, тошнило от вида домов и  заборов,
от несчастных витрин, от каких-то  глупых  бессмысленных  слов  на  глупых
крышах и бессмысленных фасадах, а то и просто на голой земле... от всей не
то чтобы бедности, а неуюта,  неустроенности...  временности.  Да,  именно
так: временности. Тщательно скрываемой. И потом,  когда  они  слонялись  у
вокзала в поисках пристанища, и когда Алик уговаривал  пожилую  неопрятную
даму поверить им в долг, потому что "деньги по почте перевели,  нет  чтобы
телеграфом, но сегодня вечером уж наверняка, ну  -  утром  завтра  крайний
срок, вот в залог, если хотите..." - и стянул с пальца кольцо,  и  у  дамы
заблестели глазки, и она согласилась, но назвала, видимо, непомерную цену,
на что Алик тряхнул головой и сказал: ладно, сойдет, - все это время тоска
росла,  росла...  и,  может  быть,  спасала  от  удивления,   потому   что
удивляться, наверное, было чему. Но Глеб просто тупо шел, куда вели, потом
тупо сидел на скрипучем диванчике  в  почти  пустой,  оклеенной  бумажными
обоями комнатушке с низким потолком и не очень  чистым  окном  за  желтыми
шторами. И только когда ушла сначала хозяйка, заперев свою комнату на  два
замка, а потом ушел Алик, прихватив несколько длинных серо-зеленых банкнот
и надавав инструкций, как себя вести (все сводилось к одному: не открывать
дверь), и Глеб остался один на один со своей тоской - вдруг оказалось, что
так легче. Он побродил по оставшемуся  в  его  распоряжении  пространству:
комнатке, коридору с вешалкой для одежды,  кухоньке,  где  стоял  покрытый
непонятно чем стол  и  висело  несколько  шкафчиков  и  полочек  с  бедной
посудой. Стены были везде оклеены бумагой, местами она отодралась, местами
на ней проступили грязных пятна. Зато пол был  покрыт  чем-то  похожим  на
плотный картон, и это Глебу понравилось: ногам  приятно.  Ванна  ему  тоже
понравилась: чугунная, покрытая белой эмалью. Он набрал воды и  погрузился
в воду, и расслабился и даже почти  задремал.  Но  вода  была  неприятной,
неуловимо нечистой. Потом он выстирал носки, трусы и рубашку и уже  хотел,
как это водилось  в  экспедициях,  высушить  их  на  себе,  когда  обратил
внимание на очень горячий  змеевик  на  стене  ванной  комнаты.  Это  была
прекрасная идея. Полчаса он просидел, завернувшись в полотенце, у окна,  и
за эти полчаса белье практически высохло. Потом он занялся обувью.  Легкие
туфли на тонкой кожаной подошве,  купленные  в  Эркейде,  потеряли  блеск,
потерлись, на коже местами  проступила  соль.  Но  швы  остались  целы,  и
подошва не отвалилась. Он вымыл их с мылом, снаружи и  изнутри,  и  надел,
чтобы высохли на ногах и не покоробились. В доме, он это  заметил,  ходили
босиком или в мягких шлепанцах - как это принято, он  слышал,  у  казаков.
Впрочем, за Гранью вообще свои обычаи...
     Он задумался о чем-то, а потом вернулся к окну. Вот так, значит,  они
живут... Дом напротив - рядом, очень близко - был  грязно-розового  цвета,
пятиэтажный,  безумно  скучный:  голые  стены,   голые   окна,   маленькие
балкончики в монотонном порядке, заваленные бедным хламом. По еле видимому
сбоку кусочку дороги промелькивали  изредка  ав-то-мо-би-ли.  Машины.  Под
окном  росла  акация,  росла  густо,  и  там  четверо  мальчиков  негромко
мастерили домик из обломков досок и кусков картона. Живут...
     Звуки, приходящие снаружи, он даже не пытался понять.
     Но странно -  тоска  уже  не  держала  за  горло.  Она  не  ушла,  но
отстранилась, ожидая.
     И вот - вернулся Алик. Довольный, почти  веселый,  пахнущий  потом  и
пылью.
     Теперь у них были деньги, много денег по здешним меркам,  была  новая
одежда и вещи,  необходимые  в  дороге,  а  вот  на  то,  чтобы  раздобыть
документы, уйдет дня три...
     Ушло - четыре. Глеб  не  стал  интересоваться,  как  именно  Алик  их
раздобывал, эти темно-красные с золотым тиснением  книжечки,  без  которых
здесь, оказывается, ни шагу. В последний день Алик сводил его к фотографу,
и все вдруг оказалось очень похоже на Мерриленд, только  вместо  калильных
ламп были электрические - и не было  обязательной  пальмы  в  кадке.  Чуть
позже тот же самый фотограф прямо у них  на  глазах  поменял  в  паспортах
фотографии и с полчаса, вставив в  глаз  лупу,  рисовал  печати,  а  потом
сделал оттиски нагретым медным штампом. Алик расплатился долларами,  сунул
тепленькие еще паспорта во внутренний карман своего синего в едва заметную
полосочку пиджака, помахал рукой, хлопнул Глеба по плечу: "Теперь можно  и
в аэропорт!" Но на улице задумался и долго молчал.
     - Нет, - сказал он, наконец. - Все-таки - поезд.
     - Почему?
     Пожал плечами, поморщился:
     - Не знаю. Предчувствие, наверное... А потом - самолеты  хоть  редко,
да бьются. Было бы страшно обидно потерять тебя так глупо.
     - Я не часы, чтобы меня теряли, - огрызнулся Глеб.
     - "Потерять" - это военный термин, - сказал Алик. - А ты, конечно, не
часы...
     - Более ценная вещь, да?
     - Ты не вещь.
     - Ну, почему же? Я -  человек-вещь.  Где-то  во  мне  что-то  скрыто.
Здесь, - он ткнул себя пальцем в лоб. - Или здесь, - в грудь. - Или здесь,
- показал открытую ладонь. - Что-то отдельное от меня, совершенно  мне  не
нужное... И это оно имеет ценность, и это его так страшно потерять, и  это
за ним все гоняются. А я сам -  так...  говно  какое-то...  придаток...  И
только один человек... одна... которой - неважно, есть или нет... одна...
     Алик молчал, и Глеб оборвал, себя. Заставил  заткнуться.  Лицо  Алика
было белым.
     - У тебя хоть это есть, - прошептал он. - А у других... у меня...
     - Зато с тобой не обращаются как  с  фарфоровой  вазой,  -  сглотнув,
сказал Глеб.
     - Это ведь так... только сейчас. И вообще - неважно. Знаешь, ведь все
неважно. Пойдем отсюда, пожалуйста. Пойдем. Надо  двигаться.  -  И  потом,
через много шагов: - Ты прав, Глеб. Прости. Но тебе, боюсь, так и придется
жить - с этим. Уже ничего не поделать.
     - Да, наверное, - Глеб кивнул - почти спокойно. - Бывает же так...
     Алик поднял руку - и зеленый  длинный  автомобиль  мягко  остановился
около них, покинув беспрерывный поток, нудно текущий по серой дороге.  Все
то же самое, подумал вдруг Глеб, только здесь - быстрее.
     Музыкальный аппарат рядом с водителем работал  слишком  громко.  Глеб
забыл, как он называется. Тонкий мужской голос  пел  по-английски:  "Никто
никогда не умирает..."
     - Нездешние, ребята? - оглянулся водитель.
     - Из Москвы, - сказал Алик.
     - О-о. Ну и как там нынче? Прижал, говорят, Андропов-то?
     - Было по зиме. А теперь - так. Слегка. Кисель, в общем.
     -  Щас  пассажир  анекдот  рассказал.  Смешной.   Склеил   американец
москвичку, о цене договаривается. Пятьдесят долларов хочешь? Нет, говорит.
А сто? Не-а. А пятьсот? Не хочу. Так чего же ты хочешь? Уберите "першинги"
из Европы!
     Алик вдруг захохотал. Глеб засмеялся, вторя, хотя ничего не понял.
     - Что, не слыхали? - обрадовался водитель.
     Они еще о чем-то говорили с Аликом, но Глеб уже не  слышал.  Страшно,
думал он, я здесь всего четыре дня, почти все  время  просидел  в  четырех
стенах, слушая это их радио и читая газеты... и  мне  уже  безумно  скучно
здесь. Конечно, я неправ. Но мне совсем не  хочется  глазеть  вот  на  эти
темно-серые громадные дома с дурацкими колоннами, и мне совсем неинтересны
эти машины, все внутренне одинаковые, а внешне  хищные  и  неискренние,  и
даже эти люди, выросшие и живущие  среди  этих  зданий  и  этих  машин.  Я
неправ, несправедлив. Но что-то, наверное, есть от истины  в  этих  первых
ощущениях...
     Зал с окошечками касс был полон. Алик поставил Глеба в хвост очереди,
а сам пошел искать "альтернативный источник" -  так  он  выразился.  Через
полчаса вернулся, похлопал Глеба по плечу - этот жест уже  почти  перестал
его раздражать - и  пошел  к  выходу.  Глеб  догнал  его  на  улице.  Али