азвонил телефон, и чей-то голос  сказал,  что  на  улице  такой-то  лежит
раненый офицер. Еще через двадцать минут раненый был в местной  больничке.
Хирург домой не ушел, искать его не пришлось.
     После операции неизвестный офицер прожил четыре дня. Хирург, два года
после института, умница, золотые руки, -  не  отходил  от  него.  Были  бы
нормальные  антибиотики...  но  их  не  было.  Пенициллин,   стрептомицин,
канамицин. Плюс фурацилин для промывки брюшной полости. И, может быть,  он
все-таки спас бы офицера - но  тот  отвязался  ночью  от  койки,  встал  и
куда-то пошел...
     Перед  смертью  он  на  несколько  минут  будто  бы  пришел  в  себя,
огляделся.
     - Галка же была?.. куда делась? И вот что, - посмотрел на хирурга.  -
Передай Турову -  они  по-английски  говорили.  Понял?  Форма  русская,  а
говорили по-английски. Пусть знает... Что? -  он  заозирался.  -  Где  ты,
Галка? А, вот куда... - он улыбнулся, закрыл глаза и перестал дышать.


     Ну, что,  король  Руфус?  Ты  доволен?  Доггерти  сунул  зеркальце  и
маленькие ножницы, которыми подравнивал усы, в несессер. Мы  заварили-таки
эту кашу...
     Отсюда, со скалы, виден был весь лагерь пришельцев. Бинокль приближал
их так, что казалось: они специально молчат и объясняются жестами,  но  не
как глухонемые, а как актеры авангардного театра. Этот идиот Самсон...
     Впрочем, сбрасывать его со счета нельзя. Идиот, а  имеет  власть  над
тысячами - да таких, которые легко  дадут  содрать  с  себя  шкуру,  чтобы
постелить ему под ноги... Плохо, что нет ни малейшей  возможности  понять,
чего он хочет - и, тем более, предугадать его поступки. Зато  есть  полная
уверенность, что сам он все это прекрасно знает. Проклятый чернокнижник...
     Там, у дороги, синим дымом окутывались танки - и дергались  вперед  и
назад, выстраиваясь в колонну. Свирепый  рев  донесся  и  сюда,  заставляя
сжиматься что-то внутри. Страшная, страшная сила...
     Вино откупорено, вспомнил Доггерти, остается только выпить его.
     Сегодня будет много вина. Красного густого вина.


     Дальше лошадь не шла, и Лев оставил ее. Он  четко  представлял  себе:
перевалить вот эту лысую гряду - и там под гору меньше мили. Только бы  не
ушли, только бы остались... Кровь ударяла в виски - поэтому, должно  быть,
он не  услышал  ни  разговора,  ни  каких-то  других  звуков...  это  было
непростительно для специалиста его профиля, но - так уж получилось...
     Он перевалил гребень - навстречу ему поднимались четверо, и двоих  он
узнал сразу: Руфус Доггерти и Джозеф Питни, его правая рука. Еще двое были
просто охранники...
     Стрелять все пятеро начали почти одновременно - но, может  быть,  Лев
успел на четверть секунды раньше. Он хладнокровно срезал Питни, одного  из
охранников, который взял его на мушку, выстрелил в Доггерти - тот присел и
юркнул за второго охранника, пуля лишь  ободрала  ему  плечо.  Потом  Льва
отбросило назад, он упал, перекатился... Доггерти вынырнул,  как  черт  из
коробочки, выстрелил дважды. И все же Лев сумел поднять огромный невесомый
револьвер и выпустить пулю в ответ. Лицо Доггерти удивленно  сморщилось  и
опало внутрь  себя.  Последнее,  что  Лев  видел  -  это  темный  на  фоне
исчезающего неба силуэт склонившегося над ним человека...


     Мерсье, чувствуя какую-то невозможную воздушность в теле,  осмотрелся
еще раз. Еще раз  проверил:  все  ли  так,  как  ему  показалось?  Мертвый
неизвестный человек  в  меррилендской  солдатской  форме.  Мертвый  Питни.
Мертвый Трент, даже не успевший ни разу выстрелить. И  на  кой  черт  твое
умение гасить свечу на пятидесяти шагах?.. Доггерти умрет: с такими ранами
не живут.
     Может быть, оно и к лучшему...
     Позади ревели моторы, и в какой-то момент  Мерсье  ощутил  сильнейший
позыв спуститься вниз, найти  Турова  и  все  рассказать.  Хотя,  конечно,
трудно предположить, что Туров ни о чем не подозревает. Тем не менее - был
прямой приказ Парвиса: всячески способствовать авантюре Доггерти.
     Что мы и делали по мере сил.
     Оставить его здесь истекать кровью?.. По дикой  самоуверенности  шефа
никто не взял с собой бинтов. Он плевался  и  кричал,  когда  кто-то  брал
бинты: ты что, козел, думаешь, на меня кто-то может  покуситься?  Думаешь,
да? Уж не ты ли сам? И так далее...
     Теперь вместо носа и рта у него была дыра, в которую прошел бы кулак.
     Ничего не сделать, понял Мерсье. Он присел рядом с Доггерти,  пощупал
шею -  и  ударил  тремя  пальцами  по  сонной.  Тело  дернулось.  Из  дыры
выплеснулся фонтан крови. Все.


     Лейтенант Завитулько получил пополнение и возвращался на  фронт.  Две
сотни молодых необстрелянных - только лагеря -  матросов  разместились  на
восьми конных транспортах:  длинных  подрессоренных  телегах,  запряженных
четвернею.  Когда  в  воздухе  показалась,   рокоча,   давешняя   "чертова
мельница", он скомандовал "врассыпную!"  просто  для  тренировки.  И  даже
удивился поначалу, что там, на небесах, с ними согласились поиграть...
     Потом, когда машина, наконец, улетела, он встал, оглушенный, и  пошел
собирать тех, кто остался.



                                    12

     - Как-то странно мы  встретились,  -  сказала  Светлана.  -  Тебе  не
кажется? Будто... - она поискала слова. - Будто было лучше.
     - Да, странно, - сказал Глеб. - Действительно... не было дня, чтобы я
не вспоминал тебя. Этим спасался. И вдруг... Я думал, что это сон, бред...
     - Кажется, я понимаю. Тут  я,  живая,  такая,  как  есть:  нечесаная,
грязная. Воняю, наверное. Вши были - правда, вывела. С сопливым мальчишкой
на руках. Так, да?
     - Нет. Просто... я уже простился с тобой - здесь, в  себе.  Это  была
прежняя жизнь, она никогда не вернется. Это был другой я - совсем  другой.
Этот я любил самую лучшую в мире женщину... но - жизнь назад. Будто мы уже
все умерли и живем заново. И я так привык к  этому...  и  вдруг  -  ты.  И
оказывается, что это все придумано - и про другую жизнь, и про то,  что  я
другой, и про минувшую забытую смерть. Все, что есть вокруг, происходит на
самом деле, и недавнюю нашу жизнь мы помним не по рассказам в растрепанных
книжках, а - сами... И только мнится, что она миновала давным-давно и  без
следа. Это мы - ее след.
     - Вот он, самый главный след, - Светлана качнула Билли. - Нравится?
     Глеб снова долго-долго всматривался в личико спящего.
     - Красивый, - сказал он.
     - И только?
     - Я еще не узнал его ближе...
     Они шепотом засмеялись.
     - Ты будто замороженный, - сказала Светлана. - Что-то, может быть, не
так?
     - Не так - все, -  отмахнулся  Глеб.  -  Война,  разруха,  вторжение,
контрвторжение... все не  так,  все  через  колено.  Главное,  не  сделать
ничего, не поправить...
     - И конечно, поправлять должен ты?  -  она  взглянула  на  него  чуть
иронически.
     - Увы, да.
     - А почему?
     - Не  знаю.  Ответа  не  имею,  капитан.  Так  легли  карты.  В  свое
оправдание могу сказать только: будь со мной все иначе, будь я другой - мы
бы не встретились никогда. Помнишь день нашего знакомства?
     - Еще бы...
     - Все четверо - мы чудом избежали смерти. Причем дважды. Помнишь?
     - Олив сказала, что это знак.
     - Это действительно был знак.
     - Не сомневаюсь...
     - Все гораздо... массивнее, чем ты думаешь. Я тебе расскажу все,  что
узнал о себе... позже, в более спокойной обстановке...
     - Этого никогда не будет.
     - Не будет чего?
     - Спокойной обстановки. У меня, помимо всего, есть и свои  дары.  Дар
предчувствия. Он говорит мне, что  спокойной  обстановки  уже  никогда  не
будет...
     Она вдруг заплакала.
     - Господи, кому мешало то, что мы живем тихо и спокойно?  За  что  ты
нас гонишь куда-то, за что убиваешь? Разве грех был - любить? Разве  можно
за это?..
     Глеб обнял ее за плечи и так держал, переливая в  себя  ее  горе.  Ее
напряжение и смиренный гнев.  Никогда  он  не  чувствовал  себя  настолько
нужным.
     - Все вернется, - сказал он. - Я тебе клянусь: все вернется.
     - Как ты можешь клясться? - всхлипнула она. - Если бы  от  тебя  хоть
что-то зависело...
     - Ты не поверишь, но именно от меня зависит очень многое...
     Она отстранилась немного и посмотрела ему в глаза.
     - Глеб, не шути так. Это...
     - Я не шучу, - вздохнул он. - Я страшно серьезен.
     Она опять заплакала. Сквозь всхлипы пробивалось:  "не  знаешь...  так
одиноко, так... хоронили, и никто, никто...  как  в  каком-то  вихре...  и
теперь еще..." Глеб вытирал ее слезы, но не успокаивал - молчал.
     - Все будет, как прежде, - сказал он, наконец. - Ты больше никогда не
захочешь плакать.


     Третье,  четвертое  и   пятое   сентября   были   для   Алика   одним
огненно-дымным пятном. Он запомнил - яркой вспышкой -  момент,  когда  ему
сообщили о том, что группа вторжения внезапно начала боевые  действия.  Он
только что расстался с господином Байбулатовым и прилег отдохнуть на  свою
складную брезентовую коечку, подумывая о том,  что  неплохо  бы,  наконец,
остепениться, найти постоянную женщину... жениться, наконец...
     Это был именно тот момент, когда он вдруг поверил, что все  обойдется
миром.
     Несколько минут он прожил в  этой  полнейшей  уверенности.  Да,  было
чуть-чуть досадно, что вся подготовка летела к чертовой  бабушке...  ну  и
что? Зато - тишина, свобода, любовь... Про войну с  трудовиками  он  почти
забыл - настолько несерьезной она казалась.
     Какой-то шум нарастал в  лагере.  Потом  полог  палатки  приподнялся,
заглянул Илья.
     - Вашсокоблародь... там капитан-командор Денисов прибыть изволили. Их
адъютант говорит: за вами велено послать. Война, вроде...
     Вот она, вспышка. Откинут полог, Илья в тревоге,  капитан-командор...
фигура легендарная. Предлагал еще в  прошлом  году  десантную  операцию  в
Ньюхоуп...
     А дальше - завертелось. Майор, сколько у вас?.. На шесть  полноценных
залпов. Выходите вот на этот рубеж и ждете...
     Ждете... Там  уже  две  БМД  -  встречают  огнем.  Алик  теряет  одну
установку, а потом  еще  одну  -  на  дороге,  от  гранаты,  сброшенной  с
вертолета. Хорошо, что вертолетчики не догадываются  об  истиной  сущности
этих брезентовых фургонов...
     Новая позиция - в дефиле между холмами. Два часа тишины. Бьет нервная
дрожь. Потом справа: рев моторов и частая пушечная пальба. Дым и пламя  за
рощицей. На умирающей лошади подлетает казак: приказ отходить! Лошадь  под
ним валится. Потом Алик видит этого казака, бредущего куда-то с седлом  на
плече. Айда с нами! Качает головой.
     Солнце будто застряло посередине неба.
     Двадцать пять километров до берега, перекресток.  Ломается  колесо  у
одной установки. Командир первой батареи ведет всех дальше, к берегу, Алик
остается с неисправной. Работы на сорок минут. Вдруг на  шоссе  появляется
автоколонна: два уазика с солдатами, два бензозаправщика и крытый  "урал".
Установку быстро расчехляют, разворачивают. Алик наводит сам, ждет.  Те  -
еще не видят. С трехсот метров он выпускает пять снарядов веером. Пламя до
небес, обломки, взрывы в огне,  кто-то  бежит,  падает,  катается,  сбивая
огонь с тела... Алик для верности добавляет еще два снаряда - если  что-то
уцелело позади. Из огненного шара выплывает почти целая кабина  "урала"  и
зарывается совсем неподалеку. Дым - черный, мазутный. Некогда  любоваться,
вбиты новые спицы, натянут стальной обод и каучуковая шина, колесо на  ось
- вперед!
     Наконец - солнце низко. Красное - в дыму и пыли. Денисов без фуражки,
спекшиеся  бинты  на  черепе.  Потери  огромны.  Нет  связи   с   полками.
Артиллерия...
     Всю ночь - на колесах. Вдоль берега на юг. Слева море,  справа  горы.
Пологие, легко проходимые - вот в чем беда... С восходом - вновь вертолет.
Не стреляет, проходит мимо. И - корабли  на  горизонте.  Три...  четыре...
пять силуэтов. Дым над трубами. Идут полным ходом.
     Пешая колонна морпехов.  Примерно  два  батальона.  Как  там?  Жарко,
парни. Легкие полевые пушки. Да ставь хоть десять батарей...
     Чуть в стороне - следы  вчерашнего  боя.  Взрытая  обожженная  земля,
разбитые орудия, мертвые кони, трупы в  черном  и  синем.  Сгоревшая  БМД,
мертвые в хаки. Как они попали сюда? А, через перевал...
     Новая позиция. От гор до  кромки  воды  метров  сто  пятьдесят.  Алик
ставит одну батарею на прямую наводку, две - отводит за речку, маскирует в
кустах. Если пойдут здесь...
     Все не то, все не так. Но как надо - он не понимает. Заклинило что-то
в мозгу...
     Корабли - они там, впереди,  почти  у  самого  берега  -  окутываются
дымом. Расстояние оставляет от грохота залпов лишь  тихий  ропот  -  будто
волна накатывается на гальку. Накатывается - и уходит...
     Звуки боя в тылу: очереди, беспорядочная пушечная пальба. Стихает. На
рысях подходит казачья сотня -  но  с  есаулом  во  главе.  Приказано  вас
прикрывать. Что там было? С разведкой бурунцев сцепились...
     Так в первый раз прозвучало это слово...
     Без боя - команда отходить. Алик опять отправляет всех и  остается  с
одной установкой.  Ждет  полчаса,  отправляется  следом.  Никто  не  знает
ничего. Казаки возвращаются с  перевала:  там  был  бой,  бурунцы  отошли.
Старый сотник иллюзий не имеет: они не драться приходили, они шшупали. Ох,
погорим мы, как швец подболтавый... Не погорим,  почему-то  считает  своим
долгом  успокоить  его  Алик,  не  погорим,  отец.  По  дороге  приходится
развернуться и ударить по гребню: оттуда  пулемет  запер  дорогу.  Попасть
удалось только с четвертого снаряда... все тряслось внутри.  Дайте  водки,
что  ли...  Илья  поднес  стаканчик  -  ледяная.   Отец,   будешь   водку?
Благодарствую...
     Несколько тысяч морпехов и егерей - три колонны, одна по дороге,  две
по сторонам - движутся на север. Сняли с фронта... Конные казачьи батареи.
Потом, запряженные быками, шестнадцатидюймовые мортиры: шесть и еще шесть.
И - вереницы военных повозок, санитарные фургоны, зарядные ящики...
     Пыль застилает небо.
     Корабли  вдали  продолжают  бомбардировку.  Над   одним   поднимается
грибообразное  облако...  Берег  там,  куда  они  бьют,   наверное,   весь
перепахан...


     От острова Стрелец вверх по течению шли на легких лодках:  когда  под
парусом, когда на веслах. Олив чувствовала себя примерно так,  как  должен
чувствовать себя человек в очках с разными стеклами. А  может  быть,  так,
как человек, одним глазом видящий окружающий мир, а другим смотрящий  сны.
Она не знала, где мир, а где сны: и то, и другое было одинаково реально. И
то, и  другое  можно  было  потрогать.  И  то,  и  другое  было  временами
прекрасным, временами чудовищным, временами смертельно опасным.
     Иногда хотелось ослепить себя на один глаз - все равно какой...
     Ворон Каин был ровен и приветлив - иногда, пожалуй,  с  приторностью.
Вечерами его разбирало многословие, и  тогда  он,  прилетев  с  очередного
вороньего пиршества, начинал вести  беседы,  ковыряясь  длинным  когтем  в
клюве.
     Черная, ничего не отражающая вода обтекала лодку. Берега,  к  которым
нельзя было пристать, то сходились  едва  ли  не  на  вытянутую  руку,  то
расходились до самых краев земли.
     Солнце каждый  раз  скрывалось  навсегда.  Компасы  врали,  и  лодки,
разумеется, шли по кругу. Биение далекого сердца не приближалось - но и не
удалялось, к сожалению.
     - Когда драконы создавали мир, -  рассказывал  Каин,  -  им  пришлось
немало потрудиться, чтобы вода текла хоть куда-нибудь.  Потому  что  иначе
она собиралась в одном месте, а в остальных  местах  наступала  сушь.  Они
придумывали разные способы, но в конце концов пришлось  сделать  вот  что:
взять самого старого из драконов, распороть  ему  грудь,  распластать  его
всего по земле и сделать так, чтобы вся вода проходила через  его  сердце.
Поскольку драконы не умирают никогда -  пока  кто-то  не  освободит  и  не
выпустит на волю их смерть, заключенную в тайном  хранилище  -  то  старый
распластанный дракон так и лежит на земле. Он порос лесами, моря заполнили
его впадины, земля присыпала суставы. Но сердце его работает и гонит  воду
вниз, потом вверх, потом опять вниз... Это никогда не кончится, никогда.
     Олив слушала журчание воды, а  биение  гигантского  сердца  проходило
сквозь воду, сквозь землю, сквозь небо - и сотрясало, пока еще легко,  все
ее тело, накапливаясь зачем-то в кончиках пальцев...


     Алексей  Мартынович  Крылов  был  менее  всего  похож  на   директора
библиотеки. Гигант, на полголовы выше князя, который  считал  себя  видным
мужчиной, и по крайней мере вдвое шире  в  плечах.  В  своем  кабинете  он
позволял себе  находиться  без  сюртука,  в  одной  полотняной  сорочке  с
галстуком-шнурком. Голос его был тихий, но глубокий, и  князь  великолепно
представлял себе, какой рык может произвести  это  горло,  будь  дана  ему
воля.  Письмо,  подготовленное  приват-секретарем  князя,   ему   принесли
вечером, поэтому никаких вступлений не потребовалось.
     - Вы сделали серьезную ошибку, Лев Денисович, что  не  обратились  ко
мне сразу же, как только почувствовали важность проблемы...  или  хотя  бы
сразу после того, как отплыл господин Иконников. А  он,  в  свою  очередь,
сделал серьезную ошибку, что назвал вам меня. Впрочем, он всегда отличался
умением проговариваться. Итак, по существу. Мы имеем дело с  неким  мифом,
который, вполне возможно, имеет определенное отношение к действительности.
Равно как, может быть, не имеет ни малейшего. О происхождении  этого  мифа
мы можем  только  догадываться:  установленных  и  достоверных  письменных
источников крайне мало. Я, по крайней мере, знаю только три. Это найденная
при раскопках древнего города под Ульгенем пергаментная "Книга Крысы", где
аллегорически  излагается  история  создания   Транквилиума,   "География"
Пантелеймона, жившего в шестом веке до нашей эры на острове Пларра  -  там
была греческая колония, - и,  наконец,  знаменитый  "свиток  Сулеймена"  -
возможно, вы слышали и читали о нем. Сто  лет  назад  это  была  настоящая
сенсация: свиток из  таинственного  материала,  не  горящего  в  огне,  на
котором несмываемыми чернилами было что-то написано. Название  он  получил
по украшающим его "печатям Сулеймена", соломоновым звездам... хотя это  на
самом-то деле вовсе не соломоновы звезды, а так называемые  "звезды  Адама
Кадмона" - отличия в них есть, но сейчас они не существенны.  Свиток  этот
тысячу лет хранился в храме Хроноса на том же острове Пларра...  то  есть,
может быть, он хранился там намного дольше, просто первые упоминания о нем
имеют такую давность... а сколько лет самому свитку, сказать невозможно. И
вот в тысяча восемьсот семьдесят девятом году библиотекарь Его  величества
Иллариона   Александровича,   мой   предшественник,   Давлат    Давлатович
Искандер-хан... он умер совсем молодым,  но  это  был  гениальный  ученый,
причем работоспособности необыкновенной - тридцать  две  книги  за  девять
лет, тридцать две книги! - он сумел расшифровать  этот  свиток,  перевести
его на русский язык... Вы, конечно, читали этот перевод?
     - Да. Крайне туманные пророчества.
     - Когда-то это занимало многие умы...
     - И вы хотите сказать, что вся теория профессора Иконникова  покоится
на этих трех китах?
     -  Совершенно  верно.  И  более  того:   любая   теория,   касающаяся
происхождения и природы Транквилиума, покоится все на  тех  же  китах.  И,
разумеется, еще на  гигантской  черепахе,  состоящей  из  тысяч  ничем  не
подтвержденных рассказов, которые можно только принимать на веру.  Или  не
принимать, разумеется. Поэтому ученые-позитивисты стараются  обходить  эту
проблему стороной, поскольку, сами понимаете, все принципы  позитивистской
науки будут неизбежно нарушены в самый первый момент  изучения.  Мы  имеем
отличные описательные труды - но практически лишены трудов  аналитических,
поскольку автору  в  т