а землю, в пыль, прижал  -  страшной  упругости  звук
прошел, пролетел над ними и сквозь них, оставив после себя пустую звенящую
тишину... уходим, уходим, немо кричал Альберт, а Глеб  все  никак  не  мог
сжаться, чтобы уйти. Вновь полыхнуло: желто, дымно, -  побагровело,  потом
еще - глухие взрывы один за другим и трескотня, и металлический гром,  как
от ударов о железную крышу, и что-то с визгом впилось  в  землю  рядом,  а
что-то пролетело, гудя и вздрагивая, над головами... языки огня  все  выше
лезли в небо, и  на  их  фоне  видна  была  медленно  клонящаяся  к  земле
сторожевая вышка...
     Наконец, они смогли уйти.


     Сначала было невыносимо тихо, темно, неподвижно. Будто пропало вообще
все. Потом прорезался острый запах йода и смолы, потом - перебор  ветра  в
ветвях, далекое живое дыхание моря...  Они  поднялись  и  увидели  близкие
огни.
     Пять часов  спустя  рыбацкий  шлюп,  сильно  кренясь  и  зарываясь  в
короткую злую волну Пролива, нес их к островам Тринити...
     Олив очнулась - и сразу все  вспомнила.  Значит,  не  помогло...  Она
брезгливо отстранилась от мальчишки - он что-то бормотнул, не просыпаясь -
и, голая, пошла умываться. Хотелось ногтями  сдирать  с  себя  грязь  -  и
одновременно было противно дотрагиваться до себя, противно носить это лицо
и тело. Эх, ванну бы... Но это был слишком уж дешевый отельчик, и из  всех
удовольствий имелись только кувшин, тазик и спринцовка. И  зеркало  -  как
нарочно. Олив скрутило от ненависти к себе. Из зеркала на  нее  посмотрела
злая всклокоченная дрянь.
     Все ясно, да? - спросила она у дряни, и  дрянь  задумалась,  а  потом
почему-то покачала головой.
     Значит, еще не все.
     Мало пройти через... она поискала слово,  но  не  нашла:  не  было  в
людских языках такого слова... через _э_т_о_ у ариманитов... Нет, придется
еще долго погребать все, что было там, под привычными грехами...
     Так уже было однажды, пять почти лет назад - о, целую вечность!  -  в
старой столице на мемориале Уайльда; и зелье, похоже, было  то  же  самое:
горная фиалка "патч", - точнее, ее семена. Долго потом приходится забывать
то, что то ли было, то ли привиделось...
     Умытая и причесанная, дрянь уже не казалась такой дрянью. А  главное,
в умывальне обнаружилась еще  одна  не  замеченная  доселе  дверь  -  Олив
думала, что это ниша для  вешалки  с  халатами,  а  оказалось  -  выход  к
купальням! И, накинув первый попавшийся халат, Олив полетела вниз, едва не
вломилась в мужскую - впрочем, такую же  пустую,  как  и  женская  -  и  с
разбегу, скомкав и не глядя бросив халатик,  нырнула  в  чистую,  светлую,
надежную воду...
     В четверти мили впереди чуть возвышались над морем  зеленые  камни  -
туда, к камням, она и поплыла.
     Доплыв, перевела дыхание, набрала полную грудь воздуха, изогнулась  -
и ушла в глубину.
     Так мог бы выглядеть рай.
     Дивный таинственный зеленый сумрак, косые лучи, ковер из мягких трав,
колышущихся медленно и  грациозно,  и  серебряные  души  праведников,  что
порхают быстрыми стайками...
     Она плыла и плыла, а потом вернулась наверх. Ни  облачка  не  было  в
небе. Залив лежал, как туманное зеркало. Что-то поднималось в человеке  от
такой вот неподвижности... что-то темное и  протестующее.  Молодое  солнце
недавно  выскользнуло  из-за  искрящихся  вершин  и  гладило  и   щекотало
разнежившийся  в  тени  гор  город,   сложный,   замысловатый   и   нелепо
праздничный, как огромный свадебный торт.
     Можно было возвращаться. Море, как и положено великодушным  гигантам,
приняло в себя ее грехи, вольные и невольные, телом и помыслами, и  теперь
отпускало ее на сушу...
     Человека, сидящего на верхней ступеньке лестницы, ведущей от купален,
она заметила издали,  но  до  самого  последнего  момента,  до  того,  как
поравнялась с ним, узнать не  могла.  Мужчина  в  рыжих  мятых  штанах,  в
клетчатой бумажной куртке, в белой широкополой шляпе, надвинутой на лоб  -
то ли спал сидя, то ли ждал не ее, то ли думал о чем-то  сосредоточенно  и
отстраненно. Внезапно испугавшись, Олив остановилась за ступеньку от него,
и тогда он поднял голову...
     - Кит? - не веря себе, выдохнула Олив.
     - Не думал, что узнаете, леди, - усмехнулся он  истонченными  черными
губами. - И запомните: имя мое здесь Юджин Хэрт. Запомнили?
     - О, Господи... - Олив почувствовала, как  рот  ее  расползается  все
шире и шире, а под горлом щекочет, готовясь прорваться, то ли  кашель,  то
ли идиотский смех. - Запо... Запомню! Пер Бако! Юджин Хэрт, с ума сойти!..
     - И что я сказал такого смешного? - пожал плечами полковник  Вильямс,
отныне - Юджин Хэрт.
     - Я рада! Я просто рада, как собака! Но как ты сумел?  Ведь  тебя  же
ранили - всерьез!
     - Есть способы... Олив, птица, тебе надо что-то забрать из комнаты?
     - Плевать!
     - Тогда едем - и быстро, тут уже начинают просыпаться...
     - Как ты меня нашел?! - в спину Вильямсу крикнула она.
     Но - Юджин Хэрт -  на  бегу  сделал  неопределенное  движение  рукой.
Бежать ему было тяжело. Могла бы  даже  показаться  смешной  такая  манера
бега... По галерее они обогнули дом и поднялись на тротуар. В  трех  шагах
стояла светлая коляска, запряженная парой, и кучер привстал  на  козлах  и
поклонился.
     Это был сержант Баттерфильд.


     Светлана не могла и подумать, что переход через горы  окажется  таким
легким. Правда, отшельник сказал, что так лишь  кажется  после  болезни  -
"лихорадка предгорий" делает человека на время невосприимчивым к холоду  и
усталости и безотчетно счастливым. Некоторым даже кажется, что они  смогут
летать...  и  пытаются,  да.  У  многих,  особенно  пожилых,   просто   не
выдерживает сердце. Зато тем, у кого оно выдерживает, хватает  сил  дважды
пройти горными тропами от Аркадии до Тристана и от  Тристана  до  Аркадии.
Почему дважды? - не поняла она. Потому что Тристан - поразительно  скучный
город...
     Шли так: поднимались за час до рассвета, приводили в порядок хижину -
и на рассвете выступали. Несколько часов занимал путь до  границы  снегов,
там делали привал, после полудня миновали  очередной  перевал  и  начинали
спускаться в очередную зеленую долину... Около пяти часов вечера  на  пути
оказывалась следующая хижина, и здесь разжигали очаг, варили  похлебку  из
сушеного мяса и свежих  кореньев  и  чай  с  травами.  Все  рассчитано  по
минутам,  удивлялась  Светлана,  который  год  вы  так  ходите?   Двадцать
седьмой...
     Да поможет тебе Господь, сказал  отшельник  на  прощание,  когда  все
снега остались позади, по сторонам  громоздились  заросшие  терновником  и
куманикой остатки каких-то древних укреплений, а впереди и внизу,  далеко,
но достижимо - выступали из зелени  красные  петли  дороги.  Спасибо  вам,
святой отец, - Светлана поклонилась, поцеловала руку, шершавую и черную от
горного солнца  -  почувствовала  легкое,  как  ветерок,  прикосновение  к
волосам, замерла почему-то. Дочь, подумала она, дочь... я так и не  узнала
ничего...
     Когда она оглянулась, а оглянулась она очень скоро, отшельника уже не
было там, где они простились.
     В легком ее мешке было еды на три дня: дюжина своеобразных конфет  из
ореховой муки и медвежьей крови, сваренных  на  меду;  несколько  каменных
сухарей с перцем;  полфунта  вяленого  мяса;  фляга  с  густым,  как  мед,
монастырским вином. Кольцо с пальца и серьги из ушей она сняла и  спрятала
в башлыке старой, местами лысой, куртки из оленьего  меха.  И  одеждой,  и
обувью - оленьими сапогами, сшитыми грубо, швами наружу,  зато  мягкими  и
удобными внутри, - снабдил ее все тот  же  отшельник.  Когда  она,  ахнув,
увидела целый амбар, где штабелями лежали,  спрессованные,  многие  сотни,
если не тысячи, таких  сапог,  курток,  стеганых  рубах  и  штанов,  когда
попыталась стащить кольцо с пальца - отшельник мягко сказал, что брать  от
нее они ничего не могут, но если когда-нибудь у Светланы появится  желание
пожертвовать что-то ордену - орден примет с благодарностью и молитвой.
     Темнота застала ее у чьих-то покосов, и ночь  она  провела  в  теплом
стогу, в одуряющих ароматах свежего сена.
     Весь следующий день к ней пытались  подобраться  вопросы:  ну  а  как
дальше? куда? каким образом?... - однако она легко  прогоняла  их:  просто
отмахивалась, как от мошкары, - и бежала по  красной,  прорезающей  густую
сочную зелень дороге - вперед и вниз...
     Она почему-то совершенно пренебрегала тем, что на дороге - на дороге!
- ей ни разу не попались ни встречные, ни попутные люди...


     Сайрус с трудом откинулся на спинку стула - ему все еще  было  тяжело
подниматься из кресел, и он пользовался исключительно стульями,  -  кивнул
на коробку сигар:
     - Курите, пожалуйста.
     - Если не возражаете, я лучше трубку, - отозвался гость.
     Он был небольшой, смуглый,  но  светловолосый,  с  острым  носиком  и
удлиненным раздвоенным подбородком; на правой скуле его виднелось размытое
лиловое пятно, похожее на недостертую кляксу. Клетчатый коричневый  пиджак
облегал тело идеально, без единой  лишней  морщинки.  Булавка  галстука  и
цепочка часов были простыми и строгими, но  -  платиновыми.  И  трубку  он
вынул дорогую, "шеппертон",  а  к  ней  -  сафьяновый  кисетик  с  клеймом
"Табачная мануфактура Пряхин и  сыновья"  и  длинные  спички  из  красного
благовонного дерева.  Сайрус  сдержал  улыбку.  Такова  была  манера  всех
адвокатов и частных сыщиков: демонстрировать свое чаще всего  воображаемое
богатство. У этого, по крайней мере, был вкус...
     - Основное я понял из  письма,  -  сказал  посетитель.  -  Хочу  лишь
уточнить детали: желаете ли вы, чтобы вашу супругу  препроводили  домой  -
или всего лишь установили ее местонахождение?
     - Нет, конечно - никакого препровождения.  Она  свободный  человек  и
вправе быть там, где пожелает сама. Я хочу, чтобы ее, во-первых, нашли - а
во-вторых, установили негласную опеку. Охрану.  Возможно,  ей  понадобится
помощь... вы меня понимаете?
     - Помощь какого рода?
     - Видите ли... Выяснилось, что моя жена и  ее  спутник  разыскиваются
полицией Эркейда - и, кажется, боевиками профсоюзов.
     - Лихо!
     - Так уж получилось.
     - Я надеюсь, вы понимаете, милорд, что  против  полиции  наши  агенты
ничего предпринять не сумеют. Дура лекс, сед лекс  [Закон  суров,  но  это
закон (лат.)].
     - Я не требую, чтобы вы  входили  в  явные  противоречия  с  законом,
мистер Купер. Просто - постарайтесь подстраховать их от опасностей. Да,  и
еще: с ними, вероятно, путешествует леди Олив Нолан...
     - Подан? Это не та, которая...
     - Я не сомневался, что вы ее вспомните.
     - Тогда извините за нескромный вопрос: кто с кем убежал?
     - Не знаю, мистер Купер.  Единственное,  что  могу  сказать:  это  не
похоже на банальный адюльтер.
     - Так. А чем именно не похоже?
     - Скажем, тем, что для этого не требовалось никуда убегать.  Им  было
куда легче встречаться здесь... Да, у них был роман, у моей жены  и  этого
юноши. Поверьте: я не имел ничего против. Так или иначе - через год,  даже
меньше, мне пришлось бы развестись с нею. Дура лекс, как  вы  заметили.  Я
подозреваю, что некая опасность начала угрожать кому-то из них уже здесь -
и они попытались скрыться от нее... - Сайрус улыбнулся.
     - Будем считать, что я понял все: найти,  не  мешать,  охранять  -  и
сверх того все, что понадобится. Известить, естественно, вас. Так?
     - Исчерпывающе. Относительно гонораров и  возмещения  затрат  у  меня
возражений нет. Аванс вы получили?
     - Да. Разрешите откланяться?
     - Удачи вам, Купер.
     - Я  подозреваю,  что  удача  нам  понадобится,  -  сказал  детектив,
вставая.
     (С того  дня,  когда  стало  известно  об  убийстве  Фостера,  города
"черного треугольника": Меркьюри, Тристан, Пальм-Харбор - начали  бурлить.
Профсоюз транспортных рабочих начал бессрочную стачку.  А  через  три  дня
волнения выплеснулись на улицу,  подхлестнутые  сообщением  о  смерти  еще
одного  народного  трибуна  и  реального  кандидата  в   президенты   сэра
Карригана. Страсти стремительно  накалялись.  Но  к  тому  времени,  когда
раздались первые выстрелы  и  пролилась  первая  кровь,  гвардейский  полк
выгружался из эшелонов в  предместьях  Пальм-Харбора,  в  гавань  Тристана
вошли крейсера "Жасмин" и "Оркид", а с ними военный  транспорт  "Буффало".
Наученное  мятежом  в  Порт-Элизабете,  где  жертвы  исчислялись   многими
сотнями, правительство намерено было лить воду ведрами  на  искры,  но  не
допустить пожара...)



                                    13

     - Уйди отсюда! Уйди! Не хочу тебя видеть!..
     - Глеб...
     - Ты обещал ему, что оставишь его в живых! И  убил  -  раненого!  Как
собаку, как клопа...
     - Я не обещал ему ничего.
     - Я слышал! Я сам все слышал! Ты теперь и мне врешь!
     - Я лишь сказал ему, что он мне нужен. Он был мне  нужен  именно  для
этой цели. Чтобы так думали: это его работа.
     - Это грязно, это мерзко, как... как...
     - А то, что они тебя держали взаперти и накачивали наркотиками -  это
не мерзко? Что они готовы были твою женщину пытать на твоих глазах  -  это
не мерзко? А взрывчатку они что - для салютов везли?  Дорогой  мой,  когда
имеешь дело с этой фирмой - о правилах боя лучше забыть.
     - Все равно - я не желаю...
     - Тогда они придут сюда и сделают все по-своему.
     - Не сделают.
     - Почему это?
     - О них знают.
     - И всего-то? Эх, Глеб, Глеб... Пойми: они орудуют  здесь  уже  почти
шестьдесят лет. У них десятки тысяч сторонников,  партии,  профсоюзы.  Они
ввозят деньги и оружие, ввозят технологии... Запрет на  паровые  машины  и
телеграф был снят их стараниями. Старые законы запрещали  подобное  -  они
сумели  провести  новые  законы.  Они  купили  Карригана  -  полностью,  с
потрохами.  После  выборов  уже  не  останется  никаких  препятствий   для
легального проникновения... Я не вижу выхода, кроме как - убивать их  всех
одного  за  другим...  Но  и  это  поздно,  наверное.  Единственное,   что
обнадеживает - у них там такая Высочайшая степень секретности,  что  будет
очень трудно восполнять потери. Меня проверяли четыре года...
     Молчание. Темнота. Костер догорал.
     И - сначала:
     - Ну, оставь меня. Дай побыть одному...
     - Нет. Или отдай оружие.
     - Я ничего не сделаю.
     - Глеб, пойми: тебя накачали отравой. Сейчас идет похмелье, ломка. Ты
воспринимаешь все слишком остро, будто без кожи...
     - Как я мог ее там бросить! Как я мог!..
     - А что реально можно было сделать? Искать - и снова попасть  в  руки
комитетчиков? Второй  раз  побега  не  получилось  бы.  Мы  сделали  самое
разумное. Ведь она их не интересует абсолютно. Им нужен лишь ты.  Пока  ты
не в их руках - она в безопасности. Вот это постарайся уяснить.
     - Все равно: низость, низость...
     - Низость. Но другого выхода просто нет. Шла бы речь о тебе  одном  -
ха! Но от тебя теперь зависит и эта женщина, и весь мир в придачу...
     - Это я не понимаю...
     - Ты им нужен только потому, что пенетраторов такого класса просто не
существует. У Комитета их нет вообще, у Карригана - два или три  человека,
которым нужен день, чтобы просочиться в промежуточную зону...
     - Это где пыль?
     - Да. И еще день - чтобы  пройти  в  соседний  мир.  Ты  делаешь  это
мгновенно. Поэтому за тебя так и взялись. И, видишь ли... они считают, что
это у тебя не природная способность.  Что  тебя  научил  отец.  И  что  ты
знаешь, как именно он тебя этому научил...
     - Я точно знаю, что не учил.
     - Это мы потом обсудим, отдельно...
     - Его убили они?
     - Видимо, да.
     - Видимо?
     - Ну, Глеб! Не могу же я знать всего. Там знаешь как  друг  от  друга
все скрывают?
     - Подожди. Ты сказал, что пенетраторов у вас нет...
     - У них. Я не с ними.
     - У них. А у Карригана есть. Отца убили в запертой комнате...
     - Карриган - марионетка. Кукла на ниточках.
     - Думаешь? А мне кажется, он просто хочет их  использовать,  а  потом
выкинуть... - Глеб вдруг оборвал себя. Это была не его мысль, и прозвучала
она в голове каким-то чужим голосом. Не могло у него быть  мнений  о  сэре
Карригане и его отношениях с КГБ - он узнал об этом только что, и  плевать
ему было на них всех... - Так кем же все-таки был мой отец?
     - Некоторое время он был начальником Тринадцатого  отдела  КГБ  -  то
есть того самого, который занимался Транквилиумом. Неожиданно для всех  он
бежал сюда и здесь начал  бороться  против  своей  же  организации.  Почти
тридцать лет... В Палладии он создал мощную систему противодействия, и там
комитетчикам пришлось туго. Оперативной  деятельности  почти  не  ведется,
агентура слабая, информации поступает мало. Но вот в  Мерриленде...  здесь
ему почти ничего не удалось сделать и  теперь  Мерриленд  очень  близок  к
тому, чтобы стать плацдармом  вторжения.  Кроме  того,  он  искал  способы
закрытия проходов. Как выяснилось, старые способы не слишком надежны...
     - И - нашел?
     - В Комитете считают, что нашел.
     Опять молчание. Долгое. Краснеют угли.
     - А-лик... опять... все то же...
     - Говори. Говори же! Ну! Что тебя давит?
     - Не знаю... Жить не хочется, вот и  все.  Просто  не  хочется  жить.
Будто Бога не стало...
     - Я понимаю...
     - Нет, не понимаешь, никто не понимает. Когда говоришь -  все  совсем
не так, как было. Если повторять слово, смысл исчезает, верно? Значит,  не
в слове дело, не в слове... Смысл - он как бы  отдельно,  и  слова  только
мешают.  Путаются  сами  и  путают  все  остальное,  набиваются  в  уши...
толпятся, заглушаются одни другими - как люди, право... А Бог - молчит.  И
если говорит, то очень тихо. И не словами - он поступками  моими  со  мной
говорит, желаниями моими... Вот чего не понять. И если его  не  стало,  то
какой же я тогда человек? Сейчас возьму  револьвер,  поднесу  к  голове  и
вышибу себе мозги. Понимаешь - не страшно и даже не противно. И не  жалко.
А - не делаю почему-то... Вот ты - используешь людей, как  карандаши,  как
промокашки. Охранника убил, чтобы на нас не подумали,  будто  не  мы  этот
взрыв учинили, на мне ездишь из мира в мир... Так надо,  да?  Высшая  цель
какая-то? Откуда нам ее знать-то, высшую цель? Не дано этого человеку. Как
природу Бога постичь не дано. И даже самое простое: а есть ли  Бог?  -  не
узнать при жизни. Если есть - одно дело... а вдруг как  нету?  Что  тогда?
Значит, и смысла нету  ни  в  чем,  а  уж  о  высшей  цели  и  говорить-то
совестно... Да ведь и человека тогда, по-настоящему, тоже нет.  Так  ведь?
Ну, скажи?..
     - Так, наверное...
     - А вот совсем и не так! Потому что людям - всем  -  в  глубине  души
безразлично, кто там наверху и может ли человек что-нибудь сам один - лишь
бы  погода  была  теплая  да  после   смерти   безгрешие   оплачено,   как
сговаривались... Бред какой-то! Будто Бог обязан отвечать  за  погоду!  За
нами же выдуманные грешки! Все не так,  не  так,  а  вот  как  -  не  могу
сказать, слова мешают...
     Молчание. Темнота. Погасли и угли. Далекий вой. На острова Тринити не
водятся твари крупнее шакала, но от воя сами собой сжимаются пальцы.
     - Алик...
     - Говори.
     - Я спросить хочу. Почему ты... ушел от них?
     И - молчание. Потом - тихо, почти шепотом:
     - Не знаю...
     - У тебя кто-то остался... там?
     - Да. Жена. Сын.
     - И... как же они теперь?
     Молчание.
     - А родители?
     - Умерли. Уже давно.
     - От чего?
     - От старости, от болезней... Я поздний ребенок.
     - А-а. Я думал - война.
     - И война была. Все было.
     - Потом расскажешь?
     - О чем?
     - О своем мире.
     - Сам все увидишь. Да и расскажу, конечно.
     - Увижу?
     - Да. Иначе нам в Палладию не попасть.
     Молчание.
     - Алик, и все-таки... Как же быть с твоими?
     - С семьей?
     - Да. Разве ж