ал он.- Ну что бы вы без меня делали?
   Лето кончилось внезапно, в одну ночь.  И  так  оно  держалось  долго,
сколько могло, до сентября, до последнего патрона,  до  долгих  звездных
ночей и неожиданной прозрачности опустевшего воздуха, когда  звуки,  раз
родившись, уносятся куда-то, не задерживаясь, не возвращаясь,  но  и  не
погибая, не истираясь по дороге. Эти горные осенние  ночи,  когда  между
тобой и звездами абсолютно ничего нет, когда даже сквозь подошвы  казен-
ных сапог ощущаешь вращение Земли и гул, производимый ею при этом враще-
нии, и неясные токи, бродящие в ее глубинах, и шаги  многих  ног  в  той
стороне, где утро, и что-то еще, странное, неподвластное  осознанию,  но
могучее - то, что снимает осторожно человека с шаткого его  самодельного
пьедестала и помещает к остальным явлениям природы, между реликтовым де-
ревом гинкго и неполным солнечным затмением. Недолго длятся  они,  такие
ночи, но в каждой осени высекают свой след, короткий, но глубокий -  ал-
мазную грань... Потом начинается водь и гниль, и  раскисшие  дороги  под
ногами, и все тихо покорно умирает - и не в том беда, что умирает,  а  в
том, что тихо и покорно; умирает, пока морозом и снегом  не  обозначится
межвременье, которое перемежит конец умирания с началом нового цикла,  и
так без конца - или до конца... конца - потому что свой час духов в каж-
дой ночи, своя осень в каждом году, и свое средневековье в каждой эпохе,
и каждый раз безвременье прерывает нити и, губя  окончательно  все,  что
подвержено смерти, задерживается на миг, день, год, жизнь - но проходит,
все-равно проходит когда-нибудь.
   Но осень еще только начиналась.
   Ни черта не продвигалось дело с мостом - что-то  безнадежно  разлади-
лось там, и все усилия прилагались вразнобой и потому без толку,  команд
хватало, команд, приказов и циркуляров было куда больше,  чем  нужно,  и
инженер Ивенс, волоча за собой хвост личной охраны, хищным ящером метал-
ся по всей стройке - но нет, за день удавалось нарастить  мост  на  два,
редко - на три звена; как-то раз сделали пять звеньев, и это  было  пре-
поднесено как великое достижение. И без того не слишком просторная  пло-
щадка перед стапелем была до отказа забита звеньями ферм - то не  подхо-
дящими по номенклатуре, то некондиционными  -  и  трейлерам  приходилось
буквально протискиваться, раздвигая их, к выгрузке, они застревали,  ка-
лечились сами и калечили фермы, и чем дальше,  тем  сложнее  становилось
ориентироваться монтажникам. Офицеров арестовывали. Обстановка  станови-
лась невыносимой.
   В Ивенса дважды стреляли.
   Как сыпь при лихорадке - стало появляться громадное количество плака-
тов и лозунгов патриотического содержания. Это были бумажные  или  текс-
тильные полотнища стандартных размеров, на которые типографским способом
нанесены были рисунки и слова, доносящие до масс неизбывную мудрость Им-
ператора. Мудрость эта выражалась обычно в нескольких словах,  затрюизи-
рованных до потери смысла, поскольку к составлению  лозунгов  требования
предъявлялись чрезвычайно жесткие: недопущение двоякого толкования, под-
бор слов таким образом, чтобы исключить возможность непристойной рифмов-
ки, возникновения каламбуров и преднамеренного или случайного извращения
смысла путем изменения или перестановки знаков препинания  или,  скажем,
ошибок и описок при написании слов. То, что при этих  манипуляциях  муд-
рость Императора ужималась до  размеров  житейской,  типа:  "Чисти  зубы
только своей зубной щеткой!" - никого не волновало. Поговаривали, что  в
подвалах Министерства пропаганды содержатся на  полковничьем  пайке  два
десятка завзятых зубоскалов, которые поначалу отправлены были на камено-
ломни, но потом переведены оттуда специально для обкатки лозунгов и пла-
катов политического содержания. Это походило на правду:  и  потому,  что
выходящие из Министерства лозунги были совершенно неуязвимы  для  осмея-
ния, и потому, что только завзятые саботажники могли дать зеленую  улицу
таким перлам: "Герои! Ваш ратный труд - это наша гордость!", "Чистое те-
ло солдата - первейший долг интенданта!" и, наконец, красочному плакату:
солдат в мундире хватает за руку повара, чистящего картошку, и  подносит
ему под нос огромный кулак; крупными буквами надпись: "Мы себе не враги!
!!"; мелкими, пониже: "Снизим количество картофелеотходов на душу  насе-
ления!" Плакаты выпускались приличными тиражами, бумага, которая на  них
шла, была хоть и толще газетной, но не слишком жесткая, поэтому, хотя за
использование плакатов не по прямому назначению солдаты получали взыска-
ния, порой строгие, кампании по наглядной агитации солдатами всегда при-
ветствовались. Часто кампании эти ими провоцировались: достаточно  было,
допустим, на старой плащ-накидке начертать здравицу Императору, как  ко-
мандование спохватывалось - и через день-два бумаги было  в  достатке  и
даже избытке.
   Но на этот раз размах кампании был даже неприличен - сотни  и  тысячи
типографских и самодельных плакатов залепили все вокруг, их клеили  слой
на слой, клеили все; то ли это был какой-то болезненный энтузиазм, то ли
массовая демонстрация лояльности в условиях повышающейся смутности - не-
понятно. Армант, прикусив от усердия язык, выводил большими буквами пря-
мо на стене: "Объективность - долг нашей совести!" Петер прочел это, пе-
рехватил хитрый взгляд Шанура, но промолчал.
   С Шануром после той памятной ночи творились странные вещи. Во-первых,
он сделался этаким воспаленно-веселым мальчиком, у которого любые  слова
и действия вызывают внутреннюю щекотку. Во-вторых, он  как-то  признался
Петеру, что совсем перестал спать, но это не причиняет ему никаких  неу-
добств, ночью он размышляет или встает и бродит, благо  стены  для  него
теперь не препятствие. Скалы, земля -  это  да,  а  все,  что  построено
людьми, пропускает его свободно.  Но,  что  самое  смешное,  ни  на  что
по-настоящему интересное он в своих блужданиях не наткнулся.
   - А знаешь,- сказал он, подумав,- нам ведь с тобой,  наверное,  можно
поумерить осторожность. Теперь с нами трудно  что-то  сделать.  Помнишь,
тебя бомбами накрыло? Я ведь потом посмотрел: швеллер тот, за которым ты
прятался, весь осколками посечен, что твое решето. А тебя просто  возду-
хом ударило да об землю ободрало...
   - Мы и так вовсе страх потеряли,- сказал Петер.- Я как  подумаю,  что
будет, если обнаружат тайник...
   - Расстрелять-то нас все равно не смогут! - горячо возразил Шанур.- И
из любой тюрьмы...
   - Э-э! - махнул рукой Петер.- Да эта наша неуязвимость до тех  только
пор существует, пока мы не боимся. А чуть испуг - и нет ее. Можешь знать
назубок, что ты неуязвим, а придут за тобой комендантского взвода солда-
тики - сердчишко-то и ек! Рефлекс, будь он проклят. И где твоя  неуязви-
мость?..
   - Это точно? - спросил Шанур.
   - Попробуй,- сказал Петер.
   Нахмурясь, Шанур подошел к двери, оглянулся на Петера и протянул впе-
ред руку. Рука уперлась в дверь. Шанур надавил, потом со злостью  ударил
по доскам и вернулся к Петеру, посасывая костяшки.
   - Убедился? - спросил Петер.- Чуть-чуть - а хватило. Так что не расс-
читывай слишком на это. В бою - да, в бою может спасти. А против этих...
   Шанур сел на койку, вцепился руками в край, зажмурился и стал медлен-
но раскачиваться вперед-назад, что-то неразборчиво бормоча и постанывая.
   - Прекрати психовать,- сказал Петер.- Перестань.
   - Да,- сказал Шанур.- Да, сейчас. Сейчас.
   - Прекрати.
   - Знаю. Дурак. Поверил. Ох, какой дурак!
   - Не ты первый.
   - Жаль.
   - Если бы было так просто...
   - А знаешь, я так поверил...
   - Пройдет.
   - Что пройдет?
   - Легковерие.
   - Пройдет, конечно... Ах, черт побери, как было бы здорово, а?
   Петер не ответил. Ему вспомнился вдруг господин Мархель, как он гово-
рил: "Вы сценарием вообще не предусмотрены... вы  всегда  находитесь  по
*эту* сторону камеры..." - и Петер, положив руку Шануру на  плечо,  ска-
зал:
   - Ничего. Мы сценарием вообще не предусмотрены. Ничего с нами не слу-
чится. Мы всегда находимся по эту сторону камеры.
   Шанур медленно, стараясь, чтобы это получилось  необидно,  высвободил
плечо из-под руки Петера, встал, подошел зачем-то к двери, потом вернул-
ся.
   - Конечно,- странным голосом сказал он.- Что же... С нами  ничего  не
случится. И гори все ясным огнем. Правда?
   - Правда! - зло сказал Петер.- Чистая правда. Ясным огнем. Именно яс-
ным. Ты что, всерьез считаешь, что хоть что-то можно сделать?  Да  огля-
нись ты! Это же... это... система! Очнись и оглянись! Хоть раз!
   - Это я-то не оглядываюсь? - шепотом заорал Шанур.- Да я уже всю  шею
себе свернул, оглядываясь! Все я вижу, все,  понимаешь  ты  -  все!  Всю
дрянь и гниль вижу - но ведь нельзя же видеть и сиднем сидеть, видеть  и
молчать, видеть и не видеть, ну нельзя, не могу, понимаешь ты, не  могу,
тварь ты после этого, последняя тварь распаскудная, я-то думал, ты прос-
то не понимаешь, а ты все понимаешь -  да  на  хрена  сдалась  нам  наша
блядская жизнь, если все - на пропасть? Ну, скажи! Нет, ты скажи  мне  -
на хрена? - Шанур уже тряс за грудки Петера, и  тот,  ошалев,  попытался
возразить - но что тут возразишь? - Да они купили нас на корню, они зна-
ют уже, что мы дерьмо, что мы за кусок мяса любого задавим, а потом  еще
себе воз оправданий найдем и гордыми будем ходить - а уж за  шкуру  свою
мы что угодно сотворим, особенно если попросить уметь...
   - Заткнись! - Петер наконец пробил застрявший в  горле  ком.Заткнись,
дурень! Жить надоело?
   Шанур попятился от него, глядя прямо в глаза - сначала с недоумением,
потом с презрением, потом спокойно. Спокойно - глаза в глаза.
   - Так - надоело,- сказал он. Тоже спокойно.
   - Понятно,- сказал Петер. Помолчал, добавил: - Но  ведь  тебя  убьют.
Это очень неприятная процедура.
   - Не убьют,- сказал Шанур.- Я не испугаюсь.
   Петер покачал головой.
   - Чего же ты хочешь добиться? - спросил он.
   - Не знаю,- сказал Шанур.- Не знаю, чего хочу. Знаю только,  чего  не
хочу.
   - Чего же?
   - Врать. Врать самому и помогать врать другим.
   - Ты идеалист,- сказал Петер.
   - Почему идеалист? - усмехнулся Шанур.- Я признаю  первичность  мате-
рии. Информация материальна, не так ли?
   Петер думал. Все, что сказал Шанур, новостью для него не было  -  это
были его собственные мысли, давние и недавние; но Шанур, кажется,  соби-
рался пойти дальше простого думанья.
   - А праздник в честь Гангуса, Слолиша и Ивурчорра? - вспомнил Петер.
   - Все,- сказал Шанур.- Все в одну кучу. Ты прав - нельзя бороться  со
сценарием другим сценарием. Так что...- Он замолчал, не договорив.
   - Но что ты конкретно собираешься делать? - спросил Петер.
   Шанур молчал. Он молчал долго, и Петер не торопил его с ответом.
   - Буду больше снимать,- сказал Шанур наконец.- Буду записывать. Будут
записывать другие. Есть несколько фотоаппаратов, надо достать пленку...
   - Будет пленка,- сказал Петер.
   - ...надо добраться до архивов, до штаба, до лагеря штрафников -  ко-
роче, сделать полную картину стройки. И сохранить ее, конечно. Такая вот
программа.
   - Хорошая программа,- сказал Петер.- На пять расстрелов с  поражением
в правах...
   Он смотрел на Шанура и не знал, смеяться сейчас или плакать. Мальчиш-
ку нельзя предать, это единственное, что понятно до  конца,-  предать  в
том смысле, что нельзя отказать ему в помощи, иначе он наломает  дров  и
погибнет сразу. Да и неохота, честно говоря, отказывать ему в этой помо-
щи... неловко, что ли... А все равно ты идеалист, Шанур, хоть ты и приз-
наешь первичность материи - идеалист потому, что *веришь*, то есть  при-
нимаешь нечто за истину без каких-либо оснований. Ты  веришь  почему-то,
что правда является силой сама по себе. Дудки. Правда - это сила  только
в руках тех, кто способен ею владеть - то есть вертеть то так, то  этак.
Правда - это грозная, но слишком тяжелая дубина, и одиночкам ее не  под-
нять, и для них она не оружие. И неизвестно еще, кто  именно  возьмет  в
руки изготовленную тобой правду и на чью голову ее  обрушит.  Такие  вот
дела, дорогой мой Шанур, такие вот невеселые дела, а только я все  равно
буду помогать тебе и прикрывать тебя, как делал это до сих  пор,-  буду,
хоть и бесполезно все  это,  настолько  бесполезно,  что  и  представить
нельзя - тошно; еще бесполезнее, чем сам этот мост, а только буду, буду,
буду - потому, что мне так хочется, вот почему, я могу найти и придумать
массу рациональных объяснений этому моему решению, но главное  -  именно
вот это: мне так хочется; я считаю это правильным; я считаю это  честным
делом; пусть бесполезным и погибельным, но честным; а какая зараза дока-
зать может, что человек не должен заниматься бесполезными делами?  Чело-
век, может быть, тем и отличается от обезьяны, что может  совершать  со-
вершенно бесполезные поступки ради придуманных им же самим понятий: чес-
ти, совести, души... да он и придумывал их затем, чтобы  объяснять  свои
бесполезные поступки... Интересно все это - если вдуматься.
   Если вдуматься... если иметь время вдумываться,  если  иметь  желание
вдумываться, если вообще уметь вдумываться, поскольку на протяжении всех
лет существования Империи думанье было занятием,  не  способствующим  ни
карьере, ни долголетию... следовательно, если  иметь  мужество  вдуматьс
я... так вот: если вдуматься, то получается, что вся история человечест-
ва - это вовсе не история его развития, а история преобразования им при-
роды, и не более того. Тут я почти смыкаюсь с  Юнгманом...  Возникали  и
гибли династии, на смену рабству прямому пришло рабство  опосредованное,
и совершенствовалась всякого рода техника, а вот человек - как был,  так
и остался несовершенной, противоестественной химерой, этаким  кентавром,
полубогом-полузверем, черт знает откуда возникшей душой в обезьяньем ту-
ловище. И все, что происходило, происходит и, видимо, будет  происходить
- это только потому, что душа, чтобы выжить, должна заботиться о  сохра-
нении тела, а тело от забот о душе  свободно;  что  душа  вынуждена  до-
вольствоваться малым, чтобы не потерять все, а тело ненасытно и неблаго-
дарно и чрезвычайно изобретательно в смысле удовольствий, комфорта и бе-
зопасности; и нет и никогда не будет равновесия между ними. И тысячи лет
человек балует свое тело и закармливает душу салом и сахаром, чтобы дре-
мала смирненько и не лезла в дела общечеловеческие. И все было бы хорошо
и спокойно, если бы почему-то люди не были такими разными - если бы  не-
которые души не были невосприимчивы к сахару и салу, а некоторые, наобо-
рот, чрезвычайно прожорливы, но худы, вечно голодны и злы поэтому; и ес-
ли бы совесть, подслеповатый судья в вечных спорах души и тела, не  раз-
расталась бы у некоторых, как зоб, уродующий и потому начинающий  влиять
на поступки... Гипертрофия души, гипертрофия совести - болезни страшные,
опасные, почти всегда смертельные. Кажется - заразные...
   Но - странно все это, господа. К чему мы придем?  Да,  прогресс;  да,
противоречия - это двигатель его; а что такое сам прогресс? Мотаемся  по
кругу - по спирали? Пусть по спирали - виток, виток, еще виток... еще  и
еще? А дальше? Дальше-то что? И каждый этот виток  устилается  телами  и
душами, мертвыми, покалеченными, слепыми, пробитыми насквозь - а дальше?
Зачем? Куда? К всеобщему счастью? Но с точки зрения тел, счастье  -  это
когда тепло, сыто, мягко, нигде не жмет и ничего не нужно  делать;  а  с
точки зрения душ - это когда просторно, дико, ново,  интересно,  свободн
о... Так - куда?
   Куда попроще?
   Да, как обычно...
   - Опять налет,- сказал Шанур.
   В блиндаже надрывный, захлебывающийся лай зениток преображался в глу-
хой рокот перекатывающихся камней, а потом земля стала  вздрагивать  под
ударами бомб и с потолка потекли струйки пыли.  Все  повторялось  вновь,
чтобы потом повториться еще и еще, возвращалось на круги  своя;  и  выр-
ваться из круга казалось невозможным...
   Через два дня температура резко поднялась, и все окутал туман - такой
густой, что не то что работать - ходить стало трудно. Пользуясь этим ту-
маном, диверсионная группа попыталась пробраться к штабу, но  по  чистой
случайности наткнулась на зенитчиков, ввязалась в  перестрелку,  попыта-
лась уйти и сослепу сунулась прямо под счетверенную пулеметную  установ-
ку. Кто-то, может быть, и ушел, никто не поручился бы,  что  диверсантов
было именно семеро, но и обратного доказать  было  нельзя,  поэтому  был
составлен рапорт о полном уничтожении группы.  Разумеется,  ни  о  каких
съемках речи не шло: не говоря уже о полной неожиданности - туман,  гос-
пода, туман, какие тут съемки?  Руководствуясь  этими  соображениями,  а
также полным отсутствием этого  эпизода  в  сценарии,  господин  Мархель
объявил это событие не имевшим места.
   Туман висел плотной серой пеленой, пропитывал насквозь  непромокаемые
накидки, оседал слизью на скалах, крупными  каплями  повисал  на  балках
моста. Мост стремительно ржавел. Одежду отжимали и вновь  натягивали  на
себя - только так и можно было ее сушить. Приказа о переходе  на  зимний
сезон и начале топки печей еще не отдавали.
   Смешиваясь с соляровой гарью, туман образовывал такую ядовитую смесь,
что саперам приходилось работать в противогазах.
   Хроникеры, лишенные работы, слонялись по окрестностям. Их не замечали
и пропускали везде, кроме штрафного лагеря - там, наоборот, они станови-
лись будто помеченными, и приблизиться к проволоке никому не удавалось.
   Пусть туман - Петер продолжал таскать с собой камеру.  Это  было  его
оружие, и без нее он чувствовал себя, как пехотный офицер без пистолета.
Мало ли?..
   Хильман встретился ему внезапно - просто вышел из тумана чем-то  зна-
комый офицер, Петер, продолжая думать о своем, сделал полшага в сторону,
пропуская,- и вдруг узнал его. Остолбенел - это  слабо  сказано,  внутри
все куда-то пропало, и сердце запрыгало, как стальной шарик  по  бетону,
выбивая тяжелую дробь; но наружно это проявилось именно так: Петер  зас-
тыл столбом. Хильман, чуть подсмеиваясь и щуря глаз, обошел его  кругом,
встал навытяжку и истово отдал честь, потом не выдержал, прыснул,  схва-
тил за плечи и затряс:
   - Ты что, чертяка, не узнал меня, да? Ну, память девичья, а еще  друг
называется! Ну, что молчишь?
   Петер попытался сказать, что узнал, мол, только так не бывает,  чтобы
тобой собственноручно похороненный - и на тебе,  встретились!  -  но  из
горла вырвалось что-то неопределенно-задушенное, и Хильман понял все.
   - Да не оживал я,- сказал он.- Все нормально, не бойся. Ты  живой,  я
мертвый - ну и что? Все в порядке вещей.  Не  волнуйся.  Пойдем  посидим
где-нибудь, а то я уже бродить устал...
   Оцепенение не проходило, и Петер побрел покорно за оживленно  тарато-
рящим Хильманом, так ни черта и не понимая. Они сели в какую-то  нишу  в
скале, как специально выдолбленную для того,  чтобы  два  офицера  могли
сесть рядом и потолковать о жизни, не опасаясь падающего с неба осколка,
дождя или ока вышестоящего начальства.
   - Жду переправы,- сказал Хильман.- Оказывается, по нынешним  временам
через Стикс так просто не перебраться. Пустили два парома, но все  равно
очередь еще не меньше, чем на год. Вот и бродим по  свету,  размещаемся,
где можем... А я искал тебя, знаешь. Как-то не договорили мы тогда с то-
бой, и так стало мне обидно - не договорили...
   - Постой,- вспомнил Петер.- Ты ко мне в госпиталь приходил?
   - Нет,- сказал Хильман.- А ты успел в госпитале побывать?
   - Да,- сказал Петер,- ободрало... А мне, когда лежал,  казалось,  что
ты приходил.
   - Померещилось,- сказал Хильман.- У тебя курево есть?
   Петер поискал по карманам: с утра брал, но... Коробка была на  месте,
и в ней, смятые и сырые, три сигареты.
   - Вот все,- сказал он.- Подожди меня тут, я сбегаю...
   - Не надо,- сказал Хильман.- Потеряю тебя, потом искать снова... Хва-
тит этих.
   Он закурил, затянулся, зажмурился,