на Врангеля - это уже полная зима, а скауту, чтобы  ход
нащупать, нужно теплое лицо и руки. Говорят, был такой  человек  Полежаев,
он и зимой находил - только это, наверное, легенды...
     И - оружие, конечно. Он взял карту Транквилиума,  где  отмечены  были
оставшиеся склады. Вчера дал команду: немедленно перебросить все стволы  и
патроны из промежуточной зоны в реальный мир. Бояться  уже  нечего,  кроме
как опоздать. Ну Величко, ну и сукин сын! - беззлобно  подумал  он.  Такую
базу угрохать!.. Все равно мы выиграем, старичок, сказал он  мысленно,  ты
там еще на что-то надеешься, а мы, в общем-то, уже выиграли.
     Он никогда не испытывал эмоций по  отношению  к  сопернику.  Он  даже
полагал  его  не  соперником,  а  партнером  по  увлекательной  игре,  где
разыгрывается самое увлекательное, единственное  в  своем  роде  настоящее
приключение: смерть.
     Или вы что-то задумали? - он мрачно посмотрел  на  карту.  Но  карта,
испещренная карандашными  пометками  (язычки  огня,  звездочки,  крестики,
пистолетики, даты, прочие иероглифы), ничего особо  опасного  не  обещала.
Вблизи  Большого  Прохода  вообще   не   отмечалось   никакой   активности
противника...
     Играем дальше, сказал  Туров.  Не  знаю,  как  вам,  а  нам  осталось
протянуть полсотни километров рельсового пути.


     Сосед оказался неожиданно славным  человеком.  После  первого,  чисто
представительского и потому краткого и формального визита он стал бывать у
Кэмпбеллов строго через  день.  Вечера  теперь  были  не  такие  долгие  и
тягостные. Мужчины сидели вокруг курительного столика, Светлана -  чуть  в
стороне, как бы за рукоделием. Сидели и  вели  беседы.  Да,  доктор  Элмер
Фицпатрик  был  великолепным  собеседником.  Философ  и  историк,   знаток
литератур обоих миров, он до сравнительно недавнего времени  преподавал  в
столичном университете, но - оставил кафедру и удалился в родовое  имение,
когда совет попечителей потребовал от него прекратить  морочить  студентам
головы вопросами типа: а почему, собственно, литература  Транквилиума  так
очевидно несравнима с литературами Старого мира? Почему она тускла,  бедна
сюжетами, сухорука и  колченога?  До  пятидесятых  годов  по  отношению  к
старому  миру  употреблялся  термин  "культурная  метрополия";   ныне   он
заклеймен и проклят - почему бы это? И так далее...
     - Чему удивляться: старики всегда желали, чтобы молодежь  была  такая
же тупая и безмозглая, как они сами. Когда это им удавалось, они  говорили
о прогрессе. Когда не удавалось - о падении нравов...
     - Как правило, прогресс и падение нравов происходили одновременно,  -
улыбнулся Борис Иванович.
     - Это лишь видимое, поверхностное противоречие, отражающее  сложность
даже нашего мира, - доктор улыбнулся в ответ.  -  Свет:  волна  и  частица
одновременно. Человек: бог и животное в одном теле. Вы меня понимаете?
     - В этом есть резон, - согласился Борис Иванович.
     Сайрус молча кивнул.
     С  ним  что-то  происходило  в  последние  дни:  неуловимое   глазом,
неназываемое, но отчетливое. Светлана касалась его со страхом - будто  под
живой кожей можно было обнаружить камень...
     - Взять нашу несчастную культуру. Я говорю  о  культуре,  потому  что
кое-что понимаю в ней, но то же самое можно было бы сказать,  наверное,  о
чем  угодно...  Так  вот:  обе  нации  Транквилиума  -  по   сути,   нации
самозванцев. Британцы, побывавшие американцами, а потом вновь  возжелавшие
стать британцами, но забывшие, каково  это  -  быть  британцем,  а  потому
придумывавшие все на ходу.  И  русские,  бегущие  в  Беловодье,  в  страну
справедливости  и  молочных  рек,  а  попадающие  в  какие-то  полу-Афины,
полу-Берендеи, и другие русские, бегущие все равно куда, лишь бы бежать...
как, впрочем, бежали и  из  Салема,  и  из  библейского  пояса,  и  вообще
отовсюду. Каких только славных фамилий люди не спиливали кандалы и в Нуне,
и в Иринии! Причем я не исключаю, конечно, что среди них были и  настоящие
представители древних родов, но - прискорбно мало...
     - Это уже далекое прошлое, - сказал Борис Иванович.
     - Разумеется. Но я говорю о другом. О том,  что  наши  общества,  как
круговой  порукой,  повязаны  знанием  о  взаимном  самозванстве.   Причем
самозванстве наивном и часто нелепом. Простите, дорогой капитан, -  доктор
кивнул Сайрусу, - но британского лорда, например,  не  мог  лишить  титула
даже король. А у  нас  вдруг  восторжествовал  принцип  выборности...  Мой
любимый Киплинг в "Книге джунглей" описал народ Бандар-логов, поселившийся
в покинутом дворце. Они подражали людям и  даже  надевали  их  платья,  но
никак не могли понять, зачем это делают. Это не  мешало  им  считать  себя
самым великим народом...
     - У вас есть Киплинг? - спросила, подавшись вперед, Светлана.
     - Да! Причем и на английском, и на русском. Хотите почитать?
     - Конечно! До сих пор мне попадались лишь его стихи, хотя я знаю, что
он писал и прозу.
     - Стихи - великолепны.  При  всей  их  простоте  почему-то  никто  не
понимает их до конца. Типичная реакция студентов такова: эти поэты Старого
мира очень плохи, потому что я их не понимаю.
     - Разве же только студенты? - вздохнул Борис Иванович.
     - Но студенты просто по определению должны быть любопытными! Хотя  бы
любопытными... Посмотрите, как из нас  вытравливается  само  это  чувство:
воспитанием, примерами, жалкой нашей прозой и версификацией... воспеванием
покорности судьбе, сдержанности, послушания... а за проявление любопытства
и самостоятельности - немедленное наказание от людей и судьбы!
     - Я подозреваю, что все  не  так  уж  скверно,  -  сказал  Сайрус.  -
Конечно, жизнь наша сконструирована так, что вознаграждается спокойствие и
бесстрастность. Тем ярче Случаются исключения...
     Светлана вздрогнула. Крошечные звездочки вспыхнули в  груди,  излучая
тепло...
     - Их не случается в литературе, вот в  чем  беда,  -  сказал  доктор,
покачав головой. - Ведь каждый пишущий убежден,  что  делает  человечество
светлее и чище. Более того, он считает, что  обязан  это  делать.  Людьми,
Богом, законами, обычаями, образом жизни... Можно  ли  быть  искренним  по
обязанности?
     - То есть искренность вы полагаете  самым  главным  в  литературе?  -
спросила Светлана. - А как же мастерство, занимательность?..
     - Я не могу сказать, что в ней -  главное.  Вот  в  пище  соль  -  не
основной же компонент, а без нее все приедается...  Вы  понимаете,  что  я
хочу сказать? Взять стихи. И в хороших, и  в  посредственных  присутствуют
одни и те же компоненты: рифмы, размер, содержание... Но от чтения хороших
стихов обязательно появляется холодок в спине. За все, что мы  с  тобой  и
что с детьми случится - вставай, иди на бой, в ворота гунн  стучится.  Наш
мир давно угас, но не расстался с нами, и все,  что  есть  у  нас  -  лишь
камень, сталь и пламя...
     Будто пахнуло холодом от раскрытой двери.
     - Право же, дорогой Фицпатрик, - начал Борис Иванович,  но  в  дверях
действительно кто-то возник, и Светлана видела лишь силуэт: громадный, под
притолоку...
     - Мое почтение, капитаны, - вошедший снял шляпу. Это был почтальон. -
Мое  почтение,  доктор,  леди  Кэмпбелл...  -  прижав  руку  к  груди,  он
поклонился. - Прошу прощения за столь поздний  визит,  но  вам  экстренное
письмо,  капитан  Кэмпбелл,  и  я   вынужден   попросить   вас   подписать
квитанцию... И печальное  известие,  леди  и  джентльмены:  скончался  наш
сосед, сэр Бэнхэм.  Похороны  завтра,  в  час  дня,  в  его  усадьбе.  Вы,
вероятно, не успели познакомиться с ним, леди и сэр, но заверяю  вас:  это
был исключительно хороший человек. Он очень много  сделал  для  округи,  и
ваша школа, леди, возникла благодаря его  попечительству.  Весной  все  мы
отметили его девяностолетие...
     - Брайан, - спросил доктор  почтальона,  -  вы  в  каком  направлении
сейчас поедете?
     - Возвращаюсь в центральную контору, доктор.
     - Тогда подождите  меня  одну  минуту,  поедем  рядом.  Исключительно
приятно было побеседовать с вами... - он поклонился.
     - И все-таки люди почему-то бегут не туда, а оттуда, - сказал Сайрус.
     - Это так. Зато великие произведения созидаются не здесь, а там.  Это
наводит на размышления, не так ли?
     Проводив гостей, задержались на лужайке перед домом. На  западе,  над
невидимым морем, остывала заря. Звезды  яростно  мигали:  над  головой,  в
вышине, шла яростная борьба воздушных потоков. Внизу было тихо. И вдруг...
     - Сайрус, смотри!
     На востоке, над самыми  горами,  плавно  двигалась  по  небу  тусклая
звездочка.  Погасла...  минуту  плыла  в   обратном   направлении.   Опять
погасла... и опять возникла. Будто тоновый огонь  плывущей  галсами  яхты.
Плывущей по небу яхты... Так длилось четверть часа. Потом все исчезло.
     В экстренном  письме,  подписанном  лордом  Адмиралтейства  адмиралом
Ричем, капитану Сайрусу Кэмпбеллу, рыцарю, предлагалось немедленно прибыть
в Порт-Блессед и принять под свое командование новейший  линейный  корабль
"Артур". Дата, подпись, печать.
     Ледяные тончайшие нити пронизали воздух...


     Путь от Тюмени до  Москвы  проделали  в  "пыльном"  вагоне.  Вагон  с
выбитыми стеклами продувался навылет, ночью замерзала вода,  хотя  Глеб  и
приспособился  топить  уцелевшую  вагонную  печку  "спионеренным"  (ну   и
словечки у них!) у проводников углем. Тем же путем он разжился матрацами и
одеялами. Кое-как заткнули окно,  утеплили  дверь;  и  все  равно  мерзли,
жались друг к дружке, пили коньяк и крепкий чай. Глеб удивлялся сам  себе:
он испытывал слабое, но очень отчетливое чувство возвращения...
     Варя сидела, спрятав  руки  в  рукава.  Старалась  молчать.  Она  уже
пофонтанировала за время пути до Тюмени - так,  чтобы  обратили  внимание,
чтобы запомнили...
     - И за этим только вы меня тащили сюда? - спросила она  Глеба,  когда
Алик вышел: то ли в туалет, то ли покурить, то ли просто размять  ноги.  -
Важное задание, важное задание...
     - Чем-то недовольна? - усмехнулся Глеб.
     - Ну, почему... Все было замечательно -  и  на  дачке,  и  потом.  Ты
ласковый, ты знаешь, да? Таких мало... И все равно - я не понимаю, зачем я
нужна? Только для утех господ офицеров?
     - Не только. Еще - на случай, если среди тех, кто в курсе наших  дел,
окажется предатель. Следовало пустить здешнюю милицию и  прочих  ищеек  по
ложному следу, заставить проверять молодые пары в аэропортах. Понимаешь?
     - Неужели может быть предатель? Ради чего, не понимаю...
     - Моего отца убили меньше года назад.
     - Прости.
     - Кроме того, мы ведь не знаем, как все обернется. Может  быть,  тебе
придется вытаскивать нас...
     Варя нежно провела ладошкой по его щеке.
     - Не дай Бог... - в голосе ее прорезалась хрипотца.


     Чужая память продолжала просачиваться, как трюмная вода. На страшной,
пустой, мертвой площади трех вокзалов Глеб вдруг понял, что уже был здесь,
был давно, шел дождь, горели фонари, черная машина  ждала  его,  и  офицер
подобострастно, как лакей, открывал дверцу... Он стряхнул наваждение.
     Двигались быстро.  Алик  вел.  В  каком-то  подземном  переходе  Глеб
переместил всех в реальный  мир.  Было  холодно,  промозгло.  Наверху,  на
тротуаре, показалось, что они так  никуда  и  не  переместились,  но  нет:
проехала машина, потом еще  одна.  С  низкого,  ниже  крыш,  неба,  сеялся
мелкий, мельчайший, почти невидимый дождь.
     Не было еще шести утра.
     Алик встал у края  дороги.  Поднял  руку.  Пятая  или  шестая  машина
остановилась.
     -  До  Выставки,  шеф!  -   просунулся   Алик   в   окошко.   Получив
утвердительный ответ, повернулся: - Садимся, ребята.
     Уроки не пропали даром: Глеб уверенно, будто в тысячный раз  обхватил
пальцами ручку, вдавил кнопку замка, потянул  дверцу  на  себя,  пропустил
Варю, сел рядом,  захлопнул  дверь.  Алик  разместился  впереди,  рядом  с
водителем. Тронулись. Окна были забрызганы жидкой грязью, лишь с переднего
стекла  ее  счищали  механические  щетки.  Сквозь  серую  дождевую  пелену
проступали тяжелые громады плосколицых домов. Здесь их звали корпусами,  и
Глеб  подумал,  что  это  подходящее  название.  Корпус.  Тело.   Неживое,
безмозглое...
     - Тут направо, пожалуйста, и притормозите на секунду, - сказал  Алик.
И,  когда  машина  мягко  остановилась,  сунул  водителю  под   нос   свое
удостоверение: - Комитет государственной безопасности,  старший  лейтенант
Величко. Товарищ водитель... - он кинул  взгляд  на  именную  табличку,  -
Мухамедзянов, сейчас вы покинете машину. Идет оперативное мероприятие,  не
пытайтесь его сорвать. До восьми часов вы свободны -  но  постарайтесь  не
попадаться на глаза знакомым. Ровно в восемь  выйдете  на  Новослободской,
машина будет ждать вас на стоянке, по счетчику я заплачу. Деньги заберите,
документы оставьте. И - никому никогда ни звука! Сразу забудьте все! Будет
хотя бы намек на то, что вы проболтались,  -  за  сто  первый  километр  в
двадцать четыре часа. Ну, все ясно?
     - Так, товарищ старший лейтенант, не положено мне...
     - Слушай, солдат! Забудь ты это "не положено"! На карту  безопасность
страны поставлена. Ты еще минуту проерепенишься - и атомная война, считай,
началась. Понял? Быстро из машины!..
     - У ней с третьей на четвертую с силой втыкать надо...
     Глеб  оглянулся.  Водитель  стоял  на  обочине,  всей  позой  выражая
неуверенность. Потом он  поднял  руку,  сделал  несколько  шагов  вдогонку
машине... опустил руку и остался стоять.
     Машина свернула за угол. Здесь  были  серые,  почти  черные  стены  с
узкими, как бойницы, окнами. Болезненно-ярким пятном мелькнула  женщина  в
оранжевом плаще и с красным зонтом над головой.
     - Давай, - сказал Алик, но Глеб уже все сделал сам.
     В пыльном  мире  было  светлее.  Стены  цвета  высохшей  кости  зияли
провалами, у дома напротив  вместо  крыши  торчали  вздыбленные  стропила,
позади которых устремлялась в  небо  вычурная  остроконечная  башня.  Небо
светилось не вполне равномерно: будто за матовым стеклом бродили медленные
молнии...
     - Стой! - вскрикнула Варя.
     Под стеной, укрытый шинелью, лежал скелет. Алик  не  остановился,  но
проехал мимо медленно, давая увидеть.
     На ногах скелета были огромные серые ботинки.
     - Солдат, - с удивлением сказал Алик. - Едва ли не с войны...
     - Провалился сюда  и  не  смог  выбраться,  -  предположил  Алик.  Он
вспомнил, как сам впервые  попал  в  пыльный  мир:  случайно,  неожиданно,
неуправляемо...
     - А я всегда боялась подземных переходов, - сказала Варя. - Казалось:
вот спущусь здесь - а выйду черт знает где. И, кажется,  один  раз  так  и
получилось...
     - И где же ты оказалась?
     - Не знаю. Я  тут  же  бросилась  обратно.  Потом  простить  себе  не
могла...
     - Так где?
     - Вот представь: холодно, едва ли не снег -  а  я  выхожу  на  темный
пляж, вот такая лунища  -  и  морем  пахнет!  И  тепло,  как  в  сказке...
Маленькая была, перепугалась.
     - Нанюхалась чего-нибудь, - полуобернулся Алик.
     - Не-а, когда нанюхаешься, все не так...
     Они вывернули на широкую - как площади в Новопитере, подумал  Глеб  -
улицу и покатили по  ней.  Пыль  взлетала  и  повисала  шлейфом.  Дома  по
сторонам вдруг сделались маленькими, светлыми, потом вновь  выросли.  Алик
свернул налево.
     Эта улица была буквально закована в гранит. Резкие, холодные, неживые
плоскости -  не  дома,  а  склепы.  Зарешеченные  арки  ворот,  ведущие  в
исполинские дворы. Конный кому-то памятник...
     Алик уже притормаживал  у  края  тротуара,  когда  шагах  в  двадцати
впереди из такой вот зарешеченной арки вышел человек в коричневом плаще до
колен.
     Все дальнейшее произошло очень быстро и в то же время очень медленно:
вот человек выхватил из-за спины автомат, а мотор  взвыл,  посылая  машину
вперед; вот человек взвел затвор, одновременно отскакивая к стене, но явно
не успевая: машина уже рядом, касается его, бьет по ногам, швыряет  вперед
и вбок, и человек, взмахивая руками, ломаясь в поясе, к стене прилипает, а
машина, не владея уже своею инерцией, скребет по стене, вминается,  теряет
стекла, визжа железом... Потом ее отбросило и полуразвернуло.
     Алик уже снаружи с  револьвером  в  руке.  Глеб  тоже  на  ногах,  не
заметил, как  оказался.  У  Вари  кровь  по  лицу.  Человек  в  коричневом
неподвижен, будто мертв уже  давно,  как  тот  солдат.  Автомат,  медленно
говорит Алик, и Глеб берет еще теплый автомат. Все делается  преувеличенно
отчетливым, но при этом ненастоящим. Будто бы стало светлее, но сгустились
тени. Дверь. Лестница, вторая. Дверь, висит на одной петле. Следы,  следы,
множество следов на полу и окурки. Там! - но Глеб уже видит и сам  и  бьет
вдоль коридора. Ствол задирается вверх. Тот,  кто  был  там,  в  коридоре,
падает и начинает кричать. Сюда, сюда! Еще ступени. Дверь  -  разнесена  в
щепу, будто взорвали порохом. Множество гильз  под  ногами.  Квартира.  По
полу рухнувшая штукатурка  и  обрывки  желтой  бумаги.  Комната,  комната,
комната, коридор - валяется битый кирпич, доски с гвоздями,  перекрученные
железные трубы, - здесь, выдыхает Алик, давай!..  И  Глеб,  встав  к  нему
спиной к спине, задерживает дыхание...
     В квартире пахнет свежим кофе и поджаренным  хлебом,  и  прямо  перед
собой Глеб видит большое, в рост человека, зеркало, и в зеркале отражается
он сам и часть затылка и плеча Алика - а в светлом проеме двери появляется
вдруг еще один человек. Он невысок и лыс, на глазах очки в тонкой  оправе,
одет в домашний зеленый халат, через плечо полотенце. Он только что принял
ванну...
     Глеб поворачивается. Теперь  он  и  Алик  стоят  рядом,  направив  на
человека в халате два ствола. И человек понимает все, лицо  его  мгновенно
становится белым, но больше того: Глеб видит по  его  глазам,  что  он  их
узнал! Не просто догадался, кто они такие, а  узнал  в  лицо...  узнал  их
лица... и, буркнув что-то недовольно  и  неразборчиво,  вроде  бы  "зараза
проклятая, надо  же  такому..."  -  поворачивается,  делает  шаг,  и  Алик
стреляет ему в спину! Глеб видит, как  рвется,  как  вдавливается  в  тело
халат на пояснице - и вдруг понимает что-то сокрушительно  важное,  и  это
понимание взрывается в нем...
     Такое бывает, когда в  полной  темноте  за  твоей  спиной  вспыхивает
молния. Все, что есть перед глазами, можно рассматривать потом еще очень и
очень долго. Ты видишь тысячную долю секунды, но этого достаточно.
     Алик не успел выстрелить второй раз - Глеб ударил его по  руке,  а  в
следующий миг они были уже в пыльном мире. Ты  что!  Ты  что  наделал,  он
уйдет! Он уйдет! - Алик хлестал его  по  лицу,  но  Глеб  этого  почти  не
замечал. Нет, кричал он, нет, это все неправильно! Это  все  не  то!  Алик
яростно озирался - будто в поисках выхода. И  тут  вошла  Варя.  Мальчики,
меня убили, прошептала она и упала на колени. Глеб  успел  подхватить  ее.
Алик вылетел наружу, через миг хлопнуло несколько выстрелов.
     Варя была тяжелая. Глеб покатился на гильзах и удержался чудом. Кровь
пропитала ее шерстяную кофту, капала на пол. Вниз  уходило  слишком  много
ступеней. Только не умирай, подумал Глеб. Под  ним  зияла  бездна.  Что-то
ужасное обязано было случиться. Не умирай, сказал он вслух,  я  так  и  не
успел найти тебя. Она уже не дышала.
     Они неслись в машине - с визгом и скрежетом.  Ветер  бил  в  лицо,  в
глаза, и ничего не было видно.



                                ИНТЕРМЕЦЦО

     Есть обычай: возле дорог там,  где  кто-то  когда-то  погиб,  ставить
маленький обелиск. Это не могила: в государстве, где все решено за  вас  и
до вашего рождения, нельзя захоронить людей в местах,  не  отведенных  для
этого специальным  постановлением.  Но  за  такими  обелисками  ухаживают,
кто-то кладет к  ним  собранные  тут  же  цветы,  а  шоферы-дальнобойщ