еске отмечали
его путь в вершине Таникветил...


     - Учитель, я не могу так... Ведь я - виновен, как и они... За что  ты
караешь меня жизнью? Почему ты не отдал меня Манве? Я должен был быть там.
Он умирает, а я - буду жить... За что ты так мучаешь  меня,  Учитель...  -
судорожные рыдания поглотили его слова.
     Он лежал лицом вниз на земле Валинора, и Ирмо молча стоял  рядом,  не
мешая ученику выплакаться. Потом он поднял его. Печаль и  ласка  его  глаз
наполняли душу ученика, смягчая боль, превращая отчаянье в надежду.
     - Идем, - тихо сказал он, и Айо, опустив голову, пошел за ним...


     Тих и печален был темный покой, где стояли черные ложа. Там, наверху,
в круглом куполе сияли семь звезд в  черном  хрустале  и  их  зыбкие  лучи
ласкали лица лежащих. Ирмо стоял между Айо и Намо.
     - Брат, я привел его. Он должен быть здесь.
     Намо кивнул головой. Только одно ложе оставалось пустым. Айо понял  -
для него. Он видел бледные лица и израненные  тела  Воителей  и  Охотника.
Рядом с ними, рядом с Охотником  лежала  в  глубоком  сне  Весенний  Лист.
Йаванна не хотела крови,  она  просто  прогнала  и  прокляла  ученицу,  не
желавшую покаяться. И вот - она пришла сюда. И Золотоокий. Он  так  боялся
боли, так боялся крови... Клочья мяса, вырванные когтями орлов,  скованные
руки скрещены на груди... Такие слабые  руки,  тонкие,  прозрачные...  Так
нелепо, ужасно - эти руки и тяжелые грубые наручники...  Как  же  все  они
были прекрасны! Что-то новое пробивалось  сквозь  замершие  лица  -  новый
облик, новая суть светилась изнутри мертвых тел... "И я  буду  среди  них.
Друзья мои, братья и сестры мои, почему я не умер с вами, не разделил ваши
муки, вашу смерть? Почему..."
     - Айо, смотри на меня! - сказал Ирмо.  И,  повинуясь  его  воле,  Айо
поднял полные слез  серые  глаза.  Мир  задрожал  и  расплылся,  наливаясь
черным. Он падал куда-то, и все глуше и глуше голос Ирмо:
     - Спите, спите, дети мои... Час еще не пришел. Вы еще не Люди, но  вы
- свободны. Спите. Придет время - не  будет  преграды.  Спите,  дети  мои.
Спите, еще не Люди, но уже - выше Валар... Спите.
     ...И слова Мелькора были истиной - в Валинор не вернулись они...


     ...Имен не осталось.
     Приказано забыть.
     Только следы на песке - на алмазном песке, на острых режущих осколках
- кровавые следы босых ног. И с воем, со стоном отчаянья бросался Оссе  на
немые берега Средиземья, на блистающие берега земли Аман, целуя эти следы,
умоляя о прощении, проклиная себя за отступничество. Но не было ответа.
     ...Той ночью был шторм...
     ...Ничего  не  осталось.  Только  смутные  печальные   песни   Эльфов
Средиземья. Только  непонятные  людские  легенды  об  умирающих  богах,  о
распятых богах,  об  убитых  богах,  которым  суждено  воскреснуть,  но  -
иными...


     Чертоги Ауле заливал тот  же  безжизненный  жалящий  ослепительный  -
ослепляющий свет. Вездесущий - не укрыться. Жестоким жалом впивался  он  в
невыносимо болящие глаза: хотелось опустить  веки,  закрыть  лицо  руками,
чтобы милосердная тьма успокоила боль...
     Нет. Это слабость. Они не должны этого видеть.
     Здесь  свет  был  золотистым,  но  не  становился  от  этого  теплее,
оставаясь пронизывающим. Мертвым.
     Свет отражается от белых стен, от  золотых  пластин  пола,  дрожит  в
неподвижном душном  воздухе  обжигающим  слепящим  маревом,  сотканным  из
мириад безжалостно ярких искр. Вогнутые золотые зеркала отбрасывают жгучие
лучи на наковальню, к которой подтолкнули Черного Валу,  ровно  и  страшно
высвечивая  лежащие  на  густо-золотой   поверхности   искалеченные   руки
Проклятого.
     За наковальней широким полукругом пылает  огонь,  почти  невидимый  в
слепящем сиянии; и тяжелые, искусной  работы  треножники  замыкают  кольцо
огня.
     И медленно, тяжело ступая, подошел к наковальне Великий Кузнец.
     "Воля Единого... воля Единого..." Он  боялся  встретиться  глазами  с
Мелькором и под взглядом Черного Валы  все  ниже  опускал  голову,  словно
склоняясь перед ним.
     Руки Врага. Не те, прекрасные узкие молодые руки: теперь  они  похожи
на обожженные корни дерева в незаживающих ранах и ожогах. Но даже сейчас -
сильные. И - беспомощные.  Ауле  невольно  ощутил  благоговейный  ужас  от
мысли, что сейчас коснется этих рук. Зачем - он  не  хотел  думать.  "Воля
Единого...  воля  Единого..."  Стучат  в  висках  проклятые   эти   слова.
"Прости... я не хотел, Мелькор... я не могу, прости..." Покончить  с  этим
скорее - и забыть, забыть... Никогда уже не забудешь...
     "Палач... трус, палач... но палачу безразлично,  над  кем  он  вершит
приговор... А я?.. Лучше умереть... умереть?!..  Разве  Бессмертный  может
познать смерть? - теперь может... неправда, я не  хочу...  Вершитель  воли
Единого. Палач волей  Единого.  Орудие  в  руке  Единого.  Слепое  орудие.
Ничтожество, трус..."
     - Что же ты медлишь, Великий Кузнец?
     "Эру справедлив... Ведь не может быть по-иному... Ведь был же  суд...
и только Ниенна... Ирмо... но они видят... Эру  не  может  быть  неправым,
даже помыслить о таком - святотатство... Но почему же  тогда...  "Выходит,
зло тоже изначально было  в  мыслях  Единого?"  Безумец,  конечно,  нет...
только - откуда... ведь тогда и он - не зло, и права Ниенна... Получается,
зло - мы, наши деяния, это мы сделали его таким... Но в замысле Единого не
может быть зла... забыть это, забыть, я не  хочу  об  этом  думать,  я  не
должен..."


     - ...волей Единого и Короля Мира. Так исполни же...


     "Воля Единого. Воля Единого. Не надо,  не  смотри,  закрой  глаза,  я
умоляю тебя... Что же я  делаю,  зачем  растягиваю  эту  пытку...  сейчас,
сейчас все это кончится, я быстро... Эру Отец наш, о чем  я?!  Я  схожу  с
ума... забыть, забыть... воля Единого. Воля Единого. Только бы не  дрожали
руки, я не хочу тебе еще боли... Я должен,  будь  я  проклят...  мне  тоже
больно... Больно?!.. ох... это твоя кровь... я не знал..."
     Расплавленный металл жег запястья, и лицо  Проклятого  исказилось  от
боли.
     Но он не закричал.
     Огненная цепь полыхнула багровым,  коснувшись  его  рук.  И  там,  за
гранью мира, вне жизни, вне смерти, вечно  будут  жечь  его  оковы:  таков
приговор.
     Словно издалека донесся голос Тулкаса:
     - Подожди, - ухмыльнулся он, - это еще не все.  Мы  приготовили  тебе
великий дар. Ты останешься доволен им. Ты  ведь  хотел  стать  Повелителем
Всего Сущего? Так получай же свою корону, Властелин Мира - да  не  снимешь
ее вовеки!
     Он еще успел подумать, что Гнев  Эру  повторяет  чужие  слова.  Но  -
чьи...
     Раскаленное железо высокого черного венца сдавило голову, острые шипы
впились в лоб, в виски словно гвозди вбили.
     Только не закричать.
     Его подтолкнули к дверям, но в это время в чертоги Ауле  вступил  сам
Король Мира. Его красивое лицо дернулось, он отступил, пряча глаза.
     Они стояли в двух шагах друг от друга. Владыка Валинора  и  Проклятый
Властелин Арды. Золото-лазурные одеяния скрадывают очертания фигуры Манве,
брат его кажется выше и стройнее в окровавленных черных одеждах,  золотая,
осыпанная  сапфирами  корона  на  челе  одного,  другой  коронован  тускло
светящимся железным венцом. Тяжелое искусной работы ожерелье обвивает  шею
одного, другому не позволит опустить голову острозубый ошейник. Блистающие
сапфирами и бриллиантами браслеты - и раскаленные тяжелые наручники...
     Повелитель бессмертного Валинора и Король Боли.
     Глядя в сторону, Манве отчетливо и  ровно  произнес  несколько  слов.
Тулкас  расхохотался;  на  лице  стоящего  рядом  Ороме  появилась  кривая
усмешка. Ауле побледнел и даже, кажется, хотел что-то возразить, но Король
Мира, внезапно сорвавшись, сдавленно прорычал:
     - Исполняй приказание!


     ...Его повалили на наковальню. Тяжелые красно-золотые  своды  нависли
над ним. Тулкас навалился ему  на  грудь.  Ничего  не  ощущает  он,  кроме
ненависти и злорадства. Но мучительно  раздражает  -  это,  бьющееся,  как
птица, слева в груди Проклятого. Сдавить в  кулаке  до  хруста,  задушить,
чтобы не дергалось больше... Проклятый, чудовище!..
     Широкие рукава черного одеяния соскользнули вниз, открыв руки - Ороме
впился жесткими пальцами в изуродованные запястья Проклятого, ощущая,  как
по ним медленно ползет  кровь.  Красивое  оливково-смуглое  лицо  Охотника
подергивается от отвращения, смешанного со страхом; кровь тяжелыми каплями
падает на светлую замшу  сапог  Ороме,  украшенных  на  отворотах  золотым
тиснением. Почему-то четче всего в память врезалось именно  это.  Жутко  и
мерзко.
     По-прежнему глядя в сторону, Манве бросил:
     - Ты создал Тьму, Враг Мира, и отныне не будешь видеть ничего,  кроме
Тьмы! - и добавил, медленно и отчетливо. - Такова воля Единого.
     И подал Ауле знак начинать.
     Кузнец сделал шаг по  направлению  к  пленнику.  Словно  в  кошмарном
видении.  И  гордая  эта  седая  голова  -  как  на  плахе,   на   золотой
наковальне...
     А в переполненных болью светлых глазах - жалость. Как тогда, в долине
Поющего Камня.
     И, отшатнувшись, закрывая лицо руками, Ауле вскрикнул:
     - Не-ет! Не могу!..
     Он забился в угол,  как  затравленный  зверь,  бессмысленно  повторяя
непослушными губами: "Что угодно, только не это... не  могу...  только  не
я... умоляю, нет... нет..."
     - Позволь мне, о Великий!
     Мягкий и  красивый  голос,  непроницаемо-темный  взгляд:  искуснейший
ученик Ауле. Курумо.
     Манве коротко кивнул,  нервно  теребя  край  мантии  холеными  белыми
пальцами.
     Он не ушел сразу, младший брат Мелькора.  Он  остался  смотреть,  как
приводят в исполнение приговор. Его приговор. Быть может, он надеялся  еще
услышать униженные мольбы о пощаде. И - не услышал их.
     Не услышал даже стона.


     "Ты заплатишь,  заплатишь  за  все  сполна  -  проклятый,  Проклятый!
Каленым железом выжгу память о том, что ты создал меня!.. Никто больше  не
посмеет сказать -  вражье  отродье,  никто!  Видишь,  дружочек,  не  вышло
по-твоему. Ты - ничто, а я Король Майяр, и  Манве  возвысит  меня,  ибо  я
исполню его волю там, где отступился сам Ауле!"
     Курумо не торопился. Он чувствовал, что играет в этой  сцене  главную
роль, и не хотел  упускать  возможности  покрасоваться.  С  преувеличенной
почтительностью он обратился к Проклятому, краем глаза наблюдая за  своими
зрителями:
     - Приветствую тебя, Учитель! Судьба посылает нам встречу в час твоего
торжества. Взгляни, о Великий - сам Король Мира покинул  свои  чертоги  на
сияющей вершине Таникветил, дабы склониться перед  тобою  и  воздать  тебе
почести, подобающие Владыке Всего Сущего.  Все  труды  свои  оставили  мы,
чтобы сделать тебе королевский убор из  железа,  столь  любимого  тобою  -
видишь, я помню и это, ибо сохранил твои слова в сердце  своем.  Поистине,
счастье, что удостоил ты нас, ничтожных, высокой чести лицезреть  тебя!  С
почтением и благоговением склоняется перед  тобою  народ  Валимара,  когда
шествуешь ты, победоносный, в высокой короне своей, и  королевская  мантия
на плечах твоих. Сколь горд и прекрасен  ты,  Владыка,  ни  перед  кем  не
склоняющий головы, могучий и грозный!  Свита  почтительных  слуг  окружает
тебя, и свет глаз твоих затмевает свет Благословенной Земли!
     Ныне выше тронов Валар вознесен будет престол твой, выше бесчисленных
звезд самой Варды, выше небесных сфер, выше Стены Ночи! Ибо кто из живущих
может сравниться с тобою величием и мудростью? И никто из Смертных, ни  из
Бессмертных не ступит в дивный чертог твой,  дабы  не  помешать  раздумьям
твоим о судьбах мира. И возвеличены будут те, кто  помогал  тебе  на  пути
твоем.
     И вот я, верный ученик твой, пришел, чтобы  преклонить  колена  перед
тобою и исполнить любое твое повеление, господин и Учитель мой. Какова  же
будет воля твоя? Почему молчишь ты?  Чем  прогневал  я  тебя,  Великий?  Я
умоляю тебя, прости меня, Учитель - ведь  ты,  справедливый,  ведомо  мне,
милосерден к слабым и неразумным. Коснется ли  меня  милость  твоя  в  сей
великий час, когда, воистину, достиг ты  высшей  славы  и  высшей  власти?
Мудрость твоя безгранична; должно быть, ты предвидел такую вершину  своего
блистательного пути. Ведь глаза твои видят дальше глаз Владыки Судеб...  а
теперь будут видеть еще дальше!


     ...Мягкий  обволакивающий  голос,  размеренный  и   монотонный,   как
жужжание мухи, ровный яркий  свет,  терпкий  запах  крови  -  все  слилось
воедино, пульсируя в такт мучительной однообразной боли...


     Он пришел в себя, только увидев склонившегося к нему  Курумо.  Темные
прямые - до плеч - волосы схвачены золотым обручем;  на  красивом  лице  -
притворно-подобострастная улыбка, в глазах - злобное торжество...
     Майя встретился взглядом с Проклятым.
     Слова замерли у него на губах. Он отступил на шаг, пытаясь справиться
с собой.
     Руки предательски дрожали.


     ...Золотое пламя - почти  невидимо  в  жарком  мареве,  и  непонятно,
отчего начинает пульсировать раскаленно-красным  длинный  острый  железный
шип...
     Искуснейший ученик Ауле заговорил снова, но что-то изменилось  в  его
уверенном голосе. Казалось, он говорил просто чтобы не молчать, потому что
не мог уже остановиться.
     - Что вижу я, о могучий? Не цепь  ли  на  руках  твоих?  Разве  такое
украшение пристало Владыке, тому, кто равен самому Единому?  Яви  же  силу
свою, освободись от оков - и весь мир будет у твоих ног! Но ответь мне,  о
мудрый,  где  же  Гортхауэр,  вернейший  из  твоих  слуг?  Почему  он   не
сопровождает тебя? Или он, неустрашимый,  побоялся  узреть  величие  твое?
Отдай приказ, пусть придет он сюда, дабы склонились мы перед  ним,  ибо  в
великом почете будет у нас и последний из твоих  слуг.  Кто,  кроме  него,
достоин высокой чести ныне быть рядом с тобой? Не так ли, Учитель? Чем  же
искупит он  вину  свою?  -  воистину,  должно  ему  на  коленях  молить  о
прощении... как жаль, что ты этого не увидишь!


     ...От  того,  что  этот,  распластанный  на  наковальне   -   молчит,
становилось невыносимо жутко. Он испытывал боль: это было видно  по  тому,
как мучительно напряглось, выгнулось  его  тело,  по  тому,  что  Ороме  с
заметным усилием сдерживал его скованные руки.
     Но он не кричал.


     -  ...Но,  конечно,  твой  недостойный  раб  будет  прощен,  если  ты
замолвишь за него хоть слово. Что же  ты  молчишь?  О,  понимаю,  понимаю,
гордость  твоя  не  позволяет  заговорить  с  нами,  ничтожными.  Ты   же,
как-никак, Владыка Всего Сущего! Надеюсь, корона пришлась впору тебе?  Все
знания, что дал ты мне, Учитель, вложил я в создание этого дивного  венца.
По нраву ли тебе этот дар? Ты доволен, о Великий? - ну, отвечай!  Молчишь?
Ничего-ничего, сейчас заговоришь! Я заставлю тебя!..


     "Глаза... какая боль!.. Глаза мои... Я ничего не вижу...  Я  ослеп...
Неужели мало того, что они сделали со мной... Как... больно..."
     Он прокусил насквозь губу, и струйка крови вязко стекала из угла рта:
не закричать, только не закричать, не доставить им этой радости, только не
закричать, только бы...
     "Арта... И никогда не смогу... вернуться... никогда...  в  пустоте  -
скованный - слепой... Слепой?!.. Вот она - кара...  самая  страшная...  не
видеть, никогда  не  увидеть  больше...  какая  боль...  не  видеть...  не
видеть...
     Нет!.."


     Курумо отскочил в сторону,  лицо  его  дернулось:  кровь  Проклятого,
забрызгавшая  бело-золотые   парадные   одежды   Майя,   жгла   его,   как
расплавленный металл.
     Младший брат Гортхауэра наклонился к лицу Черного Валы, словно  хотел
полюбоваться своей работой:
     - Учитель, снизойдешь ли  ты  до  того,  чтобы  взглянуть  на  своего
недостойного ученика?
     Внезапно Курумо отшатнулся с безумным воплем ужаса.
     Смотревшие на него страшные пустые глазницы - провалы в окровавленную
тьму - были - зрячими.


     ...Его отпустили. Он  поднялся  сам:  никто  не  помогал  ему.  Валар
отводили глаза. Ауле закрыл лицо руками.
     Он покинул чертоги Кузнеца и пошел  вперед  по  алмазной  дороге.  Он
знал, куда идти, и никто не смел подтолкнуть его - никто не смел коснуться
его: он был словно окружен огненной стеной боли. И  тяжелая  цепь  на  его
стиснутых в муке руках глухо, мерно звенела в такт шагам.
     Выдержать.
     Он оступился, но выпрямился и снова пошел вперед.
     Не  упасть.  Не  пошатнуться.  Выдержать.  Не  закричать.  Только  не
закричать. Выдержать.
     Нестерпимо болит голова, сдавленная шипастым раскаленным  железом,  и
из-под венца медленно ползет кровь - густая, почти черная на бледном лице.
     Алмазная пыль забивается под наручники, обращая ожоги на запястьях  в
незаживающие язвы; и страшной издевкой  кажется  его  королевская  мантия,
осыпанная сверкающими осколками - словно звездная ночь одевает плечи  его.
Сияющая пыль - всюду,  она  налипает  на  пропитанное  кровью  одеяние  на
груди... Воистину, он кажется Властелином Мира - в блистающих бриллиантами
черных одеждах, в высокой, тускло  светящейся  железной  короне,  и  седые
волосы его, разметавшиеся по плечам, ярче лучей Луны...  Стражи  и  палачи
его следуют за ним, как покорная свита.
     Он идет, гордо подняв голову.
     Высокий железный ошейник острыми зубцами впивается в кожу  на  шее  и
подбородке: он не смог бы опустить голову, даже если бы захотел.
     Он идет медленно, как и подобает Владыке.
     Боль в разрубленной ноге не отпускает, он ступает словно  по  лезвиям
мечей, и пытка - каждое движение, каждый шаг.
     И склоняются Валар, и Майяр, и Эльфы перед ним.
     Никто не смеет взглянуть ему в лицо.
     Каждый вздох раздирает легкие: пыль, алмазная пыль...
     Равнодушный  немеркнущий  ослепительный  свет  отражается  в  тысячах
крошечных зеркал, бессчетными иглами впивается в зрячие глазницы.
     Выдержать.
     Выдержать.
     Выдержать.
     Почти беззвучный шепот:
     - Мелькор...
     Кто теперь осмелится назвать его -  истинным  именем?  Он  -  Моргот,
Черный Враг Мира.
     Он замедлил шаг и оглянулся на голос.
     Властители Душ, Феантури. Эстэ спрятала лицо на груди Ирмо.  Огромные
глаза Ниенны, темные от расширившихся  зрачков,  смотрят  в  изуродованное
лицо.
     - Брат мой!..
     Он молча отвернулся.


     ...Отворились Врата Ночи, и Вечность дохнула в лицо...  Все  было  не
так, совсем не так, но он цеплялся за эту фразу,  потому  что  встретившее
его здесь было - необъяснимо.
     ...Оставался один шаг.
     Может, для них - там, позади  -  это  и  был  один  шаг.  Здесь  было
по-другому. Алмазная дорога истаяла искрами осколков, под которыми ледяная
красно-коричневая пустота, небо Валимара рассыпалось вспышками и  бликами,
за  которыми  -  зеркальная  пустота.  Или  -  стены  и  своды   огромного
неизмеримо-высокого коридора из тончайших полированных  пластин  -  сколов
отливающего кровью льда, отражающего свет... здесь нет  света.  Нет  тьмы.
Только  бесконечный  коридор  тысяч  зеркал.  Здесь   нет   времени.   Нет
пространства. Плененные  звуки,  не  рождающие  эха  -  безмолвные  звуки,
вмерзающие  в  несокрушимый,  тоньше  водяной  пленки,  лед,  под  которым
бесконечно-медленно течет кровавая река...
     "Словно я вижу чужими глазами..."
     Чужими глазами.
     Странные - из ниоткуда - слова. Он был один - и  все  же  кто-то  шел
рядом, хотя он знал, что это  невозможно.  Нет,  не  те  бесчисленные  его
отражения в Нигде, которым суждено  навсегда  (навсегда?  никогда?  -  что
значат эти слова для безвременья?) остаться здесь. "Кто это, кто со  мной,
кто?!" Слова умирали на его губах. Здесь голос обращается в  беззвучие,  в
немой крик зеркал, в мертвое безмолвное эхо отражений, готовое  обрушиться
от малейшего шороха. Здесь.  Нигде.  Ничто  сомкнулось,  как  занавес,  за
спиной, и впереди - то же. Впереди? - где это? смысл понятий