тарательно  вид,  что  не  слышат
ничего.
     Может быть, впервые в жизни ей стало запредельно, смертельно страшно.
И того, что  случилось  потом,  она  просто  не  запомнила...  Баттерфильд
рассказывал ей и другие люди, но  все  говорили  разное,  а  ей  -  ей  не
хотелось слушать.
     Непонятно, почему ее не убили. Это было бы проще всего -  но,  должно
быть, не так интересно. Нет, ее просто били, загнав  в  круг,  подпаливали
факелами... Этого она не помнила ничего, но ногти у нее были  обломаны  до
мяса, пальцы ободраны: она не упускала случая пустить в ход  свое  оружие,
хотя на два десятка тычков и  затрещин  могла  ответить  одной  царапиной.
Просто голыми руками ее могли бы убить сорок раз  -  но  не  убили.  И  не
изнасиловали - хотя к тому, похоже, дело шло. Главарь  вдруг  скомандовал:
"Стоп! Уходим". И они ушли. Пассажиров заперли в салоне, а ее, оглушив  на
прощанье, бросили на палубе. И исчезли.
     Олив очнулась от холода и боли, одна на корабле посреди моря. Был час
утренних сумерек. Странный восторг переполнял душу...
     Она узнала потом,  что,  отвлеченные  произведенным  ею  переполохом,
бандиты недодушили нескольких иммигрантов. Трое женщин и мужчина  остались
невредимы, еще две женщины повредились рассудком - возможно, навсегда.
     Олив не стала с ними встречаться. Было неловко показывать людям  свою
бесформенную толстую черную морду.
     Штурман, принявший командование, объявил, что заход  в  порт  Хармони
теперь неизбежен. Но возможно, что на берег не сойдет никто.
     Пассажиры  шептались,  что  налет  случился  только  из-за  проклятых
иммигрантов. Грабеж был инсценирован.
     С необходимостью ходить в одном  лишь  нижнем  белье  примирились  на
удивление быстро.  Правда,  у  баталера  нашлось  несколько  дюжин  драных
матросских роб: их разыграли по жребию среди дам. Из легких  парусов  шили
балахоны. Батти выручила казарменная  выучка:  свои  полотняные  брюки  он
сунул на ночь под матрац. Другого рода выучка оказалась вообще неоценимой:
свои и Олив документы и деньги он хранил завернутыми в  газету  в  корзине
для бумаг. Там он их и нашел наутро...
     Ко дню прибытия в порт лицо Олив вернулось в  прежние  границы,  хотя
цвета на нем преобладали экзотические. Куда больше, чем  лицо,  беспокоили
ее ожоги на руках, ягодицах, спине. Судовой врач, Иван Африканович, каждое
утро перевязывал ее, мазал остро пахнущей мазью, ворчал. В последний  день
он сунул ей баночку, сказал: эта  вот  мазь,  воздух,  морские  купания  -
так-то, голубушка моя. Мазь была зеленая и пахла травой.
     И все бы ничего, но звенело в ушах: тонко, назойливо, далеко. И  Олив
ловила себя на том, что озирается в поисках источника этого звука...


     Сол сделал  все,  что  мог:  нашел  ей  углевоз,  идущий  до  острова
Волонтир. Нашел, договорился со шкипером, заплатил;  к  назначенному  часу
доставил на пристань Светлану с крошечным ее багажом,  уместил  в  каютке,
больше похожей на внутренность сундука, потом  -  поцеловал  руку  и  ушел
быстро и не оглядываясь. Светлана смотрела, как  он  идет:  кругленький  и
упругий. День был пасмурный, после ночного дождя еще не все просохли лужи.
     Что-то опять затевали эти мужчины:  в  доме  мистера  Бэдфорда  стало
вдруг беспокойно, все время  возникали  новые  лица,  два-три  вооруженных
офицера постоянно дежурили в холле...
     Растянувшееся на неделю плавание умиротворило  ее.  Углевоз  оказался
удивительно чистым и  уютным  судном.  Он  чем-то  напоминал  стариковскую
квартиру: все вещи нашли,  наконец,  свои  места,  прижились,  притерлись,
теснота не стесняет... Тяжело груженый, он  еле  покачивался  на  короткой
злой волне Залива  -  и  лишь  запах  каменноугольной  смолы,  проникающий
повсюду, донимал, нагонял дурные  сны,  оставляющие  после  себя  жажду  и
головную боль. Нынче еще ничего, говорил старичок-шкипер по  имени  Тимоти
Кинг, это у нас бушеровский уголек, он добрым считается - а вот  когда  от
Лайтса - то все. Бывает, и с ума сходят от испарений, а бывает, загорается
уголь сам по себе, и ничем его уже не потушить, и  даже  под  водой  потом
долго горит, долго... Шкипер, два его диковатого вида помощника,  похожие,
как братья, кок и девять матросов -  такая  была  команда.  Много  времени
Светлана проводила  в  каюте  шкипера:  он  любил  поговорить,  она  умела
слушать. Мир поворачивался к ней еще одной гранью...  За  эту  неделю  они
почти подружились, и капитан Кинг  сделал  жест:  отклонился  от  курса  и
высадил Светлану на побережье Острова, у рыбачьей  деревни  с  веселеньким
названием Хеллдор. Он даже поцеловал ее на прощанье в  щечку,  и  она,  не
удержавшись, чмокнула шкипера в жесткую, пропахшую табаком бороду.  Внучка
у меня чуть тебя помладше, сказал шкипер, шмыгнув, Эми  зовут,  Эмеральда,
значит...
     В Хеллдоре она не стала задерживаться: торговец солью  возвращался  в
Виндмиллс, крошечный городок в отрогах гор Пестиленшл - а  где-то  там,  в
окрестностях Виндмиллса, и находилось  имение  Милкстримлит,  новое  место
жительства, а если по-простому,  без  экивоков  -  место  ссылки  капитана
Кэмпбелла, рыцаря - но уже не лорда Стэблфорда...  В  новенькой,  пахнущей
клеем и кожей ременной коляске Светлану вдруг укачало, и большую часть сил
и внимания она тратила на борьбу  со  сном  -  впрочем,  какой-то  долькой
сознания поддерживая беседу. Но после того, как на дорогу  из-за  деревьев
выехали двое верховых и  ее  рука  сама  дернулась  к  хитрой  сумке  Сола
(уговорил, уговорил взять!) - сон улетел весь, и она уже не клевала носом,
а наоборот - заставляла себя не слишком энергично озираться  по  сторонам;
новая энергия,  энергия  ожидания,  выплескивалась  через  край.  Верховые
оказались, конечно же, просто лесными объездчиками. О  бандитах  здесь  не
слыхивали, да и в события в Порт-Элизабете и на Материке не  то  чтобы  не
верили - не могли примерить их на себя. Были, говорят, тут ночные людишки,
говорил рассудительно солеторговец Питер, а фамилию  его  Светлана  забыла
сразу, как услышала, - были, да на юг подались, что им тут взять и с кого?
На юге, говорят, раздольнее... Страшно было? -  спросил  он,  помолчав.  Я
имею в виду, когда...  Страшно?  -  переспросила  Светлана  и  задумалась.
Страшно... А что, пожалуй, что и страшно.
     В Виндмиллс приехали  ранней  ночью.  Небо  было  еще  синим,  но  по
поверхности земли  плыл  чернильный  туман.  Желтые  фонари  на  невысоких
столбах освещали только сами  себя.  Редкие  пятна  окон  разбросаны  были
беспорядочно. Маленький отель у  дороги  пустовал  много  дней.  Маленький
скрипучий отель...
     Промучившись без сна до рассвета на бугристой горячей койке, Светлана
рано утром бросилась узнавать, где он находится, этот самый  Милкстримлит,
и как до него добраться. Оказалось - в семи милях...


     Возвращались на рысях и путь, пройденный за четыре  дня,  осилили  за
три. Глеб не знал, что поняли из всего происшедшего крепостцовские  казаки
- но стали они с ним очень почтительны  и  уважительны.  Гордый  Коротченя
смотрел с суеверным страхом.
     Без минутной передышки экспедиция погрузилась  на  шхуну  и  вышла  в
море. Были  последние  дни  до  перемены  ветров.  Судно  неслось,  опасно
зарываясь носом. В кают-компании  Глеб  просиживал  над  картами,  изредка
делая  робкие  карандашные  пометки.   Новое   знание   странным   образом
прорезалось в  нем  -  будто  вспоминалось  что-то  накрепко  забытое.  Но
вспоминалось  без  системы,  без  зацепок,  кусками,  обрывками,  нужными,
ненужными - как узнать?.. Диаметр Кольцевых гор в точности равен  диаметру
Земли;  кривизна  поверхности  Транквилиума   определению   не   подлежит,
поскольку различные методики дают  различные  результаты:  от  сферической
поверхности с радиусом в шесть тысяч четыреста километров до  тороидальной
с кривизной дуг от шестнадцати тысяч до восьмидесяти  тысяч  километров...
Казалось, будто в полумраке книгохранилища кто-то  наугад  берет  с  полки
книгу, наугад раскрывает... и ставит на место.
     Он старался никому не говорить об этом.
     В  один   из   вечеров,   стоя   на   юте   и   глядя   на   короткий
бугристо-зеркальный  след,  Глеб  понял  вдруг  с  поразившей  его  самого
четкостью, что огромная, едва ли не главная часть его самого, его естества
- уже отделилась от него и отстает, медленно, но  неуклонно  отстает,  как
отстает от паровоза отцепившийся  вагон,  и  ничего  не  сделать,  и  надо
учиться обходиться без того, что было в том вагоне... Нет, мысль, что надо
обходиться без утраченного - пришла позже; в первые же  секунды  осознание
утраты - настоящее,  полное,  безоговорочное  осознание  -  чуть  было  не
погребло его под собой.
     Он  торопливо  отошел  от  фальшборта  и  спустился  вниз,  в  наспех
оборудованный для спанья трюм.
     Он никого не хотел видеть и ни с кем не хотел говорить, но  суденышко
было слишком  тесным,  и  потому  приходилось  и  видеть,  и  говорить,  и
стараться быть любезным...


     Вопреки ожиданиям, "Ивана Великого" не оставили на рейде, а приказали
войти в тесную гавань порта Хармони и стать на мертвый  якорь.  Пассажиров
свезли на берег и разместили  частью  в  отеле,  а  частью  на  квартирах;
команда жила в казармах, матросской и офицерской. Шло следствие.
     Супругам Черри достался номер на первом этаже  отеля  -  с  верандой,
выходящей в розовый сад. Олив еще ни разу в жизни не  видела  столько  роз
одновременно. Многие кусты уже отцвели, и оставшихся поздних, предосенних,
хватало с избытком для того, чтобы воздух  был  густым  и  сладким.  Здесь
росли низкие, стелющиеся  по  траве  кусты,  сплошь  усыпанные  маленькими
цветками нежно-кремового цвета. Были кусты с темными листьями  и  цветками
огромными и  почти  черными.  Были  белые  розы,  растущие  на  обвивающих
деревья, как лианы, стеблях. Были высокие, много выше человеческого роста,
кусты, похожие  на  взрыв:  ветви  их,  отягощенные  множеством  желтых  и
желто-красных,  сразу  будто   бы   полуувядших   цветов,   склонялись   и
покачивались даже в безветрие. И были розовые деревья: их светлые кожистые
стволы, показываясь из листвы, дразнились, как дразнят обнаженные  ноги  и
руки нимф; лепестки светились - настолько интенсивным был их алый цвет...
     Песчаные дорожки терялись местами под слоем опавших лепестков.
     Город был крошечным. До любой из окраин от отеля было  четверть  часа
самой медленной ходьбы.
     На третий день, раздобыв необходимую косметику, Олив начала  наносить
визиты.
     Жители города, исключительно коренные транквилианцы, выходцы  как  из
Палладии, так и  из  Мерриленда,  были  гостеприимны  сверх  всякой  меры.
Эмигрантов в черту города не пускали, они жили в  своих  поселениях  своей
жизнью; для торговли  имелся  деловой  квартал  -  во-он,  как  раз  через
бухту...
     Да, похоже было на то, что до прибытия  "Ивана  Великого"  в  гармони
царила потрясающая скука.
     Теперь же - и для пассажиров, и для офицеров  пакетбота  любые  двери
стояли распахнутыми настежь. Любые двери любого дома.  Приемы,  вечеринки,
пикники - шли  бесконечной  чередой.  Так  цветет  пустыня,  думала  Олив,
великолепная вспышка - и жди следующего года... пылкие дружбы и  клятвы  в
любви навек, а через месяц забвение и тишина. Тишина и забвение. Кукольные
улицы, где никогда не случается ничего неожиданного... и  удушающий  запах
роз. И при этом - огромная фигура умолчания: никто никогда  ни  при  каких
обстоятельствах не говорит об иммигрантах. Даже попытки Олив затронуть эту
тему встречали вежливый, но совершенно ледяной отпор. Милочка,  попробуйте
цыпленка, наш повар настоящий волшебник... Она поделилась  наблюдениями  с
Баттерфильдом, и тот согласился: даже его  новый  друг,  торговец  шерстью
Джулиан Джерард, бывший сержант морской пехоты на линейном корабле "Лили",
- с Баттерфильдом, то есть с  мистером  Черри,  с  лейтенантом  Черри,  он
разминулся по срокам службы всего на месяц, - даже он за сигарами и бренди
ничего не рассказывает о жизни иммигрантов,  хотя  ведет  с  ними  дела  и
бывает в их землях регулярно. А на прямой вопрос: почему  так?  -  ответил
неохотно: да не любим мы их. Какие-то они... вроде бы и похожи на людей, а
- как из стада взяты...
     Нечего и говорить, что два дня спустя чета Черри  вместе  с  мистером
Джерардом и двумя его помощниками покачивалась на мягких  подушках  легкой
дорожной кареты. Дорога была ровная, пейзаж за окнами: луга  и  прозрачные
рощи - склонял к меланхолии, а разговор,  неторопливый  и  необязательный,
тянулся тем  не  менее  легко  и  касался  чего  угодно,  только  не  цели
путешествия. Три часа езды было до нес.
     Селение Палец лежало у  подножия  одноименной  скалы  пыльно-красного
цвета.  Полуподкова  невысоких,  но  крутых,  местами  обрывистых   горок,
начинаясь от скалы, охватывала селение с запада и севера  -  и  пропадала,
будто тонула в плоской равнине. Лишь в пяти-шести милях впереди видны были
размытые белесоватые возвышенности, а слева  от  дороги  и  тоже  довольно
далеко проступала темная полоса настоящего леса.
     Издали  Палец  напоминал  обычный  приграничный   городок,   еще   не
обустроенный,  но  обещающий  вскоре  привести  себя  в   порядок,   стать
маленьким, уютным, зеленым... Но при взгляде в упор стало ясно, что такого
никогда не произойдет.
     Дорога шла вдоль ручья, и такого загаженного водоема Олив  не  видела
никогда. Повернувшись  к  воде  черными  спинами,  стояли  на  том  берегу
какие-то сараи - стояли давно и прочно, до  половины,  а  то  и  по  крышу
заваленные хламом. Дети и  куры  вперемешку  копошились  на  голой  земле.
Двухэтажные дома  из  серых,  неровно  сколоченных  досок  стояли  в  ряд,
отгороженные один от другого из чего попало сооруженными заборами.  Стекла
окон были пыльные. И вообще - было видно, что малейший  ветерок  поднимает
здесь  в  воздух  тучи  пыли.  Карета  въехала  на  мостик  -  гулкий,   с
проломленными перилами. Под мостом валялись бочки, бревна,  колеса...  Тут
же высились кучи шлака, мусора, переломанных и испачканных известью досок.
Что-то смрадно горело.
     Впрочем, центральная улица -  два  десятка  домов  -  выглядела  чуть
приличнее. Даже, можно сказать, вполне прилично - если не считать неровной
мостовой,  слишком  узких  тротуаров  и  того,  что   люди,   попадающиеся
навстречу, были одеты пусть даже богато, но нелепо. И даже не нелепо, а...
Олив  вспомнила  театр:  как  костюмер  изобретал  детали,  подчеркивающие
характер роли. Похоже, все здешние жители одевались  у  того  костюмера...
Ах, какая прелесть: голубой полуфрак - и черные лакированные ботинки!..
     Но ведь и над нами, попади мы туда, смеялись бы...
     В  доме,  куда  они  вошли,  миновав  темный  тамбур,  ей  неожиданно
понравилось. Холл, обитый золотисто-коричневой рогожкой, был  почти  пуст:
лишь картины на стенах,  два  курительных  столика  и  плетеные  диваны  в
центре. Олив шагнула к картинам:  портрет  юной  красавицы,  необыкновенно
светлые волосы, светлее, чем загорелая кожа лица,  тонкие  пальцы  сжимают
тонкий бокал... смертная тоска и тревога в  глазах...  и  странный  отсвет
лежит на всем... Другая  картина:  лошади  на  лугу.  Одна  щиплет  траву,
другая, подняв голову, прислушивается к чему-то...
     - День добрый, господа, - в холл энергично вошел мужчина  лет  сорока
пяти, поджарый, загорелый, с  обильной  сединой  на  висках.  -  Позвольте
представиться: Петр Забелин, хозяин этого дома. Джулиан, друг мой...
     - Я - Эдит, - не дожидаясь  представления,  Олив  подошла  к  нему  и
протянула руку. - Мой муж, Эдвард Черри.
     - С лейтенантом Черри мы служили на одном корабле,  -  сказал  мистер
Джерард. - И вот судьба вновь свела нас...
     - Как я понимаю, вы с того  пакетбота,  который  стоит  в  гавани?  -
хозяин дома наклонил голову и всмотрелся в лицо Олив. -  А  вы,  леди,  та
героиня, которая спасла нескольких моих соотечественников?
     - Все еще заметно? - Олив огорченно дотронулась до лица. - Давайте не
будем об этом.
     - Желание леди - закон. Но вы, наверное, хотите отдохнуть  с  дороги?
Обед подадут через полчаса, а пока Тамара покажет вам гостевые комнаты...


     Ко Льву Денисовичу Глеб не  пошел:  сказался  больным.  Потом,  когда
прошло  достаточно  времени,  чтобы  все  знакомые  наверняка  куда-нибудь
делись, он встал с дивана, спустился в ресторан, пообедал - после баночных
супов и баночной же свинины с бобами он не мог наесться нормальной пищей -
и вышел на проспект...
     И, подчиняясь  непредугаданному  повороту  пружины  где-то  внутри  -
крикнул извозчика и назвал ему  адрес  профессора  Иконникова  Константина
Михайловича. Адрес Альдо...
     Господи, почему так не хочется к нему ехать?!
     Все полчаса, что заняла дорога, Глеб пытался понять это.
     Горничная Фаина узнала его, ахнула,  провела  в  кабинет,  убежала...
Через минуту торопливо, нервно - вошел профессор.
     - Глеб... - выдохнул он. - О Боже!..
     - Здравствуйте, Константин Михайлович, - сказал Глеб. Он очень  хотел
сказать это ровно и спокойно, и - получилось.
     Странно - профессор почти не изменился с тех пор,  когда  Глеб  видел
его в последний раз. Маленький, щуплый,  курносый,  с  отвисшими  брылами:
соседский мопс Альдо.
     - Глебушка, да садись ты, садись, вот сюда или сюда, куда  желаешь...
Фая, неси чай! И вина неси! Ты же вино пьешь, наверное?
     - Полно, Константин Михайлович,  не  суетитесь  так,  право,  -  Глеб
уселся за стол. - Ничего же особенного -  вот,  оказался  проездом,  решил
навестить...
     Профессор  внезапно  замолчал,  опустив  голову,   потом   сказал   с
кривоватой усмешкой:
     - Лукавишь, мальчик мой. Хочешь обмануть старика. А старика  обмануть
трудно, ой как трудно... Рассказывай. Отец послал?
     Настала очередь помолчать Глебу.
     - Да, - сказал он наконец. - В определенном смысле - да.
     - И... что же?
     - Константин Михайлович, - посмотрел на  него  Глеб.  -  Вы  что,  не
знаете? Его же убили зимой.
     - Убили? - переспросил Альдо. - Это точно?
     - К сожалению, точно.
     - Ты... видел его мертвым?
     - Да.
     - Значит, все-таки... Ах, Борис, Борис...
     Горничная вкатила столик на колесиках, и началась суета:  самоварчик,
чайники под шерстяными  петухами,  варенье  ежевичное,  варенье  яблочное,
сахар кусковой  с  малиновым  вкусом,  мед...  Странно:  от  этого  обмена
фразами, значащими не так много, Глеб чувствовал себя едва ли не хуже, чем
тогда, на  цепи,  после  "беседы"  с  бредунами.  Что-то  невысказанное  и
неосознанное - давило страшно...
     - Итак, ты сказал, что он велел тебе найти меня, -  полувопросительно
сказал Альдо, когда горничная вышла. - Это было... до того, как?..
     - После. Я получил от него записку. Зашифрованную. Через третьи руки.
Там было: найди Иконникова.
     - И все?
     - Все.
     - Зачем, почему - ничего этого не было?
     - Нет.
     - Значит, грязную работу он предоставил нам... Давай-ка попьем  этого
чайку, сынок, а потом уже  поговорим.  Потому  что  тяжелый  это  разговор
будет... Бери вот варенье - в ваших краях такого не бывает.
     - Мои края теперь здесь, - сказал Глеб.
     - Да? - со странной интонацией сказал Альдо. - Посмотрим...
     И  они  медленно  допили   чай,   поели   варенья   -   действительно
превосходного - и перешли на диван. Профессор долго  не  мог  зажечь  свою
трубку. Глеб потягивал сладковатое винцо и о чем-то напряженно думал, но о
чем - понять не мог и сам.
     Потом профессор заговорил. Поначалу он путался и сбивался -  но  даже
это не мешало Глебу понимать все то, что состояло пока еще из разрозненных
полуслучайных слов, потому что эти  разрозненные  слова  сдирали  какую-то
темную плотную  плеву  с  сознания  и  сияющие,  чеканные,  острые  истины
возникали как бы ниоткуда, сразу же,  изначально