одой  и  зимой
заставляют ходить босиком по снегу - пять минут в день. Можно больше,  это
по желанию, но пять - обязательно. Мама рассказывала,  как  ее  в  детстве
пускали бегать  с  матросами,  с  морскими  пехотинцами,  по  специальному
полигону. Там были барьеры и ямы с водой...
     По дороге, смеясь, прошла плохая  компания:  четверо  ребят  постарше
Билли и еще хуже одетые, но в одинаковых клетчатых шарфах. Увидишь таких -
беги, говорил Стив Ван Дер Энде, сосед по парте и почти друг. Жаль - уехал
месяц назад на материк. Все меньше и меньше настоящих  людей  остается  на
Острове... Ему такие, в клетчатых шарфах, сломали нос.
     Еще маленькую маму учили рукопашному бою -  и  стрелять.  Неизвестно,
как она сейчас дерется - не молоденькая, -  но  как  она  стреляет,  Билли
видел. Плохо было бы оказаться  кому-то  врагом  мамы.  Скажем,  школьному
экзекутору. Билли представил себе, как это получится: экзекутор,  которого
зовут Кнаут (даже клички из-за этого у него нет),  пытается  задать  Билли
порку ни за что. Билли вскакивает, отбивает мечом розгу. Кнаут  ухмыляется
и вытаскивает из-за спины свой меч, черный и в два раза длиннее. Он теснит
Билли, летят искры из-под клинков... Но тут разлетается в щепы дверь -  за
нею мама с двумя дымящимися "сэбертами" в руках, и  еще  два  заткнуты  за
красный ремень. Бросай свой поганый меч! -  говорит  она.  Кнаут  опускает
клинок, но другой рукой выхватывает тяжелый "нестлинг". Грохот  выстрелов!
Пули дырявят Кнаута во всех местах. Он ползет по полу, умоляя о пощаде...
     - Малыш, ты живешь здесь? - спросил подошедший офицер.
     Он и вправду был артиллерист! Капитан артиллерии, Шестая  бессмертная
бригада!
     - Да, сэр!
     - Не знаешь ли ты, как найти вдову адмирала Кэмпбелла?
     - Почему это вдову? - возмутился Билли. - Папа жив. Он в плену, но он
жив!
     - Выходит, что ты - его сын?
     - Да, сэр.
     - Так как же нам все-таки найти твою маму? Или  ты  здесь  гуляешь  с
ней?
     Что-то странное в голосе и самом вопросе, и  Билли  на  миг  задержал
ответ, но соврать - не хватило духу.
     - Нет, сэр, я гуляю один. Чтобы найти дом, вам следует  подняться  до
конца лестницы и свернуть направо. На ближайшем перекрестке -  вы  увидите
будку констебля, но сейчас констебля нет, к сожалению,  иначе  он  бы  вас
проводил - свернете налево...
     Второй офицер,  зашедший  сзади,  обхватил  его  поперек  туловища  и
поднял. Билли взвизгнул, теряя опору под ногами, и рука в колючей перчатке
запечатала ему рот.
     - Скорее, Рон... хуже кошки...
     Мутный тяжелый запах осенних цветов хлынул в нос.  Билли  показалось,
что его подбросили вверх. Потом - уронили низко, ниже земли...


     Олив забеспокоилась первой - но к ее беспокойствам Светлана привыкла,
как привыкают к дурной погоде. И потом,  когда  стала  беспокоиться  сама,
некоторое время еще говорила себе:  не  надо,  не  надо,  это  я  от  Олив
зарядилась... Потом - они посмотрели друг на дружку...
     Его не было во дворе, не было в заброшенном саду мистера Бэдфорда, не
было на ближайших улицах. Не было на берегу  моря.  Никто  не  видел  его.
Никто ничего не слышал.
     Старший констебль Парриндер выслушал двух перепуганных  женщин  почти
молча, кивнул, сказал: будем искать. Он не  сомневался,  что  мальчишка  с
друзьями забрался в брошенные,  а  то  и  полузатопленные  дома  и  копает
сокровища.  Два  констебля  и  сыщик,  болтающиеся  без  дела  в  участке,
отправились на поиски в полной уверенности, что в  одном  из  трех-четырех
обычных для такого рода приключений мест мальчишка найдется.  Вечером  они
вернулись в некоторой растерянности: маленького  Кэмпбелла  не  просто  не
было  нигде  -  его  никто  не  видел.  Он  не  заходил  ни  к   кому   из
одноклассников, не заглядывал в кондитерскую Куинна, где  дети  паслись  с
открытия до закрытия (Куинн получал откуда-то кленовый сироп и подавал его
к оладьям; порция стоила четыре пенса и отпускалась без карточек,  правда,
по одной на человека), и в старом городском парке, где  все  еще  работали
карусели, он не появлялся...
     Поиски продолжались десять дней. Отряды добровольцев прочесывали все,
что только можно было прочесать; с лодок кошками тралили  дно,  бросали  в
воду ручные бомбы; всплывала рыба, но не утопленник. Он  же  плавает,  как
выдра, говорила Светлана, что  вы...  Она  ощущала  себя  странно:  каждая
минута была крайне насыщенной, важной, неповторимой, яркой  -  но,  минув,
тут же забывалась и исчезала, обращалась в пыль и пылью ложилась... что-то
подобное было с ней, когда умер отец: она  знала,  что  должна  испытывать
горе, она даже стремилась его испытать - но не могла, как не может утонуть
надутый воздухом резиновый мяч... Все еще будет,  подожди,  почти  утешала
она себя.
     На десятый день Парриндер сам нашел свидетеля похищения.
     Тринадцатилетний Бак Макинтайр попался на мелкой краже - и в участке,
выпрашивая снисхождение к себе, рассказал, что  видел,  как  какие-то  два
офицера несли по Темной лестнице вниз мальчишку в матросском  бушлатике  и
желтых ботинках. Они сели в коляску на нижней дороге...
     Желтые ботинки не фигурировали  ни  в  одном  из  описаний  внешности
пропавшего.
     Коляску с двумя офицерами видели в тот день во множестве мест. Поиски
опять зашли в тупик.
     На шестнадцатые сутки пришло письмо.
     Даже бумага его была неприятна: толстая, но мягкая, как  салфетка,  с
поверхностью   шелковистой   и   блестящей.   Под   пальцами   угадывались
переплетенные волокна. В  углу  был  знак,  непонятно  как  произведенный:
этакое уплотнение, рубец: три стрелы наконечниками вниз, нацеленные в одну
точку.
     "Дорогая леди Стэблфорд! Ваш сын взят нами в качестве военнопленного.
Если вы будете тщательно исполнять наши требования,  его  жизни  не  будет
угрожать ни малейшая опасность. И,  соответственно,  наоборот.  Мы  готовы
обменять его, голову на голову, на  Глеба  Борисовича  Марина,  желательно
живого. В  обмен  на  мертвого  Марина  вы  получите  мертвого  сына.  При
неполучении нами Марина Вы также ничего не получите. Все переговоры будете
вести Вы лично, не должно быть никаких посредников. Если согласны, зажгите
сегодня вечером фонарь на воротах Вашего дома."
     Светлана прочла раз, еще раз, еще и еще. Полнейшая тупость. Ничего не
понимаю, подумала она. Какой фонарь? О чем договариваться? О чем еще нужно
договариваться?
     Олив осторожно высвободила письмо из ее пальцев, углубилась в чтение.
Потом  -  резко  встала.  Светлана  смотрела  на  нее   с   ужасом:   лицо
синевато-белое, черные веки, безумный блеск в глазах.
     - Что?..
     - Ты знаешь, кто это писал? Чья это рука? И - чей это знак?
     - Нет...
     - Помнишь - в Эркейде - ариманиты? Их жрец? Высокий человек?
     - Уже почти не помню...
     - Ты успела убежать до... до того. А я - не успела. Так вот это - он.
     - Ариманит? Билли похитили ариманиты? Ты уверена?
     - Как в том, что сегодня пятница.
     Светлана  непонятно  зачем  посмотрела  на  календарь.  Да,  двадцать
шестое, пятница... Мальчик с кораблем в руках улыбался с олеографии.
     - Боже мой... Боже мой милостивый...
     Изнутри тупым клином кто-то пытался пробить грудь.


     Тучи  летели  низко,  цепляя  редкими  холодными  каплями  непокрытые
головы. Пахло разрытой землей и недальним снегом. Никогда  не  было  такой
гнусной весны... Кончается май - а будто еще не начался  и  апрель.  Какой
там второй урожай, что вы...
     Ударил залп. Второй. Третий.
     Глеб понял, что на него - смотрят. Он  подошел  к  краю,  поднял  ком
земли, растер в руке. Бросил на крышку гроба.
     - Спи с миром.
     Отвернулся.
     Подходили остальные, тоже бросали  землю.  Потом  -  солдаты-ветераны
окружили могилу; замелькали лопаты. Земля падала с мокрым стуком.  Звенели
медали на мундирах.
     Глеб подошел к вдове:
     - Осиротели мы с тобой, Маша.
     - Да, государь... - прошелестел голос. Губы ее были сухие  и  желтые,
как листья, глаза воспалились и блестели сухо и скорбно. Она постарела  на
двадцать лет.
     - Поедем...  -  Глеб  не  договорил:  подступил  кашель.  Маша  ждала
терпеливо, но он так и не сказал ничего больше, махнул рукой и  пошагал  к
машине.
     Адъютант дал ему хлебнуть бренди; голос стал возвращаться. За  столом
он уже смог сказать несколько слов.
     - Друзья мои! Нас осталось так  мало...  что  становится  страшно:  с
каждым  ушедшим  на  мгновение  исчезают  все.  Мир  делается   пустым   и
бесцельным... И все-таки есть  люди,  уход  которых  особенно  болезнен...
пусть не для всех, но для некоторых...  Я  потерял  такого  друга,  какого
никогда не имел и иметь не буду.  Он  был...  не  то  чтобы  большей  -  а
какой-то  особенной  частью  меня.  Человек,  которому  я   мог   доверять
безгранично, зная, что он не предаст за все блага мира  -  и  не  смолчит,
если что-то будет ему не по душе. Такое...  такого  почти  не  бывает.  Не
считал, сколько раз я обязан ему жизнью - а ведь в принципе  достаточно  и
одного, чтобы помнить. Да, чтобы помнить...
     Он выпил водку и заел, по обычаю, черным размоченным сухарем.
     Потом поднялся Забелин.
     - Все знают: я Машу за него с неохотой отдавал.  Тайны  в  этом  нет.
Много слов сказал, и правильных, и сгоряча, и вовсе несправедливых. Марью,
конечно, не переупрямить было... Прости, Альберт Юрьевич, хоть  и  был  ты
поначалу из тех, кто влез в дом без спросу, а  только  потом  стократ  все
искупил и муку принял через свои же труды... и если считать, чем  мы  тебе
обязаны, так собьемся со счета. И  Марье  ты  дал  счастье,  недолгое  вот
только, и мне внучку... спасибо тебе. Спи с миром.
     Кто-то вошел, Глеб не разглядел,  кто  именно.  За  спинами  сидящих,
пригибаясь, приблизился к Глебу. Это был старший по караулу.
     - Ваше величество... телеграмма.
     - Спасибо. Идите.
     - Там пометка, чтоб немедленно прочли.
     - Прочту.
     Он дождался, когда договорит Маша.
     - Я шла за него  -  и  знала,  что  это  ненадолго.  И  он  знал.  Мы
торопились успеть... и потому у нас месяц по полноте стоил года.  Как  ему
не хотелось умирать... я сидела рядом с ним и держала его за руку... но мы
знали, что все равно еще встретимся. Еще ничто не кончилось...
     Она стояла и плакала, и все молчали. Потом отец обнял ее за  плечи  и
усадил.
     Глеб, полуотвернувшись, вскрыл телеграмму.
     Так.
     Он встал, посмотрел  растеряно  на  все.  Люди  и  предметы  казались
сделанными из тончайшего фарфора. Двигаясь осторожно, чтобы не зацепить  и
не сломать кого-то, он вышел, стараясь оставаться незаметным.


     - Государь, но это невозможно... - Кирилл Асгатович был  потрясен.  -
Даже речи быть не может о вашем отъезде. Вы же знаете: шантажистам  такого
рода нельзя идти на уступки...
     - Шантажистам  какого  рода?  -  Глеб  с  трудом  оторвал  взгляд  от
разложенной карты. - Я не думаю, что кто-то когда-то сталкивался с ними...
     -  Ну,  почему  же?  Похищения   детей   одно   время   были   весьма
распространены.
     - Они не требуют выкупа. Им нужен я. Боже мой, Кирилл Асгатович, ведь
вы же все знаете...
     - Что я могу знать?
     - Решительно все.
     - Глеб  Борисович,  вы  сами  решительно  запретили  мне  собирать  и
систематизировать материалы... тем более, что архивы сожжены...
     Глеб посмотрел на него, щурясь, и Кирилл Асгатович смутился.
     - Мы с вами понимаем, что затея их никчемна, -  вдохнул  Глеб,  -  но
они-то - нет. Они верят, что  я  действительно  управляю  миром.  Вот  как
захочу, так все и будет. И верят,  что,  проведя  Билли  через  инициацию,
сделают его моим преемником...
     - И он будет управлять миром для них.
     - Да. Они в это верят... вопреки весьма убедительным фактам...
     - Напротив. По легенде, Князь Мира должен ходить в  рубище.  Так  что
ваше нынешнее прозябание толкуется соответственно.
     - Кстати, о прозябании... Как у нас обстоит со свободными средствами?
     - Думаю, с полмиллиона золотом можно будет наскрести.
     - Наскребите. Кроме того... - Глеб внезапно для себя замолчал. Что-то
происходило в нем, и он прислушивался, боясь упустить важное.  -  Нет.  Не
нужно  ничего  наскребать.  Я  еду  тайно.  Практически  один.  А   вы   -
активизируйте ваших людей в Республике, пусть разузнают о судьбе  адмирала
Сайруса Кэмпбелла. И любым  способом  -  переправят  его  сюда.  Денег  не
жалейте.
     - А людей?
     - Ну... постарайтесь обойтись без потерь, конечно...


     Судно "Чудо" было построено пятнадцать лет назад  в  Корабельном  как
плавучий док. Срединный его отсек, именуемый "ванной",  узкий  и  длинный,
мог затопляться, и в ворота, подобные шлюзовым,  свободно  входил  крейсер
класса "Орел". После чего ворота  запирались,  мощными  паровыми  насосами
откачивалась вода - и корабль можно было начинать ремонтировать. Однако по
назначению "Чудо" использовалось только раз, да  и  то  больше  в  порядке
опыта. Во время войны за острова  его  гоняли  как  транспорт:  в  "ванне"
помещался тяжелый пехотный батальон со всем вооружением  и  конной  тягой.
Было, конечно, тесновато, зато практически безопасно: прилегающие к бортам
отсеки и пространство  двойного  дна  заполнены  были  "ватным  камнем"  -
пористой и чрезвычайно легкой застывшей лавой Борисовской  сопки.  Даже  с
пробитым днищем, "Чудо" не могло затонуть. В гражданскую  войну  десантная
баржа "Чудо" входила в эскадру, которую Глеб повел на выручку  осажденного
Новожилова. Его  же  использовали  для  вывоза  раненых,  а  потом  и  для
эвакуации  армии.  В  последнем  рейсе   оно   было   взято   на   абордаж
республиканским линкором "Согласие" (ранее - "Великая княгиня Ефросиния").
Через год началось бытие "Чуда" в качестве плавучей тюрьмы...
     Сайрусу повезло: его камера располагалась над водой и  обращена  была
иллюминатором наружу,  на  море.  Вторая  койка  пустовала:  неделю  назад
соседа, полковника дворцовой охраны, осужденного на пять  лет  за  скрытый
монархизм, увели  неизвестно  куда.  Сам  Сайрус  получил  восемь  лет  за
пиратство. Причем если сосед уверен был, что  осудили  его  ложно,  Сайрус
полагал,  что  ему  повезло:  "Ланселот"   и   "Персиваль"   действительно
находились в чужих водах и действительно  пустили  на  дно  девять  судов,
шедших под республиканским флагом.  Может  быть,  это  и  позволило  тогда
продержаться острову Росса, а значит - обеспечило  эвакуацию  из  Бушуя  и
Владислава, а  значит  -  спасло  Браво  в  качестве  последнего  островка
монархии? О, сколько раз задавали ему этот вопрос: как  же  вы,  гражданин
своей республики, помогаете монархистам? И нельзя было говорить правду...
     - ...Адмирал, он не просит  помощи,  -  сказал  президент.  -  Но  он
отчаянно нуждается в ней. И это притом, что  выступить  открыто  мы  не  в
состоянии. Вы будете действовать  под  великокняжеским  флагом.  В  случае
захвата мы от всех вас откажемся, как от наемников. Вам  грозит  виселица,
адмирал... Пойдете?
     - Да, - сказал Сайрус. - Единственно, о  чем  прошу:  позаботьтесь  о
жене и сыне. Они сейчас в Порт-Элизабете.
     - Не сразу - и поначалу очень осторожно, -  сказал  президент.  -  За
ними могут наблюдать, и... вы понимаете. Это будет улика. И против меня, и
против вас.
     - Организуйте наследство, - скривил губы  Сайрус.  -  Или  выигрыш  в
лотерею.
     - Нет. Они не будут нуждаться, это я обещаю. Но и выделяться как-то -
тоже не будут. По крайней мере, два-три года.
     Сайрус подумал.
     - Правильно, - сказал он. - Пусть так и будет...
     Так и вышло. Невозможно долго держаться вдвоем  против  эскадры.  Тем
более - без баз, снабжая себя лишь  тем,  что  удалось  захватить.  Бей  и
беги... Наконец, их прижали к Долгому Носу. "Ланселот" прорвался и ушел, а
"Персиваль" потерял обе трубы, хода уже не было,  потом  взорвался  второй
котел... Мало кто уцелел  в  отсеках:  из  четырехсот  сорока  матросов  и
офицеров из воды было поднято сто девяносто два. Не  все  дожили  даже  до
берега...
     Письма писать было нельзя, получать - тоже. Газеты  приносили  раз  в
месяц, вперемешку.  Сайрус  по-русски  говорил  сносно,  а  вот  читать  -
пришлось  выучиться  здесь.  В  газетах  были  только  местные  новости  и
внутренняя политика. Чувствовалось, что республиканцы  уже  поделились  на
правых и неправых и готовы всерьез начать выяснять, кто сильнее.  Призраки
острова Браво уже не пугали их так, как год назад.
     Это смешило, но, конечно, не радовало.


     -  Кому  могло  понадобиться  это  похищение?  -  Парвис  носился  по
кабинету, как тигр по клетке. - Думаешь, заманивают в ловушку?
     - Это несомненно, - сказал Турунтаев. - Вопрос: кто?
     - И кто же?
     - Ариманиты - да. Должно быть, с ними за компанию - "Меч Свободы".  И
может, кто-то еще, кого мы плохо знаем...
     - Почему ты думаешь, что не ариманиты соло?
     - А им не нужен был бы Глеб. Они бы активизировали мальчишку - и  все
дела.
     - Н-не уверен... Правду сказать,  все  эти  потусторонние  дела  выше
моего понимания, но... Глеба  они  боятся.  И  в  то  же  время  хотят  им
управлять. Так? Оставить его вдалеке и в то же время обратить против  себя
- помнишь, был такой Самсон? И такой Иконников?
     - Не знаю. Спишем на мое чутье. Значит, я еду?
     - Да. Только постарайся - без шума и пыли. Глеба слушайся. Но  и  сам
мозгом дави.
     - Понял.
     - Следует отвечать: "Понял, не дурак".
     - Так точно, ваше высокопревосходительство...



                                    2

     "Единорог" при умеренном ветре галфвинд выжимал  до  сорока  узлов  и
был,  пожалуй,  самым  быстрым  парусным  судном  Транквилиума.  Семь  его
корпусов, чрезвычайно узких и длинных,  располагались  в  два  яруса:  три
нижних были полностью погружены под воду, четыре верхних -  лишь  касались
днищами волн. На полном ходу он не оставлял за собой ни клочка пены  и  не
поднимал буруна. "Единорог" не имел машины для хода,  а  только  легкую  и
слабосильную - для маневрирования в  портах.  Три  наклонные  мачты  несли
косые паруса в без малого четыре тысячи квадратных аршин. На корме корабля
имелись  две  двадцатитрубные  ракетные  башни,  на  бортах   и   носу   -
скорострельные длинноствольные двухдюймовые  пушки  числом  пять.  Он  мог
догнать любого посильного противника - и легко уйти от того, кто ему не по
зубам.
     Платить за скорость и высокую автономность приходилось исключительной
теснотой жилых помещений: на трех матросов приходилась одна  койка  (спали
посменно); офицеры  не  имели  кают  в  привычном  смысле  этого  слова  и
обходились чем-то вроде антресолей, расположенных вдоль  узкого  коридора.
Поэтому в кают-компании размером примерно  с  вагон-ресторан  всегда  было
людно - равно как и  на  соединенных  артиллерийских  площадках  на  баке,
именуемых в обиходе "плац-парадом".
     Глеб разделил каюту с капитаном, для свиты освободили канатный ящик в
левом верхнем корпусе. Четыре койки там сумели  подвесить,  а  Завитулько,
как самый крупный, нашел себе место в спасательном боте. На это  грубейшее
нарушение устава капитан посмотрел сквозь пальцы.
     Острые,  как  ножи,  стальные  пилоны  нижних,  погруженных  корпусов
рассекали воду так быстро, что та не успевала вскрикнуть.


     Никогда раньше к ним  не  заходили  настолько  часто  разные  люди  -
знакомые, полузнакомые...  Все  считали  необходимым  поддержать,  сказать
несколько слов утешения - а  Светлана  с  трудом  сдерживалась,  чтобы  не
начать кричать. Впрочем, умом она понимала: если все  исчезнут,  будет  не
лучше. Будет хуже.
     Так - отвлекаешься...
     Почему-то все заранее были уверены, что царь, конечно, не приедет - а
значит, рассчитывать можно только на полицию, на сыщиков,  на  специальных
шпионов...
     Телеграмму: "Жди очень скоро. Глеб."