прислушиваясь к себе, замер;  лицо
его на миг застыло в выражении готовности ко всему - и к  разочарованию,
тогда мимика передаст и само разочарование, и стоическое  его  преодоле-
ние; и, наоборот... наоборот... именно наоборот! Лицо расслабилось, рас-
теклась от уголков губ и глаз блаженная улыбка, испарилось напряжение, и
Хильман, выдохнув дым, обмяк и что-то такое изобразил из себя, что Петер
сам ощутил прилив ясной радости, как при пробуждении в детстве.
   - Как живой,- сказал Хильман и шумно вздохнул - безо всякой, впрочем,
грусти.- Вот совсем как живой...
   - Ну, рассказывай,- сказал Петер.- Как, что?..
   Он сам понимал неуместность и нелепость подобных вопросов, но не  мог
удержаться от них или придумать что-нибудь получше.
   - Да что там рассказывать,-  сказал  Хильман.-  Нечего  рассказывать.
Скучища страшная. И... вообще... Не понимаю - нам ведь там делить  нече-
го, терять нечего, а все почему-то друг на друга волком смотрят.  Отчуж-
дение... да. Ну, не все, конечно, так почти все. Что  такое...  странно.
Не по-людски. Я думал, смерть людей примиряет, а - на тебе...  Если  хо-
чешь, можем сходить, посмотришь. Тут недалеко. Пойдем?
   - А... можно? - оторопело спросил Петер.
   - Почему же нельзя? Ты хроникер, тебе все можно.  Не  боишься?  Ну  и
правильно, это вас, живых, надо бояться...
   Хильман повел его, уверенно раздвигая туман, куда-то по направлению к
штрафному лагерю, вдоль непонятного бетонного забора, потом мимо свалки,
мимо позиций минометчиков - часовой не окликнул их,- потом свернули нап-
раво, в узкую лощину, заросшую стелющимся кустарником, потом лощина кон-
чилась, и они вышли на карниз, узкий, в полшага шириной, а дальше и  ни-
же, метрах в ста ниже, лежала обширнейшая котловина,  которой  тут  быть
никак не могло, уж настолько-то Петер знал здешнюю топографию, и  карту,
и саму местность, но котловина - вот она, как на ладони, и  простирается
чудовищно далеко, теряясь в дымке - не в тумане, туман как отрезало  но-
жом,- и вся эта котловина, отсюда и далее, заставлена ровными рядами ба-
раков, и между бараками бродили, медленно и бесцельно, солдаты.  Справа,
в километре или немного дальше, возвышался над всем террикон, черный ко-
нус, и вокруг него, маленькие и совсем не страшные, стояли вышки, сторо-
жевые вышки с пулеметами и прожекторами, и  было  во  всем  этом  что-то
странное, мешающее принять эту картину за данность, а требующее  размыш-
лений и критической оценки, и Петер стал вглядываться и  понял  наконец:
то, что он видел, напоминало фотографию, отпечатанную сразу с двух нега-
тивов, потому что вон там сторожевая вышка торчала прямо из крыши  бара-
ка, а вон там колючая проволока в три кола так и шла, наискосок прорезая
ряд бараков, и в коридоре между колами шел, проходя сквозь стены,  часо-
вой с собакой на поводке...
   - Спускаемся? - предложил Хильман.
   Тропинка вниз была крутая и извилистая, камень скользил под ногами, и
несколько раз Петер едва удерживался, чтобы не загреметь под  откос,  но
не загремел-таки; потом тропинка перешла  в  каменную  осыпь,  и  они  с
Хильманом сбежали вниз, увлекая за собой небольшой камнепад.
   Отсюда, снизу, зрелище представало еще более угнетающее: бараки стоя-
ли в линию, и нигде эта линия не ломалась; дорожки посыпаны были  желтым
песком, деревянные бордюрчики побелены известью, и этот песок и эта  из-
весть нагоняли вдруг такую тоску, что Петер еле удержался  от  стона;  у
бараков сидели, опершись о стены, солдаты, или  стояли,  или  слонялись,
все в полном обмундировании, но без оружия. Не слышно было ни ругани, ни
смеха, ни разговоров. Даже те, кто ходил по дорожкам, не нарушали карти-
ны общей тяжелой неподвижности.
   - Снимать можно? - почему-то шепотом спросил Петер.
   - Снимай,- сказал Хильман.- Отчего же нельзя...
   Петер поднял камеру, ставшую вдруг свинцовой, установил расстояние  и
стал снимать панораму. Тихое жужжание  механизма  разнеслось,  казалось,
вокруг и даже отдалось эхом. Кое-кто повернул к нему голову, посмотрел и
отвернулся равнодушно. Петер снял метров двадцать и опустил камеру.  Ему
было почему-то нестерпимо стыдно.
   Хильман, кажется, почувствовал это.
   - Пойдем,- сказал он.- Я тебя с ребятами познакомлю.
   Стараясь не смотреть на лица встречавшихся им, Петер шел за Хильманом
по желтой песчаной дорожке, поворачивал, куда вели, и считал шаги, чтобы
не думать, не думать, не думать... четыреста пятьдесят шесть,  четыреста
пятьдесят семь, четыреста пятьдесят восемь... а что я им скажу?..  четы-
реста шестьдесят... перед ними всеми?.. четыреста шестьдесят четыре, че-
тыреста шестьдесят пять... но я, я-то лично - чем я виновен?.. четыреста
семьдесят... тоже мог, тысячу раз мог - повезло...  четыреста  семьдесят
семь...
   Впрочем, все оказалось легче. Ребята даже слегка обрадовались появле-
нию живого человека - или изобразили, что обрадовались; тут  же  образо-
вался кружок, по нему прошли две оставшиеся сигареты, и завязался разго-
ворчик о вещах простых и понятных. Новости они все знали, а  вот  мнение
Петера по кой-каким вопросам их интересовало, тем более что  Петер,  как
им казалось, был вхож если не на самые верха, то достаточно высоко.  Пе-
тер отвечал, если мог ответить, или честно говорил: не знаю, не понимаю,
не могу объяснить, какое тут может быть мнение, когда  информации  ноль,
когда кругом вранье, и неизвестно, кого именно мы обманываем: себя, про-
тивника, свое начальство? Кто-нибудь знает хоть,  с  чего  началась  эта
война? Кто на кого напал и почему? Знает кто-нибудь? Вот  то-то  и  оно.
Да, говорили ему, когда были живы - все знали, и кто, и почему, и за что
именно помирать должны, а вот померли - и  кончилось  понимание.  Кончи-
лось! Поначалу здесь спорили, что-то  пытались  уяснить...  Ладно,  чего
там. Черт с ним, когда и с чего началось - кончилось  бы  все  поскорее!
Смотри, что тут творится! Еще год-другой - вообще мужиков не  останется!
От кого бабы рожать-то будут - от генералов, что ли? Ну, ты  и  скажешь!
Нет, ребята, карточную систему заведут, как на маргарин, значит. А  что?
Разумно. Нет, братцы, не смешно все это.
   ...а сеять? А пахать? Баба, что ли, вспашет как следует? Баба  -  она
тебе вспашет. Не может земля без мужика, как ни крути, а на земле только
мужицкий пот в дело идет, это уж так от природы заведено...
   ...так ведь выгребают начисто! Ты пойми - они же там с голоду по-нас-
тоящему мрут! На семена - и то не оставляют, все, говорят, на муку  -  а
тут у нас один сходил, посмотрел, мы же везде пройти можем, нас живые не
видят,- так курей тем зерном кормят, а кто курятину ест? Вот, а ты гово-
ришь - справедливость...
   ...скука тут смертная, вот скажи мне: опять под танки  хочешь?  Хочу,
понимаешь ты, хочу! Год еще тут ждать, не меньше, а у  парома,  говорят,
ужас что делается, кому срок подошел, они же совсем уже...  ну,  понима-
ешь...
   ...да, тут и штрафникам  позавидуешь,  они  там  хоть  что-то  видят,
чувствуют...
   ...слушай, подполковник, а верно говорят, что самого Императора давно
уж и нету, а просто генералы сговорились и комедию разыгрывают? Само со-
бой, что все равно, а интересно просто...
   Одни отходили от кружка, другие присаживались, и Петер вовсе перестал
видеть в происходящем нечто странное, и только  иногда,  когда  задавали
острые вопросы: а не выгодно ли генералам, чтобы  потери  такие  большие
были? А вот ты-то сам, подполковник, хоть раз начальству правду в  глаза
сказал? А на хрена, прости, тогда такой порядок, что мы за него мрем как
мухи, а для пользы дела приходится врать - так что это за дело  такое  и
что за польза? - и говорили страшные вещи. Петер думал: неужто для того,
чтобы поумнеть по-настоящему, человек должен быть  убит?  Неужели  страх
смерти в нас настолько силен, что может придать нашим мыслям любую  нап-
равленность - при полной искренности. Неужели...
   - Не устал? - спросил его Хильман.- Наших, знаешь,  не  переслушаешь.
Им дай только, кто согласится слушать...
   - Не понимаю,- сказал Петер.- А друг с другом?
   - Не понимаешь,- горько сказал Хильман.- Какой нам  смысл  -  друг  с
другом? Мы ведь... так... отработанный  пар...  израсходованный  материа
л... потери... какой смысл? Какой смысл во всем? А? И я не знаю...  Пой-
дем лучше в штрафной лагерь сходим. Там по-другому немного.
   - А пройдем?
   - Попробуем...
   Только выйдя из барака, Петер понял, что еще угнетало его  здесь.  На
небе не было солнца. Алюминиевого цвета дымка давала ровное,  бестеневое
освещение, и поэтому все теряло объем и перспективу.
   - А ночь здесь бывает? - спросил Петер.
   - Бывает,- сказал Хильман.- Бывает и ночь...
   Если поначалу Петеру было просто неловко,  стыдно,  если  он  пытался
смотреть только под ноги и считать шаги, то сейчас добавилось и  переси-
лило чувство необходимости искупления - и Петер шел, не опуская глаз,  и
хотя ничего не изменилось: все так же лениво-равнодушно  поднимались  на
него взгляды, и пусть ни в одном не было ничего, даже отдаленно  напоми-
нающего неприязнь, Петер шел будто сквозь строй, обжигаемый этими взгля-
дами, потому что только так имел право их  воспринимать:  как  снисходи-
тельные похлопывания по обнаженным нервным окончаниям...
   В штрафной лагерь они вошли беспрепятственно. Здесь все перемешалось,
произошло наслоение разных пространств, которое бросилось Петеру в глаза
еще тогда, когда он озирал окрестности сверху. Потом он научился  разли-
чать, где есть что.
   Бараки штрафников были сбиты на скорую руку  из  горбыля  и  побольше
размером, чем бараки мертвых. Перед входом в каждый барак стоял часовой.
Наконец Петер освоился с таким взаимопроникновением предметов и стал ви-
деть как реально существующие лишь сооружения штрафного лагеря, а бараки
мертвых казались лишь прозрачными картинками. И тогда он  смог  охватить
всю картину целиком.
   В центре лагеря был плац, и вокруг плаца выстроились по углам  буквой
"П" четырнадцать бараков. С той стороны, где бараков не было, стояли во-
рота. Вышки с часовыми располагались по углам плаца и по углам ограды  -
всего восемь штук. Террикон высился позади бараков с противоположной  от
ворот стороны. Петер и Хильман стояли, никем не видимые, на краю  плаца.
Кроме часовых на территории никого не было.
   - Они что, все на работе? - не поверил Петер.
   - Да ну, что ты,- сказал Хильман.- Половина только. У них  режим  та-
кой, барачный. Их под небо редко выпускают, только на поверку.
   В первом бараке, куда они заглянули, никого не было. Во втором -  то-
же. Зато третий был полон.
   От огромных киловаттных ламп, свисающих с потолка, шел жаркий,  режу-
щий глаза свет; загустевший воздух раскалялся около ламп и кислым  маре-
вом уплывал под потолок, растекаясь  там  между  бревнами  поперечин  по
неструганым доскам перекрытия. Запах стоял такой, что Петер поначалу  не
мог дышать совсем, да и потом долго вдыхал только ртом - а дышать  нужно
было глубоко, легкие требовали воздуха и жадно выцеживали из  него  пос-
ледние проценты кислорода.
   Тишины при такой плотности воздуха быть просто не  могло,  но  прошло
несколько минут, прежде чем Петер стал различать отдельные звуки -  раз-
личать, не понимая еще, что эти звуки производит. Это  мягкое  шерстяное
шуршание, поскрипывание, неясный гул; в них вплетались  вздохи,  кряхте-
ние, иногда - стоны. Но постепенно, будто в нем медленно  крутили  ручку
настройки, Петер услышал тихое заунывное пение, кто-то  тянул  старинную
солдатскую песню, и припев подхватывало - тихонько, почти шепотом -  еще
несколько голосов, и с этого припева Петер стал слышать голоса...
   Воевать идем, мать Таисия... Помирать идем, мать Таисия...  Не  боись
за нас, мать Таисия... Помолись за нас, мать Таисия...
   ...а я думаю - все. Нет больше сил терпеть. До утра дотяну и пойду на
проволоку. И тут приказ - отменить экзекуции и зачислять  провинности  в
дополнительный срок. Так вот мне счетчик и открылся, по сей день мотает,
уже шесть лет дополнительных намотал...
   ...когда это было-то? Да, года за два до войны. Я только женился тог-
да, и поехали мы с женой - деньжонок подкопили да  подзаняли  -  угадай,
куда? На море! А вот так. Слушай, отдохнули мы там - не расскажешь.  Как
миллионеры какие-нибудь. Вернулись, еще пожили сколько-то -  и  началась
волынка. То меня вызовут, то ее. И ничего конкретно не  говорят,  а  вот
так намекают, что, мол, если заметите за другим что странное - так сразу
и доносите. Ага, разбежались... И вот помогло же мне тогда с тещей поца-
паться, а теща у меня - что твой фельдфебель...
   ...думал, вернусь с войны, и заживем. Заживем... Это сейчас мне трид-
цать два, а срок изойдет, и будет мне пятьдесят семь... только не будет,
наверное...
   ...а самого смешного никогда не забуду: строевые занятия  проводил  у
нас капитан, по фамилии я его не запомнил, а прозвище у него  было  Гип-
похватам, пузатый такой, китель на него по спецзаказу шили, а ремень  на
брюхе не сходился, а потому ходил он  без  ремня,  полковник,  начальник
школы, ему разрешал...
   ...двое их у меня, как вспомню, как они меня провожали, так и подсту-
пит... Папа, говорят, ты только не насовсем, хорошо? Ты повоюй маленечко
и возвращайся...
   ...двенадцать лет мне было, а помню, как вчера: приехала черная маши-
на, вышел из нее этакий хлыщ, полицейские тут же по домам побежали,  на-
род собирать, ну собрали, стоят все... Вот он выступает, по особой, мол,
необходимости - в сорок восемь часов... Что  там  можно  собрать?  Дома,
скот - все осталось, не разрешили скот с собой брать. Погрузили в эшелон
и повезли. Месяц везли куда-то. Повезут-повезут, потом остановят, а выг-
ружаться не дают. Так в эшелоне и жили. Переругались все, перессорились,
под конец, кажется, убили бы кого - так и не заметили бы. Зима  наступи-
ла. И вот останавливают раз в чистом поле, двери открывают  -  выгружай-
тесь, живите... А потом я на карте смотрел: где наш полуостров был - ни-
чего нет. Море. А ты говоришь - карта...
   Голоса были глухие, бессильные, не голоса даже, а - будто вода  сплы-
вает с края неподвижного болотца, в рождении этих голосов  не  участвуют
тела, просто сам воздух начинает дрожать, соприкасаясь с  подкатившим  к
горлу комом мыслей, точно так же, как дрожит он, соприкасаясь  с  раска-
ленной поверхностью электрических лампочек, но  это  иная  дрожь...  это
пройдет со временем, Петер знал это точно, он был в подвалах  и  лагерях
ГТП, там люди переставали быть людьми и становились сложными, но  одноз-
начно и легко управляемыми механизмами, и это было необратимо, это  было
необратимо - достаточно было только заглянуть раз  в  те  глаза,  в  тот
страх и готовность на все, вероятно, несломленных просто убивали или за-
бивали, ломая, но этих, сломленных, было много, невыносимо много, и  Пе-
тер, вернувшись, долго не мог избавиться от наваждения, что во всех  без
исключения глазах, в глазах  друзей,  подчиненных,  начальства,  женщин,
награжденных, генералов и маршалов в Ставке, чумных после боя танкистов,
сестер полевого госпиталя - в глазах кого угодно проступал этот страх  и
эта готовность на все... и детей они будут воспитывать в  страхе,  думал
Петер, вернувшись, и ему казалось, что те, убитые, чьи тела ровным  ряд-
ком лежали возле рва, были последними несломленными - это был период ве-
ликого его отчаяния, и только бракованный капсюль  пистолетного  патрона
оставил его тогда доживать до конца - в страхе и готовности на  все  рад
и... ради... Ну, что же ты? Говори! Говори!!!
   Не знаю...
   Невыносимо яркий свет затапливал барак, и сто или больше человек, ле-
жащих на двухэтажных нарах, мучились от жары и духоты, от вшей и клопов,
от неизбывного зуда, от разъедавшего кожу пота, от вони гниющей параши и
загнивающих тел, и все это было заблаговременно предусмотрено для них: и
вонь, и жара, и гниение заживо, и мучительное отупение от тяжелейшей ра-
боты, которая тем тяжелее, что лишена всякого смысла - они лежали и  на-
мерены были лежать до тех пор, пока блокфризер не поднимет их и не пого-
нит на плац для парада и рапортфюрер, стоя на трибуне, не  будет  орать:
"Ногу! Ногу!" Двенадцать часов работы, четыре часа строевых занятий, два
часа политзанятий, час на прием пищи, пять часов сна; раз в месяц выход-
ной - это значит, что нет политзанятий, а вместо четырех часов  строевых
- только два часа...
   Петер, чувствуя, как деревенеют скулы и веки - первый шаг к превраще-
нию лица в защитную маску,- взял камеру, громко завел пружину и, устано-
вив диафрагму, стал снимать, ведя объективом слева направо; в тот посто-
янный звуковой фон, который стоял в бараке, жужжание  камеры  врезалось,
как дисковая пила в бревно, но никто не  пошевелился  и  не  повернулся,
только смолкла песня, смолкли голоса, смолк шорох мелких  движений,  все
замерли, замерзли, застыли в привычном уже ожидании окрика, удара, выст-
рела - в гордых саперах инженера Юнгмана успели убить гордость...  убить
или заставить, приучить прятаться, притворяться отсутствующей -  что,  в
общем-то, одно и то же. Петер снимал, пока хватило пленки. Потом кто-то,
не поворачиваясь, сказал: "Уйди, майор. Уйди,  ради  бога.  Тебе-то  все
равно, а мы тут остаемся..."
   Мы остаемся тут, а ты уйдешь. Мы остаемся за проволокой, а ты уйдешь.
Мы остаемся тихими, без голоса и воли, без права жить и думать, а ты уй-
дешь. Ты уйдешь и будешь думать, что ты на свободе - потому что проволо-
ка будет не вокруг тебя, а вокруг границы, и там же вышки с часовыми. И,
не видя проволоку вблизи, ты будешь считать себя свободным и  даже  смо-
жешь воспевать эту свободу и ходить по улицам после наступления темноты,
потому что у тебя есть пропуск, и уж конечно ты не будешь делать  ничего
такого, чтобы у тебя пропуск отняли, а самого поместили туда, где прово-
лока не за горизонтом, а вблизи. А здесь, майор, есть место, где  прово-
лока еще ближе, так близко, что можно только стоять, держа руки по швам,
потому что вокруг тебя проволока. Так мы и рождаемся - руки по  швам,  и
горды тем, что намерены и тверды в этом своем намерении: умереть,  держа
руки по швам; а если кто-то забывает, что это высшая добродетель,  кото-
рую должен блюсти каждый благонадежный гражданин Империи, то  ему  можно
мягко напомнить об этом, постепенно перенося проволоку из-за горизонта к
самым рукам - так, чтобы их можно было держать только по швам. Так - ру-
ки по швам! - мы идем по жизни, распевая маршевые песни, с которыми лег-
че идти и которые забивают в голове все  прочие  мысли,  идем,  стараясь
держать равнение в шеренгах и видеть грудь четвертого, и любое  отклоне-
ние от равнения воспринимаем как нарушение и едва ли не крушение строя -
во всяком случае, покушение на оное; воспринимаем сами, никто  не  велит
нам это так воспринимать, просто это впитано с молоком матери  -  видеть
грудь четвертого и держать руки по швам.
   ...а какой, оказывается, лакомый пряничек -  свобода!  Нельзя  давать
его слишком помногу, потому что у населения начинает кружиться голова  и
разбегаются глазки, а с закруженной головой они мало ли что могут  поду-
мать: может быть, и не должно быть границы у этой  самой  свободы?  А  с
другой стороны, нельзя ее отнимать совсем, потому  что  вкус  ее  должен
помнить каждый, и время от времени невредно освежать эту память. И  тог-
да, дав совсем небольшой кусочек  свободы  в  повседневное  пользование,
как-то: перенеся колючую проволоку к границам и разрешив перемену  места
работы, а также безлимитное посещение кинотеатров и бань - и угрожая от-
нятием этого кусочка, понемногу, сами понимаете:  за  маленькую  провин-
ность маленький кусочек,- так вот,  при  умелом  регулировании  размеров
этого кусочка можно заставить население творить абсолютно  все;  умелого
манипулятора будут превозносить до небес, производя в полубоги, а неуме-
лого будут молчаливо осмеивать, не осмеливаясь,  впрочем,  признаться  в
этом д