- Что? Что случилось? Сайрус?
     - Как вам сказать... Видите ли, он взял годичный отпуск и  уехал.  На
север, в имение...
     - Давно?
     - Неделю назад.
     - Вот оно что... А почему? Что произошло?
     - Этого я не знаю достоверно, а слухи передавать не хочу. Но в  вашем
доме живет теперь его племянник с семьей, так что если  вам  нужно  где-то
остановиться, то моя лачуга в вашем распоряжении...
     - Спасибо, мистер Пэтт... - звон, и частые шшшух-шшшух-шшшух в  ушах,
и хрустальная ясность всех видимых предметов, как бы отгораживающая ее  от
мира; ноги с трудом нащупали пол. - Мне есть где  остановиться,  не  стоит
беспокойств... - и лицо слишком ощутимо, будто  покрыто  воском,  восковой
маской. - Я пойду, до свидания. Мне нужно принять ванну и поспать...
     Мистер Пэтт говорит  что-то,  но  Светлана  уже  не  слышит,  как  не
чувствует собственных шагов. Боже мой. Боже, кричит она неслышно, это  все
из-за меня, это я во всем виновата! За что же - его?!
     И вдруг понимает, почему  голос  следователя  -  там,  в  лагере,  на
сортировке - показался ей знакомым. Именно этот голос  повествовал  тогда,
за их  с  Глебом  спинами,  о  возвращении  отца...  прощальный  вечер  на
"Эмеральде"...
     Еще один камешек лег в странную мозаику.


     Чемдалов брезгливо оттолкнул зеленую пластиковую папку. Все идет, как
задумано:  в  Ньюхоупе  цены  относительно  бумажного  фунта  выросли   на
семнадцать процентов. Это уже признаки  того,  что  заработала  собственно
машина инфляции: ввезенных бумажек  при  самом  эффективном  использовании
хватило  бы  на  двенадцатипроцентное  подорожание.  Золото  из  наличного
оборота почти исчезло, в банках огромные очереди, а скоро... почти завтра,
да... О, это будет похлеще знаменитой "черной пятницы"! В шести крупнейших
банках Мерриленда будут двинуты капиталы, оседавшие три последние  десятка
лет - и это будет настоящий удар. Нокаут. Не выдержит никто.
     А если и в "черную пятницу" кто-то так же вот пошутил?
     Чемдалов даже засмеялся. Когда знаешь,  что  существует  Транквилиум,
все  загадки  истории  разрешаются  по  одной  схеме.  А  тот,  кто  долго
размышляет над этим, либо постепенно сходит с ума, либо начинает понимать,
наконец, что истории безразлично, каковы причины  тех  или  иных  событий:
случайность ли, заговор ли, железные ли  законы  экономики,  или  произвол
высших  сил...  Вот  сидит  он,  Чемдалов,  в  одном  лице  совмещающий  и
случайность, и железные законы, и  заговор,  и  справедливость,  и  высшие
силы, - ну и что? И всегда так: сидит какой-нибудь Чемдалов... а если и не
сидит - все равно, какая разница?
     Странно только - вдруг вспотели ладони...


     Мистер Бэдфорд вел себя как  старый  любящий  дядюшка:  откуда-то  от
соседей была привлечена горничная, пожилая полная матрона, в мягких  руках
которой Светлана окончательно расслабилась и  за  ненадобностью  перестала
понимать, где она есть и что с нею делают. Уют  и  безопасность  царили  в
этом каменном доме, обнесенном еще и каменной крепкой стеной. Была  теплая
ванна, был легкий ужин, и Сол рассказал мистеру Бэдфорду все, что знал - а
может быть, и не все, Светлана не вникала. Она  как  сквозь  текущую  воду
видела этих мужчин, занявшихся мужскими делами, курящих  трубки  и  пьющих
красное вино. Потом как-то незаметно она оказалась под одеялом.
     ...Стена пламени, и под эту стену ныряла, отчаянно крича  от  боли  и
страха. Юкка и выносила щенков,  одного  за  другим  -  мертвых,  мертвых,
мертвых, мертвых... - и ныряла за следующим. Она так и осталась там, по ту
сторону огня, а Светлана отступила еще на  шаг  и  оказалась  у  ворот,  и
бегущий человек -  он  бежал  медленно,  как  в  воде,  как  в  кошмаре  -
повернулся в ее сторону, взметнулись длинные, до плеч, волосы, и  на  бегу
он взмахнул рукой, но как бы вдогонку этому, посылающему нож в  ее  грудь,
взмаху -  резко  отбрасывает  назад  другую  руку  и  от  этого  чуть-чуть
поворачивается, и нож впивается в столб...
     Она вздрогнула от  этого  грубого  удара  и  проснулась.  На  потолке
неподвижно лежало пятно света от зеленой ночной лампады. Тот человек узнал
ее - и она его вот-вот узнает... Она долго лежала  в  темноте  и  пыталась
вспомнить и понять, где и когда  она  видела  этого  человека  -  и  вдруг
вспомнила, все сразу, и спокойно уснула.
     Это был Левушка Каульбарс.


     Из Крепостца  выехали  так:  шестнадцать  верховых,  семь  коней  под
вьюками и одиннадцать  подменных.  На  две  недели  взяли  провиант,  хотя
Коротченя, потолковав с казаками, уверился, что обернется экспедиция  дней
за десять. Охотничьи делянки были в той стороне, скиты монастырские, да  и
самоделы начинали валить там лес и расчищать поля по реке  Порвань  -  так
что дорога была, пусть и плохонькая, пусть и не до самого места, на  карте
означенного - но была дорога.
     Лишь ночь провели в Крепостце.
     Вышли на зоре. Красивое было место, и с моря красивое, и с земли. Это
Федякину губу называли казаки морем: сейчас, до ноября, пока не  сменились
ветра и не пошел отгон воды - не видно было другого берега  даже  с  вышек
над палисадом. Зимой - станет река, верст  пяти  в  ширину,  черные  голые
острова проступят, обрамленные наледями,  и  с  перекатов  будут  сплывать
клочья пены - но здесь, под утесом, над  стосаженной  глубиной,  недвижным
останется темное зеркало... Ерзая в казачьем седле, непривычном для  него,
знавшего лишь охотничье, Глеб все же не мог не оглядываться  по  сторонам.
Совсем недавно эти места лежали за краем обитаемого мира, чему свидетель -
палисад из триохватных бревен цвета мокрого камня,  блокгаузы,  казармы...
не жили тут, лишь службу мотали. И вот - россыпь желтых домов; горбыльные,
на год-два поставленные временные амбары, конюшни, коровники; плетеные  из
луба и лозы, похожие на громадные опрокинутые  лукошки,  птичники.  Только
что оторали петухи и теперь лениво  постанывали  то  тут,  то  там;  сонно
бормотали  куры.  Собаки  провожали  едущих  молча:  пустолаек  казаки  не
уважали... Еще земля в щепе; еще лишь с палец толщиной  саженцы  в  свежих
лунках вдоль дороги, накрепко огороженные от коз  и  кроликов;  да,  здесь
живут и намерены жить и впредь... И - пахнет хлебом.
     Еще верст двадцать, до самого  полудня,  слева  и  справа  от  дороги
виднелись хутора, только что поставленные, а то и шатры или  палатки  там,
где еще ничего не успели поставить. Тянуло гарью: дурной лес  и  кустарник
разрешено было выжигать на корню.
     Седоусый, хотя  совсем  не  старый  казак,  видя  затруднения  Глеба,
пристроился рядом с ним и поехал молча, лишь чуть подчеркивая  особенности
посадки, и вскоре Глеб освоился и с седлом, и со  стременами,  вынесенными
непривычно вперед. Вот так, слегка откинуться...
     Его удивил Алик, держащийся  в  седле  с  великолепной  небрежностью.
Что-то новое появилось в его лице, сгладив запекшуюся вражду к далекому  и
невидимому ли, глубоко ли спрятанному в себе... И подобное же произошло  с
Кириллом Асгатовичем. Волчья бы шапка, да расшитый халат, до кривая  сабля
- были бы ему кстати. Перехватив взгляд Глеба, он чуть улыбнулся,  обнажив
верхние зубы - и стало ясно, что думает он о том же.
     Дорога раздвоилась: по-над рекой, к  дальним  хуторам  -  направо;  и
через излучину, напрямик, к скитам и зимовьям - налево. Туда  и  двинулись
по неторной, несколько дней  неезженой,  перехваченной  поперек  паутиной.
Дневной привал был короток, обеда не варили, съели лишь по куску холодного
в маринаде мяса да по ломтю не успевшего остыть хлеба. И к  вечеру,  после
заката уже, вышли вновь к реке. Искупавшись и искупав коней, поели  плотно
кулеша и  улеглись  под  полотняным  навесом.  Звезды  висели  низко,  как
сливы...
     На другой день тот же седоусый казак, Мирон Игнатьевич, дядько Мирон,
также пристроился рядом с  Глебом  и  начал  разговор.  Служил  он  второй
пограничный срок, за младшего брата, которому пойти  было  не  с  руки.  У
самого же  Мирона  сыновья  взрослые,  неженатые,  хозяйство  вести  могли
вполне... Не спрашивая ни о чем впрямую, он все подводил разговор к  целям
похода. А не  добившись  ничего,  сам  стал  рассказывать  о  прошлогоднем
случае, когда в тех же местах охотники поймали карлу. Какого?  Вот,  чуток
повыше сапога. А так - человек человеком. Одетый, обутый, хоть и в  драном
во всем. И даже говорил будто бы по-русски, только  больной  он,  что  ли,
был: бредил, все звал кого-то. Везли его в Крепостец, беднягу, да так и не
довезли: помер дорогой. Не по этому ли делу и  мы-то  едем?  Глеб  ответил
невнятно. Рассказ дядьки Мирона растревожил что-то  в  памяти,  и  вылезли
некстати  слова:  "червонная  зона".  И  -  вновь  заболело,   всплыло   и
растеклось, зачерняя все вокруг, чувство совершаемой ошибки...
     Я что-то знаю - и не могу вспомнить... Что-то очень важное.
     Альдо... Почему не зашел? Постоял у дома - и не зашел.
     Что-то не пустило.
     Да, стоял - как упершись в стеклянную стену. Непонятно...
     - Кирилл Асгатович, - Глеб догнал его и поехал рядом. - Будьте добры,
расскажите еще раз, как попали к вам эти часы?
     Байбулатов вздрогнул.
     - Вы мысли не читаете, Глеб Борисович? Я как раз вспоминаю те  дни...
- он помедлил и продолжал, не дождавшись реплики Глеба: - Я получил их  по
почте. На следующее утро после того, как...  Часы  еще  шли.  Не  было  ни
записок, ни... Я даже обработал конверт реактивом, думал - тайнопись. Нет,
не тайнопись. Просто  -  часы.  В  серой  оберточной  бумаге.  Заведенные.
Репетир стоял на трех часах ночи. Примерно в это время его  и  убили...  -
Байбулатов вздохнул. - Я знал  о  той  акции,  что  он  готовил  -  и  был
решительно против нее. Но Борис Иванович меня не слушал. У меня уже  тогда
начало складываться впечатление, что он сам спланировал и  рассчитал  свою
смерть. Зачем? Не знаю... Но он выглядел человеком, простившимся со  всеми
и со всем... Ему уже ничто не было страшно.
     Глеб посмотрел на  своего  собеседника.  Черные  глазки  непроницаемо
смотрели мимо. Даже если он  знает  что-то,  подумал  Глеб,  но  не  хочет
говорить - то и не скажет. Вся история смерти отца - сплошные дыры. И  нет
призрака, чтобы раскрыл сыну страшную тайну...
     - Что значит "червонная зона"? - спросил Глеб.
     - Это из скаутского жаргона, - тут же  ответил  Кирилл  Асгатович.  -
Область, где существуют проходы. От Земли Спасения до Эннансиэйшн.
     - А почему так называется?
     - Форма такая - червонная масть.
     - Понятно... Значит, мы давно уже не в ней?
     - Совершенно верно.
     Некоторое время ехали молча.
     - Мы живем в очень  странном  мире,  -  проговорил  задумчиво  Кирилл
Асгатович. - Мы привыкли к нему настолько, что  странностей  не  замечаем.
Они повседневны... Однако, с точки зрения ученого, он очень странен,  если
не сказать: нелеп. Борис Иванович говорил, что  создан  он  кем-то  просто
так, для забавы. Как игрушечный домик на окне, как  картинки  Эшера.  И  я
почему-то подозреваю, что он нашел доказательства этому - и отчаялся.
     Глеб кивнул,  не  желая  вступать  в  дискуссию.  Отец  действительно
приводил в пример эту теорию - как иллюстрацию лености мысли.  Пожалуйста,
говорил он, вот так можно объяснить все на свете...
     Почему исток Тарануса не скудеет, а море Смерти не наполняется?
     Почему существует Кольцо ветров?
     Почему небо над головой такое же, какое было над Канарами  двенадцать
тысяч лет назад - но в зеркальном отображении? Почему планеты  неподвижны,
как и звезды? Почему есть приливы, но нет Луны?
     Что, наконец, находится за Кольцевыми горами?
     Отчаяние - да, было. Но что-то другое служило его причиной...



                                    20

     Голоса стихли за деревьями. Казаки  снимались  с  привала.  Оставался
день пути - правда, самый тяжелый, без дорог. Да и зверь тут шалит, качали
головами бывалые. Пулю иметь в стволе, предупредил Коротченя.
     Здесь, подумал  Глеб,  останавливаясь.  Место  подходило  как  нельзя
лучше: лощинка, ложе пересохшей речки, и через нее  -  поваленное  толстое
древнее дерево. Он скользнул в пыльный мир и  понял,  что  не  ошибся:  из
просвета под деревом тянуло тем самым внутренним теплом, которое позволяло
ему находить места соприкосновений, места  переходов  из  одного  пыльного
мира в другой. Это  почти  всегда  бывал  какой-то  отграниченный  участок
пространства, лучше всего -  дверь.  Лишь  однажды  ему  удалось  поменять
пыльные миры, просто идя по дороге, но это потребовало  какого-то  нового,
непривычного усилия, и повторить его не получалось: он просто забыл, какое
"движение"  делать.  Поэтому  Глеб   предпочитал   пользоваться   дверями,
воротами, нишами, согнутыми или поваленными деревьями, кабаньими лазами  в
кустарнике, большими дуплами, однажды -  ямой.  Раньше  он  выискивал  эти
"двери", лишь перейдя в пыльный мир; теперь как бы на спор с  самим  собой
он стал намечать их заранее и уже несколько раз подряд угадывал правильно.
     Пригнувшись, он пробрался под лежащим деревом: здесь, в пыльном мире,
оно было не замшелым, а, напротив, - голым,  скореженным,  черным,  все  в
выступающих узлах  длинных  деревянных  мускулов  -  и  пересек  невидимую
границу пыльных миров. И тут же на  миг  показалось,  что  это  просело  и
рухнуло на плечи дерево - его качнуло и повело вперед и  вниз,  он  сделал
два шага, приседая - и сунулся на колени - вовремя, как оказалось:  лощина
кончалась крутой осыпью, почти обрывом, а  под  обрывом  мелко  плескалось
море,  маслянисто-черное  море  пыльного  мира,   чашей   вздымающееся   к
горизонту. Голова  кружилась  так,  как  не  кружилась  никогда  в  жизни,
клонилась на грудь - и стоило огромных усилий держать ее прямо.  Казалось,
что земля, на которой он стоит - нет, сидит, упираясь руками  -  вместе  с
ним стремительно возносится к небесам. Трудно было вдохнуть  -  и  все  же
Глеб сумел, набрав полную грудь воздуха, задержать дыхание...
     Порыв холодного, как с ледника, соленого ветра привел его в  чувство.
Море было белесое, в мелких  пенных  барашках,  и  волны  были  маленькие,
речные. Не под стать ветру был прибой. Зато - под стать полутора  десяткам
людей, выволакивающих весельные свои лодки на гальку.
     Врут глаза... не с чем сопоставить... Не может быть! Нет!..
     Но вот и люди там,  внизу,  увидели  его  и  стали  поворачиваться  в
изумлении и страхе, крича и показывая на  него  пальцами,  и  Глеб  понял,
поверил, что глаза - не врут. Повыше сапога, сказал дядько Мирон.
     Эти, пожалуй, будут пониже сапога...
     И тут он понял все. Или вспомнил. Впрочем, какая разница?..
     Надо было возвращаться. Возвращаться совсем - в самый Новопитер. Этот
поход не имел смысла.
     Глеб обнаружил, что он уже в пыльном мире и ползет на четвереньках  к
внезапно далекой двери. Колени вминались в мягкий, как  глина,  известняк.
До пещеры оставался шаг, когда  показалось:  все.  Не  стало  ни  сил,  ни
понимания. Что-то черное легло на него сверху и  раздавило  без  боли.  Он
лежал, не зная, отдыхает он или умирает. И когда тяжесть  исчезла,  он  не
поверил, что вернулся...
     Но - каким-то запредельным, чудовищным усилием ему удалось перетащить
свое тело через порог, разделяющий  миры  -  и  здесь  -  он  уже  не  был
беспомощным великаном. Он просто лежал лицом вниз, вдыхая одуряющий аромат
сухих палых листьев и мха; мышцы расслаблялись со стоном...
     Минутой позже он  услышал  голоса,  зовущие  его.  Битый  час  казаки
обшаривали лес в поисках пропавшего "жельмена"...
     - Все просто, - говорил потом Глеб, раскладывая  на  брезенте  карты:
Транквилиум, Советский Союз, Европа, США, карта сопряжений.  -  Надо  было
догадаться сразу. Вот: между Москвой и Ленинградом около шестисот верст. А
между точками, сопряженными с Москвой  и  Ленинградом,  всего  около  ста.
Поэтому любой наш  предмет,  попадая  туда,  оказывается  вшестеро  больше
аналогичного, изначально находящегося там. И наоборот, понятно. Вот вам  и
карлы повыше  сапога...  А  червонная  зона  -  это  место,  где  масштабы
практически  совпадают.  Действительно,  сердечко  получается,   червонная
масть. Так что придется нам возвращаться и действовать оттуда.
     - Да, - вздохнул Алик, разглядывая карту. - Жаль, что  не  догадались
раньше. Столько времени упущено...
     - Может, и не упущено, - сказал Глеб, прислушиваясь к себе. -  Может,
так и надо было...
     - Я никогда особо не задумывался над всем этим, - сказал  Байбулатов,
- вернее, я считал, что мне это не по уму. Но  вот  глядите:  если  верить
картам Бориса Ивановича, а не верить ему оснований покамест нет, то именно
здесь, на Стрельце, имеет место сопряжение с  Северным  полюсом  Земли.  И
сюда же, к Стрельцу, сходятся проекции экватора  и  двадцатых  меридианов,
западного и восточного. Получается, что огромная  часть  обитаемого  мира,
вся Европа и  большая  часть  Африки,  с  Транквилиумом  не  соприкасаются
вообще.  И  в  то  же  время  вот  этот  клин,  уходящий  от  Стрельца  на
северо-запад, соприкасается с чем-то, лежащим вне Старого мира...
     - Может быть, там упаковано южное полушарие? - пожал плечами Глеб.  -
Где-то же оно должно быть.
     - Может быть, - легко  согласился  Байбулатов.  -  И  все  же  Эридан
притягивал Бориса Ивановича как-то особенно...
     - Господа, давайте форму мира мы обсудим позже, - сказал Алик. -  Как
я понимаю теперь, нам с Глебом предстоит  веселое  путешествие  по  Союзу.
Кирилл Асгатович, скажите: так ли уж категорически не принимают в Палладии
беженцев оттуда - или могут быть сделаны исключения?
     - Могут, - сказал  Байбулатов  и  чему-то  усмехнулся.  -  За  особые
заслуги перед короной. Да вы и сами могли догадаться, Альберт Юрьевич.
     - Хотелось услышать. Итак, нам нужно быстро и  безошибочно  найти  ля
фам оттуда, умную, молодую, лучше,  если  красивую  -  которой  до  смерти
надоело прозябать на маленьком гармоничном острове... Найдем?
     - Да.
     - Сделать документы...
     - Любые. А в чем ваш план?
     - Надо разбить нашу пару. Они ведь понимают, что в одиночку Глеб  там
не пройдет - поэтому охотятся на двух мужчин. Если же...
     - Понял. Это разумно. Так и будем делать.
     Все  это  время  Глеб  безотрывно  смотрел  на  карту.   На   вершину
треугольника - дельты Эридана. И чуть выше: туда, где русло  его,  единое,
без рукавов - лежало между меловой стеной  плато  Ратмирцева  и  подножием
исполинского дышащего вулкана,  Трубинской  сопки.  Почему-то  именно  это
место притягивало, приковывало взгляд, а потом - ледяная игла вошла  между
глаз, проникла в мозг... Глеб поспешно  отвернулся  от  карты.  Колотилось
сердце.


     Все произошло слишком быстро и тихо: подойдя к барку с  двух  сторон,
пираты забросили со своих катеров кошки и по узловатым тросам  моментально
вскарабкались  на  палубу.  Стрельба  началась,  когда  судно   было   уже
практически   захвачено:   капитан   и   несколько   офицеров   попытались
отстреливаться, но  были  перебиты  и  выброшены  за  борт.  Пассажиров  и
оставшуюся команду выгнали на шканцы, заставили раздеться  до  белья  -  а
потом бандиты, светя фонарями, принялись сдирать с дрожащих  от  холода  и
унижения женщин золото и камни. Спокойно, Олив,  девочка,  шепотом  сказал
Батти, держись, главное - держись. Сам он выглядел тоже не лучшим образом.
     Из кают выносили вещи, вываливали на палубу,  отбрасывая  в  сторону,
как ореховую скорлупу, пустые саквояжи и чемоданы.  Ценности  увязывали  в
парусину, прочее - бросали за борт. Бандитов было десятка три, но они  так
деловито сновали повсюду, что казалось - их тут не одна сотня. Так  прошло
около часа.
     Потом снизу, глухие, просочившиеся сквозь палубу -  донеслись  крики.
Так могли кричать лишь сгорающие заживо.
     Олив огляделась, дрожа. Все делали с