лжно быть, не только из-за ветра повернул
к берегу капитан Арчи.
     Очень помогла Дорис. Прикидываясь пустой болтушкой, она  пристроилась
возле Олив и затянула бесконечную сагу о том, как они с Арчи, еще молодые,
наткнулись на отмели на кусок "копченого" янтаря "с мою тогдашнюю  задницу
размером". А "копченый", то есть красный,  вошел  вдруг  в  моду  и  стоил
четыре шиллинга за унцию; кусок же тянул на семьсот  унций.  Да  и  деньги
тогда были не то что нынче: те четыре шиллинга на два нынешних фунта  лечь
могли и на них отоспаться. А был такой Арчи друг, а ее почти  жених  Верм,
вот уж имечко родители нашли, лучше бы сразу Червяк -  и  не  мучиться.  И
уговорил их этот Верм не продавать  сразу,  а  погодить,  цены,  мол,  еще
поднимутся.  И  стали  ждать,  и  цены  действительно  все  поднимались  и
поднимались и вот поднялись так хорошо, что сели они все втроем в дилижанс
и поехали в Тристан, а оттуда поездом в Меркьюри. Там  самые  лучшие  цены
были. Приехали - бабах! Правительство возьми  да  объяви  новый  налог  на
добычу янтаря, да такой, что у всех  все  опало.  И  как  мужчины  приняли
вечерком с горя, так и продали  этот  кусок  какому-то  хлюсту  фунтов  за
тридцать или за сорок. А через неделю отменили тот налог...  Сбежал  тогда
от них Верм с какой-то цыганкой. Говорят, видели его потом в таборе  -  на
дудке играет...
     Светлана  все  так  же  смотрела  за  борт,   в   темную   воду,   но
чувствовалось: слушает.
     Ровно на закате йол ткнулся в песок.


     Похоже, он опять уснул. Что-то ему подмешивали в еду или  питье,  это
ясно... Теплый, душноватый  туман  -  и  сквозь  него  скользит  острый  и
холодный, как стальной клинок, незамутненный островок сознания. Как  бы  -
чужого... Это странно, не страшно -  может  быть,  потому,  что  -  туман,
теплый душноватый туман...  Но  благодаря  этому  клинку,  его  остроте  и
холодности, Глеб знает: Светлана  им  не  досталась!  Умница,  она  сумела
ускользнуть, скрыться... не погорячись, не поддайся, продержись...
     Я - здесь - не поддамся...
     Ему показалось, что последние слова он услышал, как отражение эха  от
стен. Открыл глаза. Изгибы...
     Проклятье.
     Расслабился. Горячая вода, чистое белье, пивная кружка кислого  вина.
"Чего б не жить? Служить одно - что Дьяволу, что  Богу.  Как  различить  с
земли? Поверить - чем? Могуществом ли славен человек?"
     И - многое другое...
     Опять потянуло вниз, сомкнулось над лицом: он  брел  по  тропе  вдоль
ручья, тропа уходила в лес, и вот он на поляне,  и  перед  ним,  ничем  не
скрытые, но ставшие видимыми внезапно - возникли лев и женщина. Глеб замер
- не в страхе, а в торжественном оцепенении. Можно ли сказать, что лев был
наг? Точно так же нельзя было сказать такого про эту женщину. Одежда  была
бы нелепа на ней. Из рукотворного - лишь темного металла диадема с мыском,
доходящим до переносицы: как на старинных богатырских шлемах.  Он  никогда
не видел эту женщину...  Лев  приподнялся  и  повел  хвостом,  но  женщина
дотронулась до его головы и улыбнулась, и  преобразилась  из  богини  -  в
самую прекрасную и притягательную девушку  на  свете,  веснушки  на  носу,
взмах ресниц... Теперь он услышал собственный стон.
     Глеб сел - стальной пояс впился в тело - и обхватил голову.
     Я без нее сойду с ума, подумал он. Просто сойду с ума...
     И - в ответ на помянутое  безумие  -  один  из  болтов,  удерживающих
ставень в оконном проеме, вдруг с негромким скрипом  провернулся,  подался
из отверстия - и упал  на  кровать.  Глеб  посторонился.  Касаться  руками
плодов собственных галлюцинаций не хотелось.  Следом  выпал  второй  болт,
потом третий, четвертый... На всякий случай, и веря,  и  не  веря  глазам,
Глеб встал и отошел к двери. За дверью тоже что-то происходило - далеко  и
невнятно. Будто бы двигали мебель. Щит повисел еще немного, не держась уже
ни на чем, потом наклонился, медленно  выпал  из  проема  и  стал  неровно
спускаться вниз. И позади него на  фоне  серебристо-серого  неба  появился
силуэт человека. Человек стоял  в  неловкой  позе  и  производил  какие-то
напряженные мелкие движения, и Глеб не сразу понял,  какие  именно.  Потом
дошло: он на веревках опускал этот самый щит  вниз,  стараясь  делать  это
беззвучно. И Глеб подошел и принял груз. Щит был неожиданно тяжелый  -  из
двухдюймовых досок.
     - Только очень тихо, - по-русски прошептал пришелец.
     Глеб кивнул, и тот перелез через подоконник. Вдвоем они опустили  щит
на кровать. Пришелец еще раз прижал палец к губам, потом  зашел  Глебу  за
спину. Звякнуло  что-то  металлическое,  и  Глеб  ощутил  прикосновение  к
пояснице. Это же сталь, растерянно подумал  он  -  и  тут  пришелец  резко
выдохнул, раздался звонкий щелчок, и что-то  покатилось  по  полу,  звеня.
Цепь, опоясывавшая Глеба, соскользнула.
     Он обернулся. Пришелец, улыбаясь, прятал в сумку на поясе  инструмент
- ножницы с очень короткими лезвиями и длинными, как у плотницких  клещей,
ручками.
     Серый прямоугольник окна пересекала черная веревка. Глеб забрался  на
койку, посмотрел сначала вниз, потом вверх. До земли было далеко.  Козырек
крыши нависал над самой головой.
     Туда или туда? - вопросительно указал пальцем  Глеб.  Пришелец  ткнул
вниз. Подал рукавицы из щетинистой бычьей кожи...



                                    10

     ...момент, когда простая эта мысль: разжать руки  и  сделать  полшага
вбок - показалась ей удачной. Не дойти никогда, не дойти до  конца  моста,
хлипкого, древнего,  истерзанного  ветрами,  растеребленного:  колючие,  в
лохмах, канаты, палки и сучья под ногами трещат  и  ломаются,  но  держат,
держат почему-то... не  дойти  до  конца,  и  не  повернуть  назад,  и  не
остановиться на мосту... Руки срослись с канатами перил, ноги отказывались
ступать. Далеко внизу бесилась, вся в пене, зажатая камнями речка...
     Короткий миг падения - и все.
     Не будет мук, и страха, и тоски.
     Но - невозможно почему-то отпустить перила...
     Уже потом, на берегу, на узкой каменной тропе, она увидела:  кожа  на
ладонях снята начисто. Пальцы отказывались  разжиматься,  боялись  обмана,
лишь чуть ослабляли хватку, когда она там, на мосту, рыдая не от страха  и
не от жалости к себе - это пришло  потом,  позже,  позже,  -  а  от  самой
возможности вдруг вот так просто взять и расстаться с этим миром, с  собой
и стать чем-то другим, незнакомым, ненужным  -  делала  шажок,  потом  еще
шажок, потом еще...
     Руки так и не разжались, так и были  стиснуты  в  кулачки,  пока  она
убегала по тропе - дальше, дальше от моста, дальше... а потом, наверное, в
ней что-то сломалось, но что-то другое заработало, новое, звериное, потому
что утром она проснулась на охапках наломанных амбрелл, амбреллами укрытая
- дрожа от росы и утренней свежести предгорий,  но  вместе  с  тем  -  все
понимающая, ко всему готовая и отчаянно бесстрашная.
     Не было страха. Не было, и все.
     Горы стояли - вот они.
     За сутки по лесам и предгорьям, без дороги она прошла миль тридцать.
     Будто уходила от погони...
     Если рассудить здраво - следовало вернуться на  берег  и  там  искать
людей. Светлана знала, что никогда не сделает этого.
     Желто-зелено-серые склоны и пыльного цвета вершины, щетина  лесов  по
гребням и перевалам. Но за этой цепью  вздымается  другая,  цвета  облаков
днем и ослепительно-белая вечерами. Никогда не тают снега тех вершин...
     Но где-то же проходят овечьи тропы, пастушьи хижины разбросаны  вдоль
них, и охотничьи домики должны,  должны  стоять  в  лесах!  Иначе...  что?
Иначе...
     Никаких не может быть "иначе".
     Только - найти бы...
     И весь этот день, второй после страшной ночи в  пустой  деревушке  на
побережье, она уже не  бежала  от  людей,  а  искала  людей.  Но  -  тихо,
по-звериному, скрываясь.
     Не голод мучил ее. Немыслимо остаться голодным в аркадийском лесу. На
одних  бананах  и  орехах  жить  можно  бесконечно.  Знающие  люди  устают
перечислять съедобные растения. Особенно - если есть огонь. Но и без  огня
- прожить легко.
     Иного рода беспокойство владело ею.
     Почему она ничего не чувствует? Или  все,  что  там  было,  не  имеет
смысла? Не имеет значения?
     Она не могла даже - вспомнить. И сны не приходили.  Будто  того,  что
было - не было. А просто  кто-то  нашептал  на  ухо  смешноватую,  пошлую,
немного  грустную  историю  про  гусара  и  гризетку  -  и  ушел.  А  она,
отсмеявшись - забыла.
     Или это действительно был лишь  сон,  длинный  счастливый  сон,  а  в
деревушке настало пробуждение?
     ...С десяток хижин  на  песке,  огромные  амбары  со  стойким  рыбным
запахом, штабеля  мешков  с  окаменевшей  солью  -  и  непонятная  чистота
повсюду. Ни жилые, ни заброшенные места не могут быть такими  чистыми.  Но
накатывался шторм, волны доставали уже  до  невысокого  песчаного  откоса,
ворочая бревна-плавник, и капитан Арчи, довольный, что шлюпочная  эстакада
уцелела и можно, пусть выбившись в конце концов из сил,  выволочь  йол  на
самый верх, дал команду отдыхать, и все повалились там, где стояли. И  все
равно - потом откуда-то взялись силы, чтобы развести огонь, нагреть  воды,
смыть соль с тела, напиться горячего бульона с сухарями... Спать легли  за
полночь и проснулись поздно, ветер и прибой убаюкивали. День прошел легко,
хотя и не быстро. К вечеру дождь прекратился, ветер стих. Следовало  ждать
утишения прибоя.
     Это задним числом вспоминаются несуразности: та самая чистота, плотно
убитая тропа по-над берегом, при заросшей дороге...
     Ей снился странный сон: будто она живет в лесу с  редкостными  белыми
гладкими деревьями, и  просто  под  деревьями  стоят  кровати,  массивные,
широкие, и вот на этих кроватях живут незнакомые между собой люди. А потом
начинается лесной пожар, и все куда-то бегут, бегут... Это было  сумбурной
дико, но вот надо же, запомнилось... И даже сейчас она не могла  полностью
отделить приснившееся от увиденного.
     Или приснилось все?..
     Приснилось, что она просыпается, хватая ртом воздух, потому что нечем
дышать от дыма. В темноте ее кто-то тащит за ногу, хватает, она отбивается
и кричит - неслышно. Горло сжимает жестокий спазм... а потом -  светло  от
огня, и она уже не в доме. Высокий и худой, по пояс  в  толпе,  человек  в
клетчатом трико  и  трехрогом  колпаке  с  бубенцами  жонглирует  горящими
факелами. Костры по обе руки от него, искры струятся в небо. Уходи отсюда,
уходи, уходи, шепчет кто-то, и  Светлана,  пятясь,  натыкается  на  что-то
мягкое и падает...
     Провал в памяти.
     ...Она смотрит откуда-то сверху, лежа на животе, и в  одной  ее  руке
ремень походной сумки, а в другой - ствол карабина. Она  знает,  что  надо
бежать, скрываться - но не может оторвать взгляд от того, что видит  перед
собою. Круг костров, и в центре круга стоит тот самый,  наверное,  высокий
человек, что подбрасывал факелы  -  но  теперь  он  в  плаще  с  откинутым
капюшоном, и Светлана видит его лицо: обтянутый выбеленной кожей  череп  и
черные тени вокруг глаз. В руке его большой нож формы  ивового  листа.  Он
говорит что-то, и Светлана слышит и понимает его, но смысл сказанного  тут
же испаряется из памяти. Потом она видит три пары, стоящие  перед  ним  на
коленях: мужчины с повязками на глазах и женщины с  жестоко  стянутыми  за
спиной руками. Все они голые, и на  коже  их  написаны  незнакомые  буквы.
Голос черного человека становится  другим,  из  обступившей  костер  толпы
выходят еще люди, одетые в какие-то волочащиеся юбки, и становится  слышен
тихий и тяжелый рокот барабана, и эти люди  падают  вокруг  черного,  а  у
черного в руках откуда-то возникает огромный селезень, распахивает  крылья
и машет ими бешено - от ближайших костров  вздымаются  тучи  искр.  Черный
выкрикивает что-то, делает молниеносное движение ножом  -  голова  селезня
катится по спинам простершихся в пыли, а  обезглавленная  птица  -  летит,
переворачивается в воздухе и рушится позади стоящих  на  коленях,  и  они,
повернувшись, начинают ловить бьющуюся птицу: незрячие мужчины  руками,  а
связанные женщины - бросаясь на нее, стараясь  зажать  коленями,  схватить
зубами...  Короткая  схватка  -  птица  растерзана,  и  пары  на   коленях
подползают  к  черному  и  выкладывают  перед  ним  свою  добычу.   Черный
всматривается в кровавые ошметки, и в этот момент в  круг  костров  вводят
большого осла, а на осле задом наперед сидит голая разрисованная женщина с
пучком перьев в руке, и Светлана не сразу узнает в ней - Олив!..
     Опять провал.
     Но что-то же было еще, что-то  такое,  что  погнало  ее  сквозь  лес,
напролом,  заставило  бросить  и  карабин,  и  припасы...  Она  не   могла
вспомнить. И не хотела.
     Что-то - сквозь дым...
     Именно - дым. Солнце уже садилось, когда она уловила запах дыма.


     Они так и шли: то скрываясь в пыльный мир, то выныривая  обратно.  Ты
не напрягайся, сказал Глебу спутник, тебя притравили -  теперь,  пока  вся
эта дрянь не выветрится, понять ничего не сможешь. Это  они  специально...
Спутника звали Альбертом. Альбертом Юрьевичем. Величко. Можно просто Алик.
И на "ты". Ему было под тридцать.
     Путь лежал в Лэймчипсфорд. Идти  приходилось  пешком  -  по  понятным
причинам. Иногда их подвозили,  если  было  по  пути,  местные  йомены.  В
пыльном мире - и Глеб сквозь не редеющий пока туман  в  сознании  удивился
этому - была проложена узкоколейная дорога. Но у него пока не  складывался
вопрос. Сохранившему же четкость восприятия  уголку  сознания  эта  дорога
была просто неинтересна. А может быть,  "стальной  клинок"  давно  знал  о
ней...
     Здешние  места  были  плотно  заселены:   множество   крошечных,   на
десять-двадцать домов, городишек, еще больше ферм и сел.  В  пыльном  мире
они лежали в  руинах,  и  лишь  рельсы  были  новенькие  и  блестящие.  По
цементным шпалам можно было идти, не оставляя следов.
     Они нас будут по дороге в Пикси  ловить,  козлы,  -  нервно  радуясь,
твердил Альберт Величко, но держался постоянно настороже, карабин  из  рук
не выпускал. И Глеб был при оружии вновь,  вернулся  к  нему  револьверчик
мистера Бэдфорда, и ему Глеб почему-то обрадовался больше, чем чемодану  с
золотом и деньгами. У  них  с  собой  было  вообще  какое-то  ненормальное
количество денег: два тяжелых мешка. Золото  и  банкноты  Глеба  в  одном,
плотные пачки незнакомых длинных серо-зеленых купюр - в другом. Толку нет,
а бросить жалко, посмеивался  Величко.  Так  они  то  ехали  на  йеменских
телегах, то уходили в пыльный мир, то  возвращались,  путали  след,  ехали
дальше... Глебу казалось, что этим они занимаются всю жизнь.
     Обедая в придорожных трактирах, прислушивались к разговорам,  изредка
вступали в беседу сами. Говорил Величко: якобы они с кузеном (кузен - это,
понятно, Глеб) разыскивают компанию туристов, с которой не  встретились  в
условленном  месте:  ну,  опоздали,  не  успели  ко  времени,  а   те   не
дождались... Глеб был тихий, спокойный, старался  всем  улыбаться,  иногда
рассказывал анекдоты, читал лимерики.  Он  и  чувствовал  себя  под  стать
этому: как ранним утром, когда уже  не  спишь,  но  еще  и  не  проснулся.
Притравили... Это он понимал.
     Только на пятый  день  пути  он  начал  чувствовать  себя  человеком.
Вечером этого же дня их настигли.
     Впрочем,  "настигать"  -  значит  догонять.   С   этими   же   своими
противниками они столкнулись нос к носу.
     В чем-то повторилась ситуация в отеле...
     - Гант - эт ту-удаа, - лениво  трубкой  указал  направление  возница,
которого Величко так и не сумел склонить к  изменению  маршрута.  -  Ва-ам
напра, мне-е нале-е, - и надвинул шляпу на нос.
     В Гант им не нужно было абсолютно.  Но  они  потащились  по  отсыпной
дороге, прошли под указателем: "ГАНТ - 8 миль, ДИЗЗИ - 11 миль",  свернули
на тропинку, уводящую в заросли, и наконец исчезли из виду.
     - Ну, поехали, - сказал Величко по-русски. Он иногда  говорил  как-то
странно: знакомыми словами, но совершенно не к месту. Может быть,  у  этих
слов был скрытый смысл. Глеб не знал.
     Он был мрачен и беспокоен. Хотелось то ли  забраться  с  головой  под
одеяло, то ли отрыть себе нору, то ли разорваться на части и убежать сразу
во все стороны - главное, чтобы отсюда.  Это  из  тебя  наркотик  выходит,
говорил Величко, ты терпи, ты понимай, почему ты такой, и  терпи...  Будет
еще кислее, знаю.
     Куда уж кислее...
     В пыльном мире зарослей не было, даже черного прутика не  торчало  из
земли.  Откуда-то  взялись  осколки  красного  гранита  -   яркие   пятна,
притягивающие взгляд. Рельсы были в полушаге  -  и  по  рельсам  навстречу
катился маленький, будто сбежавший  из  детского  парка,  поезд:  открытый
локомотивчик, издающий бормочуще-урчащие звуки, и несколько вагончиков  за
ним. Два человека сидели на локомотиве - как на скамейке в том же парке.
     И Глеб с Альбертом, и те двое - увидели друг друга одновременно. Все,
что произошло потом, заняло несколько секунд - ну, десять. Вряд ли больше.
     Сидевший справа - вскочил. В руках у него оказался короткий карабин с
торчащим, как у винтовки Аркатова, магазином. Он схватился  за  затвор,  и
одновременно  второй  -  машинист,  наверное,  -  дал  гудок  и-то  ли  от
неожиданности, то ли от неумения -  затормозил  слишком  резко.  Охранника
бросило вперед, на ограждение, карабин вырвался из его руки,  качнулся  на
ремне - и от удара прикладом произошел выстрел! Машинист взмахнул рукой  и
повалился на бок. Альберт сбил Глеба с ног, что-то  крикнул  (лишь  потом,
когда все кончилось, Глеб сообразил, что это была команда "Стреляй!") -  и
сам метнулся через полотно. Поезд, скрежеща и завывая, приближался.
     Револьвер сам собой оказался в руке.
     Раздался  странный  звук  -  будто  над  ухом   разорвали   коленкор.
Посыпались камни.
     Характерно,  с  оттяжкой,  ударил  метчисоновский  карабин  Альберта.
Что-то лопнуло под ударом пули.
     Глеб освободился от рюкзака, откатился на пару шагов. И снова  резкий
звук. Автоматическое оружие, вдруг взялось откуда-то в памяти. Когда-то он
слышал про такое...
     Поезд был рядом.
     Откуда взялось это слово?
     Не время вспоминать...
     Пули - над самой головой. Жуткий  визг.  Всем  телом  Глеб  чувствует
удары рядом.
     Выстрел. Вскрик.
     Глеб взвивается над землей, револьвер в вытянутой руке...
     Можно не стрелять.
     Охранник медленно сползает по  ограждению,  левой  рукой  поддерживая
правую. Рот его распахнут. Диковинного карабина не видно.
     Поезд, наконец, останавливается, тело  машиниста  валится  на  землю,
гудок перестает выть.
     Становится ненормально тихо.
     Подходит Альберт. Охранник смотрит на него и явно узнает...
     - Слезай, зайчик, приехали, - одними губами усмехается Альберт и  для
убедительности поводит стволом карабина. - Я тебе штраф выпишу.
     - Алька... ты откуда здесь? Ничего  себе...  Сказали,  ты  в  Америку
удрал. Елки зеленые, больно-то как!..
     - Слезай, - повторил Альберт.
     Охранник, морщась  и  охая,  повернулся  спиной  и  стал  спускаться,
нащупывая ногами железные ступеньки, и вдруг Альберт взвизгнул:
     - Стоять! Руку за голову, сука! Руку, сказал!!! Глеб,  держи  его  на
мушке, чуть шевельнется - бей!
     - Понял, - сказал Глеб.
     - Ну, козел, ты за  это  заплатишь.  За  все  заплатишь,  -  прошипел
охранник.
     - Заплачу, Гоша, - сказал Альберт, взбираясь на локомотив со  стороны
машиниста. - Милое дело -  платить...  бери  все,  что  хочешь,  но  плати
наличными - помнишь? - Он выпрямился и  закинул  за  спину  автоматический
карабин. - Вот теперь - мелкими шажками...
     На земле обмякшего охранника  перевязали  -  его  же  рубашкой.  Пуля
перебила плечевую кость, застряв где-то в мышцах. Да уж, с чем с чем, а  с
мышцами у охранника был полный порядок...
     - И что в