ачнет заливать палубу.
     Часа два Глеб и Алик продремали на покачивающихся  койках,  укрывшись
стегаными одеялами, набитыми вамбурой - сердцевиной  мохнатого  кадочника:
легкой, теплой и не намокающей в воде. На таком одеяле можно было  плавать
почти как на плоту. Наконец солнце  поднялось  так  высоко,  что  от  него
нельзя было отвернуться.  Сонливость,  вялость:  следствие  умеренной,  но
непрерывной трехдневной  пьянки  -  испарились.  Глеб  вдруг  ощутил,  что
чувство совершенной ошибки, чувство общей  собственной  подлости  -  почти
исчезло. И наоборот; откуда-то взялась уверенность в том, что все делается
правильно и идет в верном направлении. Умом он знал, что это не так  -  но
над чувствами ум не был властен.
     Алик щурился:
     - Плывем, а? Плывем...
     - Плывем, - согласился Глеб с очевидностью.
     Баталер принес поздний  завтрак:  гречневую  кашу  с  молоком,  таким
густым и сладким, что больше походило на сливки. Потом  показал  дорогу  в
гальюн. Проходы на  кораблике  были  узкий,  двоим  не  разойтись,  и  все
помещения крошечные. Две трети объема занимали котлы,  машина  и  дровяные
бункера.
     Потом  они  стояли  на  самом  носу,  глядя  завороженно   вниз,   на
разваливающий с шипением волны ножевой остроты кованый  форштевень.  Точно
так же он должен разваливать деревянные борта  контрабандистских  йолов  и
шхун.
     - Я поражаюсь твоей выдержке, - сказал вдруг Алик. - Я на твоем месте
уже три раза подох бы от любопытства.
     - Ты же мне сам велел не удивляться, - пожал плечами Глеб.
     - И ты не удивлялся?
     - Как сказать... Просто когда удивляешься всему - то  становится  все
равно. Уже на второй день мне там, - он показал большим пальцем за  спину,
и ясно было, что не на казаков, - смертельно надоело.
     - Вот даже как.
     - Ты учти, что я практически не понимал ничего. Будто  смотрел  пьесу
на неизвестном языке. Или с заткнутыми ушами. Понимаешь?
     - Пожалуй, понимаю. Ну, а теперь? Вопросы задавать уже можно. Будешь?
     - Буду. Можно любые? Запретных тем нет?
     - Разумеется, нет. Любые.
     Молчание.
     - Алик, ты... любишь свою страну?
     Молчание же. Долгое, напряженное...
     - Да. В конце концов - да.
     - Тогда почему же?..
     - Я люблю страну - но ненавижу  правителей.  Самодовольных  подонков.
Которые из великой державы создали... Глеб, я боюсь,  что  даже  не  смогу
объяснить тебе так, чтобы ты понял, что именно они создали. Представь себе
огромную тюрьму - в треть всего Транквилиума. Обжитую, привычную для всех.
Все заключенные родились в ней, все знают, что раньше  режим  был  строже.
Правда, говорят, что кормили лучше... Все уверены, что живут  на  свободе,
тюремные правила называют законами, камеры - квартирами...  правда,  отбоя
нет, спать можешь ложиться, когда захочешь. Но ты  живешь  там,  где  тебя
поселят, и не можешь сам оттуда уехать. Ты  практически  ничем  не  можешь
владеть: ни землей, ни домом, ни станком, чтобы  работать...  Работодатель
для всех один: государство, - и жить ты можешь лишь на те деньги, что  оно
тебе платит. Ты не имеешь права не работать на государство, вот так-то.  И
при этом с утра до ночи внушают, что только так и должен жить человек. Вот
ты сказал, что не удивлялся, потому что когда удивляться нужно  всему,  то
не получается... а эти врут абсолютно во всем, и поэтому их трудно уличить
во лжи, потому что нет опоры, нет правды... Это уже и не ложь  получается,
а просто  -  другая  реальность.  Вымышленный  мир,  в  котором  нас  всех
заставляют жить. Понимаешь? Похоже, что мне просто надоело вранье...
     Они говорили до самого  вечера,  под  налетающим  ветром  -  до  того
последнего момента, когда катер лихо подвалил к борту уже поднявшего якорь
почтового клипера "Голубь". Здесь была заранее освобождена каюта - правда,
маленькая, тесная, теснее купе СВ. Поэтому все пять дней пути они заходили
в нее лишь на ночь, проводя дни на  палубе  или,  когда  налетали  быстрые
дожди - в пассажирском салоне. Разговоры продолжались, и к концу  плавания
Глебу стало казаться, что о Старом мире он  узнал  достаточно.  Между  тем
Алик в разговорах все мрачнел и, наконец,  сознался:  ему  не  дает  покоя
фраза,  сказанная  в  полубреду  Гошей  Паламарчуком  в  той  поездке   на
захваченном поезде. Гоша сказал: а все равно вам  никуда  не  деться,  вот
кончат строить БАМ... И вот теперь, в разговорах с Глебом обкатывая заново
все, что знал, сопоставляя уловленные краем глаза и уха обрывки того,  что
знать ему было не положено, Алик пришел к выводу: Комитет нащупал  большой
проход из мира в мир напрямую - и  ведет  теперь  к  нему  железнодорожную
магистраль. А это означает только одно: готовится массированное вторжение,
противостоять которому не сможет ни меррилендская, ни палладийская  армия,
ни обе они вместе - и вообще никто. Находиться этот проход должен где-то в
северной части Острова...
     Высказав это, Алик впал в мрачное молчание, и Глеб его не трогал, все
понимая. Ему самому было трудно  сдерживать  нервную  дрожь  и  не  делать
лишних движений, когда он совместил наконец в сознании: здесь может  стать
так же, как там.
     Они хотят, чтобы у нас стало как у них.
     Они считают, что так лучше.
     И им все равно, хотим мы этого или нет.
     В любом случае - мы это получим. Нас не спросят.
     Глеб понимал: те - не остановятся ни перед чем.
     Было как во сне:  невидимый  зверь  готовится  прыгнуть,  ты  его  не
видишь, но знаешь, что он есть и что это - смерть...
     ...Сначала на горизонте показалась Караульная сопка, потом  -  темные
башни и стены фортов Неспящего, а потом, когда форты расступились по своим
островам и уплыли назад, а вокруг стало белесое зеркало Преддива, усеянное
лодками, малыми судами, катерами, - зеркало, обрамленное черной  блестящей
стеной береговых утесов с редкими башенками наблюдательных постов,  строго
застывшими на фоне такого же, как озеро, белесоватого неба, -  тогда  Глеб
как-то очень тихо, спокойно понял, что раз уж на нем сошлись взгляды  тех,
кто решает дела и судьбы, и раз уж теперь с этим поделать ничего нельзя  -
то отныне нет запретов в борьбе и нет никакого греха, который нельзя  было
бы взять на душу, и нет цены, которую он отказался  бы  заплатить  за  то,
чтобы не случилось этого кошмарного наложения... чтобы не погибло то,  что
я, оказывается, так люблю... Я готов умереть любой смертью, готов  убивать
сам и посылать на смерть других - но мой мир я вам не  отдам,  хоть  вы  и
сильнее меня в миллион раз...
     Потом - на фоне бронзовеющего предзакатного неба, правее раскаленного
диска - черные, в золотом контуре, в красноватой  дымке  стали  выплывать,
еще беззвучные, шпили, купола, крыши, башенки Нового  Петербурга,  столицы
Великого княжества Палладии...


     - Хорошо, - сказал Туров, припечатывая бокал к столу. - Давай  просто
отойдем от готовой схемы и нарисуем другую. Мою. Пусть дурацкую. Почему мы
так дружно решили, что Величко свалил в Америку? Потому что доллары  спер?
А если он их спер специально для отвода глаз, чтобы мы  в  другую  сторону
кинулись, а сам с Глебушкой чешет в противоположном направлении?  Конечно,
для этого нужно иметь мозги, а учитывая принцип подбора  кадров,  мозги  -
дело проблематичное... Но все же? В порядке бреда?  Он  ведь  прихватил  и
марийские деньги, там тоже  приличная  сумма  была...  чтобы  было  с  чем
повторять подвиг генерала Марина. По дороге -  заметь,  по  дороге!  -  он
взрывает базу... а налет на "Рэндал" совершают другие!  Не  Марин  -  а  в
поисках Марина! Организация Карригана отнюдь  не  такая,  -  Туров  сделал
оловянные глаза и поднес ладонь к виску. - Там, как в польском сейме - все
крули. И в числе прочих  есть  три  пенетратора  -  дохленьких,  Марину  в
подметки не годятся, но есть! - и десятка три скаутов.  То  есть  операцию
такую они провести могут. Тогда получается...
     - Ты, может, еще жрать хочешь? - спросил Чемдалов. -  Глаза  все  еще
голодные.
     - Ну, закажи, - согласился Туров.
     Чемдалов подозвал официанта:
     - Еще, пожалуйста, чего-нибудь овощного, два пива и соленых  орешков.
- И, взглянув на Турова, засмеялся: - Тебя  бы,  Степа,  первого  сожрали.
Потому что сам  ты  мяса  не  ешь,  и  толку  от  тебя  в  этом  плане  ни
малейшего...
     Уцелевших после взрыва на базе четверых сотрудников удалось  вывести:
нашли и расчистили узкий проход в самом  городе.  Тут  как  раз  и  Брянко
подоспел - с консервами... Да, подумал  Чемдалов,  как  транспортный  узел
Владивосток значение утратил. Ничего, вот введем в дело новый проход  -  и
все старые окажутся ненужными. Лишними.
     Он только что был там и все видел. Проход был  огромный  и  сквозной,
без промежуточных зон, но большая часть его располагалась  в  воздухе.  По
форме он напоминал наконечник копья  длиной  больше  километра  и  шириной
метров двести, косо воткнутый в землю. На уровне  земли  ширина  его  была
сорок два метра. Нашли знаешь как? - говорил Кондратьев, бывший когда-то с
Чемдаловым в одной опергруппе, а теперь вот безвылазно торчащий  в  тайге,
при гнусе. - Зимой здесь иней на деревьях - во! И тепло, якуты  это  место
знают - зверье сюда приходит греться... Они стояли у вертолета и  смотрели
на скальное безумие, начинающееся на той стороне. Ты туда ходил? - спросил
Чемдалов. Ходил, а как же, - удивился Шура Кондратьев, - только там далеко
не уйдешь: вертолетами надо  будет  людей  забрасывать.  Чемдалов  кивнул.
Инженерное управление  уже  подготовило  проект  "плацдарма",  требовалось
одно: дотянуть сюда рельсы.
     Хотя это ни разу  не  было  сказано  вслух,  Чемдалов  понимал:  идея
"вставить фитиль" при Ю-Вэ приобрела иное содержание.  Транквилиум  теперь
рассматривался как глубокий и вместительный бункер, имея который  было  не
страшно ввязываться в ядерную войну...
     И, глядя на то, как Туров уминает огромную порцию цветной  капусты  в
сухариках,  Чемдалов  подумал  еще,  что  все  планы  придется,  очевидно,
свернуть в трубочку и засунуть поглубже, потому что счет пошел на месяцы и
дни, и нечего уже забивать себе голову всяческими тайными  операциями,  на
которые потеряно  столько  сил  и  бесценного  времени,  а  надо  четко  и
всесторонне готовиться к открытой интервенции. Тем более что Транквилиум -
не  Афганистан,  оружие  туда  поставлять  никто  не   сможет,   так   что
преимущество будет подавляющим... да и народ  не  тот.  Ему  представилось
вдруг, как разгружаются эшелоны, как по немыслимым мостам и туннелям танки
и бронемашины сходят с гор и окружают район прохода железным кольцом,  как
вертолеты высаживают десанты, как внутри кольца возникают города,  вначале
палаточно-барачные,  а  потом...  Он  отогнал  видение  и  сам  над  собой
посмеялся: пацан, пионерская зорька сыграла. Это будет в сто раз  страшнее
Афганистана, подумал он, и все равно  мы  победим,  потому  что  за  нами,
позади нас - будут самые лучшие в мире заградотряды с "першингами" и MX...
     Чемдалов огляделся. Они ничего не знают, подумал  он.  И  не  узнают,
потому что Величко - не знал. А если и  узнают,  то  не  смогут  помешать.
Едят, пьют. Ходят...
     Живите пока, ребята.
     У него  было  странное  чувство:  будто  он  на  сцене  театра,  идет
бесконечная пьеса, и все давно забыли, что это пьеса  -  и  пытаются  жить
всерьез. И даже умирать - всерьез.
     - Ладно, -  сказал  он  вслух.  -  Допустим,  что  ты  прав.  Величко
перебежал... туда. В Мерриленд, в Палладию - неважно. Скорее, в  Палладию.
Он и так всплывет рано или поздно. А может быть, его засадят на  Гармошку.
По большому счету, Степа, - плюнуть и растереть. Все равно - когда мы туда
придем, деться ему будет некуда.
     - Нет, - сказал Туров. - Его нужно найти и убить. И Марина - найти  и
убить. Это - нужно. Все остальное - как получится...
     - Ладно, - сказал Чемдалов. -  Тогда  -  занимайся  этим  делом.  Три
недели сроку.
     - Понял, - сказал Туров. - В Большой Комитет  за  помощью  обращаться
можно?
     - Да хоть в Центральный. Но чтобы легенду не нарушать!
     - Я не пацан, - отмахнулся Туров.



                                    18

     Глеб и узнавал, и не узнавал Новопитер. Все в нем будто  бы  осталось
то же -  но  сместилось,  сдвинулось,  поменялось  местами.  Узкими  стали
проспекты, куда более изящными - фасады. Непривычно звучала уличная  речь.
Плыло в глазах от щедрости витрин, от запахов сдобы  кружилась  голова.  В
первые дни у них почти не было  денег,  сороковник,  выданный  комендантом
Маяцкого на дорогу, растаял мгновенно. Департамент  же  охраны,  куда  они
обратились с паролем, оплачивал лишь жилье и выдавал три рубля суточных на
двоих. Этого хватало, чтобы один раз незатейливо поесть:  щи,  баранина  с
кашей, пирог, молоко, - да раз попить чай с сухарями. Лишь через неделю из
Кассивелауна поступил Глебов перевод.
     Это  событие  они  отметили  шикарным  ужином  в  "Пилигриме".  Потом
отправились в ночную оперетту. Давали "Седьмую жену" Блонского.  На  самом
патетическом месте, дуэте Лизы и  Капитана,  Глеб  вдруг  уснул.  И  потом
несколько дней кряду с ним это случалось: он засыпал в самых  неподходящих
местах. Ему снились какие-то чрезвычайно яркие сны -  но  не  запоминались
совершенно. Пятнадцатого  августа  случилось  два  события:  Алик  получил
наконец  отправленный  "золотой  груз":  свои  странные   деньги,   Глебов
револьвер и патроны к нему - и пришло приглашение явиться на некую  "общую
встречу".
     Шестнадцатого, в четыре часа пополудни, сильно парило после дождя.  В
многочисленных протоках и каналах вода стояла высоко.
     "Общая встреча" проходила в отдельном кабинете ресторана "Беловодье".
Два лица были знакомы Глебу: офицера, который принимал их в первый день по
прибытии, лейб-гвардии  подпоручика  Павлова  -  и  господина  Байбулатова
Кирилла Асгатовича...


     Среди пассажиров, сошедших на берег в Кассивелауне с борта  пакетбота
"Иван  Великий",  обслуживающего  линию  Ньюхоуп  -  Новый   Петербург   и
задержанного в Ньюхоупе из-за гражданских беспорядков,  была  и  маленькая
еврейская семья: папа Джейк Шульман, часовщик, ювелир и антиквар,  как  он
отрекомендовался,  и  его   семнадцатилетняя   дочь   Наоми.   Пара   была
трогательная: низенький, кругленький, очень подвижный, очень разговорчивый
папа - и высокая, медлительная, вся в мелких  кудряшках  черных  роскошных
волос, с диким взглядом из-под тяжелых век дочь. Ее можно было  бы  счесть
красавицей - если бы не багровое родимое пятно на шее  и  на  части  щеки.
Папа рассказывал всем, кто соглашался его слушать, что это пятно  -  часть
семейной трагедии, женихи далеко стороной обходят девочку,  но  нельзя  же
допускать, чтобы она так страдала ни за что - и  вот  он,  отец,  исполняя
свой отцовский долг, везет ее в  Порт-Блессед  к  доктору  Квили,  который
умеет такие пятна удалять... Дочь молчала, глядя в  пол.  А  девочка-то  -
огонь под пеплом, шепнул  своему  другу  и  компаньону  мистер  Мак-Конти,
адвокат. Компаньон охотно  согласился.  Они  и  сошли  в  Кассивелауне,  и
Светлане почти не пришлось прибегать к своему умению говорить с акцентом и
особым образом строить фразы, чему ее так упорно учил  Сол.  Сначала  было
смешно, потом стало получаться. Еще  три  дня,  и  мы  сосватаем  тебя  за
раввина, смеялась Олив. В Кассивелауне было темно из-за низко висящих туч.
Дождь начинался, но тут же кончался.  Сильно  пахло  рыбой.  Другая  пара,
мистер и миссис Черри, роскошная блондинка с  синей  лентой  в  волосах  и
пожилой моряк, не по своей воле ставший чиновником адмиралтейства, как  бы
случайно прогуливалась по палубе  над  трапом.  Баркас  отчалил.  Взлетали
весла, и уже невозможно, невозможно было различить  слившиеся  в  короткое
тире фигуры пассажиров. Увижу ли я  ее  когда-нибудь?  -  вдруг  с  ужасом
подумала Олив. И Светлана, глядя на уходящий все дальше и  дальше  высокий
борт барка, подумала: увидимся ли? О Господи - где и когда? Раз...  раз...
раз... - негромко командовал боцманмат. Небо касалось верхушек мачт.
     Поразительно резкими голосами орали чайки.
     На причале Шульманы взяли кэб  и  сразу  же  отправились  на  станцию
дилижансов.      Кассивелаун      был      полной       противоположностью
романтически-возвышенному  Порт-Элизабету.  Плоский,  темный,  не  слишком
чистый город, состоящий будто бы из  одних  задворок.  Бесконечные  глухие
заборы тянулись вдоль улиц с узкими,  в  две  ладони,  тротуарами,  слепые
стены и фасады с забеленными окнами;  черные  решетки  в  проемах,  редкие
деревца,  мостовые  из  дикого  камня,  темная  стоялая  вода  в  каналах,
неистребимый запах рыбы, рыбной чешуи,  рыбьего  жира,  рыбачьего  клея...
нет, Кассивелаун не стоил внимания. И красивые дома, что попадались им  на
пути, и сады, и уходящий куда-то ясный бульвар казались  пленниками  этого
города. Здесь делались деньги, большие деньги, и ни для чего другого  этот
город предназначен не был. Он даже не был предназначен для тех, кто жил  в
нем - хотя они, возможно, притерпелись к его уродствам и не  замечали  их,
видя лишь что-то хорошее...
     Дилижансы в Порт-Блессед уходили каждый час, но свободные места  были
только в семичасовом.
     Шульманы сидели в станционном ресторанчике и  убивали  время,  поедая
невкусный обед. Надо кушать, дочка, журчал непрерывно Сол, ты молодая,  ты
еще не знаешь, что главное - это правильно питаться... Светлана  старалась
не слышать. Когда они готовились, Сол вот так же вбивал в ее тупую голову,
что главное - это никогда и ни при каких обстоятельствах  не  выходить  из
роли, пусть камни падают с неба... Она и не выходила. Просто считала  дни,
сколько еще осталось: семь... пять... теперь вот - три, да-же меньше. Двое
суток в дилижансе, потом поездом - ночь и утро. Да, папочка, шептала  она.
Тошнота не то чтобы прошла - но теперь  ее  можно  было  подавлять  просто
усилием воли. Впрочем, и пилюли, и настойку она пила аккуратно.
     Мучили запахи. Казалось, ко всему на свете добавили по капле чаячьего
жира.
     - Я больше не могу тут сидеть, - сказала Светлана и улыбнулась.  -  Я
сейчас сойду с ума...
     Сол тут  же  с  готовностью  встал,  выставил  крендельком  ручку.  С
потертой сумкой через плечо он не расставался никогда. Они вышли под дождь
и раскрыли один большой черный зонт на двоих.
     Надо было как-то прожить три часа.
     - В дилижансе будет труднее, - сказал Сол тихо. - Выдержите, миледи?
     - Выдержу, - сказала Светлана. Она знала, что выдержит.
     "Книжная лавка" - было написано на угловом, наискосок через  площадь,
двухэтажном доме. Когда они подошли поближе, увидели и название:  "Афина".
Изображена была сова.
     Три комнаты анфиладой, запахи воска, корешков, книжной пыли. Полки от
пола  до  потолка,  застекленные  и  открытые.  Месяца  не  хватит,  чтобы
просмотреть все. И продавец - похож на пирата: пегие волосы и  лысинка  на
темени, но - косица до лопаток.  Кожаный  широкий  пояс  вместо  жилета  и
короткие  морские  сапоги  усиливают  впечатление.  И  поэтому,  наверное,
Светлана, понизив голос, задает вопрос:
     - И что, у вас таки нет книжек из Старого мира?
     Глаза пирата вспыхивают темным огнем.
     - Есть, - говорит он негромко. - Но вы знаете их цену?
     Им цену, мысленно поправляет его Светлана - и кивает. Ловит тревожный
взгляд Сола. Незаметно подмигивает ему.
     Книги эти, конечно, не здесь. Надо спуститься на три ступеньки в нишу
за прилавком, пройти через низкую дверь - там каморка без окон, горит газ.
Стол, стулья, сундуки. Железный шкаф. Да, вот в этом шкафу и хранятся они,
пронесенные контрабандой, прошедшие через десятки рук...
     Колокольчик наверху.
     - Пожалуйста, выбирайте, - ведет рукой хозяин и уходит.
     Даже бумага - непохожа... Светлана открывает первую попавшуюся  книгу
(бумажная глянцевая  обложка):  "...И  во