-  как  две
горьких звезды. Он плохо понимал, что происходит. Не сознавал ни  где  он,
ни что с ним. Не осознавал даже, что ему больно. Может, потому,  что  боль
была  везде.  И  были  эти  невероятные  глаза.  Такие,  наверно,   только
привидеться могут.
     Словно издалека до него донесся голос,  что-то  говоривший  на  чужом
языке. Глубокий красивый голос. Как река. Или в самом деле это река  течет
- медленная, темная, как черный хрусталь... река...
     - Очнулся?
     Теперь голос обращался  к  нему,  и  язык  был  -  Квэниа,  чистый  и
правильный настолько, что...
     Или это Валинор, он - в чертогах Мандоса, и тот, кто  склоняется  над
ним - сам Владыка Судеб... кто знает, каким он видится бесприютной душе...
но разве может быть больно... или это - только память о боли, которой  уже
нет... да, должно быть, она уходит не сразу...
     - Намо...
     Губы не слушаются. Голоса - нет.
     - Лежи. Лежи спокойно.
     - Я... умер?..
     - Ты не умрешь.
     Да, конечно... душа ведь не может умереть... смертно  только  тело...
он уже не умрет... вот и боль уходит...
     Он из последних сил удерживался на зыбкой грани сознания,  не  отводя
взгляда от этих глаз, словно пытаясь разглядеть в них свою судьбу, а  тьма
окутывала его, и эти глаза стали двумя скорбными звездами  во  тьме  -  он
поднимался к этим звездам - вверх, вверх, словно на крыльях - вверх...


     Открыть глаза... как же тяжело открыть глаза...
     - Ты очнулся, Элда?
     Нет, не тот  голос,  не  тот...  И  резковатый  гортанный  выговор  -
незнакомый.
     Человек.
     - Что со мной? Где я?
     - Ты был тяжело ранен, - участливо пояснил человек.  -  А  где  ты...
может, сейчас тебе лучше и не знать.
     Черноволосый, кареглазый, смуглый. Широкоскулое лицо.  Не  из  Эдайн,
это ясно. И одежды - черные.
     - Я помню. Был бой, - Эльф нахмурился,  пытаясь  вспомнить.  -  Орки.
Потом - какие-то люди. В черном. Потом - вспышка, как молния. Потом...  не
помню.
     - Ты был ранен, - повторил человек. - Тебя подобрали, привезли  сюда.
Лечили.
     - Значит, я не... умирал?
     - Умер бы, - скупо усмехнулся человек. - Во-время успели.
     - Кто лечил? Почему? И где я? - допытывался Эльф.
     - У вас что, с ранеными по-другому поступают?  Хорошо,  ну,  Аст  Ахэ
называется место, где ты находишься. И - что?
     - Не понимаю. Никогда не слышал.
     - Ну да, - на этот раз усмешка вышла горькой, - вы называете иначе.
     - И как же?
     Человек задумался, потом спросил:
     - Хочешь увидеть того, кто тебя лечил?
     - Конечно!
     "Ну, наконец хоть что-то прояснится!.."
     - Идем, - пожал плечами человек. - Думаю, встать ты уже сможешь.
     - Скажи хоть, давно я здесь?
     - Дней десять... - человек в раздумье потер подбородок. - Может, и не
стоит так сразу... ну, да ладно. Пошли.


     За одно он готов был поручиться - за то, что никогда здесь не  бывал.
Люди, попадавшиеся по дороге - все в черном, некоторые  -  при  оружии,  -
почтительно кланялись его сопровождающему. Высокий ранг, должно быть,  или
высокий род. По внешности,  однако,  незаметно.  Но  где  же  такое  может
быть?..
     Мысль в голову приходила только одна, но он гнал ее  прочь  -  вздор,
даже детям известно, что там - совсем другое... Так что же тогда?..


     ...Сначала он увидел - глаза, и только потом  рассмотрел  -  лицо.  И
пришел в ужас. Он не позволял себе верить - но только один  мог  выглядеть
так. Но ведь не может же этого быть!
     - Эдрахил?
     Тот же голос... Великие Валар, но как же...
     Он пошатнулся.
     - Сядь.
     Он не заметил, кто  пододвинул  ему  резное  невысокое  кресло;  ноги
подкосились. Близко-близко - невероятные светлые глаза.
     - Узнал? Не надо бы тебе... Так и считал бы  меня  Владыкой  Судеб  и
думал бы, что все это тебе померещилось.
     - Ангамандо... - сдавлено.
     - Так вы и называете. Тяжело? Хотел бы уйти отсюда?
     Эльф кивнул, потянув ворот рубахи.
     - Финарато примет тебя, - задумчиво сказал  ясноглазый.  -  Что  ж...
взамен я попрошу только об одном.
     - Что?.. - Эдрахил не узнавал собственного голоса.
     - Ты должен дать клятву не  поднимать  оружия  против  Людей  Севера.
Против Твердыни.
     Эльф замотал головой:
     - Я... клянусь, что убью любого Орка...
     - Я разве  говорил  об  Орках?  -  с  мягкой  настойчивостью  перебил
ясноглазый. - Я говорил о Людях. О тех, кто тебя спас, кто выходил тебя.
     - А... ты? - Эльф и сам точно не знал, о чем спрашивает.
     - Я только раны залечил. Я не тороплю; конечно,  ты  должен  обдумать
все. Захочешь - останешься. Дашь клятву - иди с миром.
     - Остаться... рабом твоим?
     Ясноглазый пожал плечами:
     - Глупости. Одним из нас.
     - Воевать... против... своего народа? Ты понимаешь,  что  предлагаешь
мне?!
     - Здесь не только  воины.  Книжники,  целители,  менестрели,  мастера
камня и металла, звездочеты...
     "Какая-то ловушка, что ли? Не понимаю..."
     - Подумай. Что бы ты ни ответил, за жизнь свою можешь не тревожиться.
И пыток, - усмехнулся криво, - здесь нет.
     - Я... подумаю, - трудно выговорил Эльф.


     - ...Я не нарушил верности тебе! Я клялся не  поднимать  меча  против
Людей и против... Прости. Против - него. Я не смог бы.  Даже  если  бы  не
было клятвы. Он ведь лечил меня, понимаешь, король...  Впрочем,  я  и  сам
почти ничего не понимаю. А Орки... я дрался с ними, ты видел сам. Может, я
и отступник. А может, мы просто слишком мало знаем. Я думал - он лжет.  Не
понимал только, зачем; ведь мог убить меня сразу. Или - знаешь  ведь,  что
говорят: чары, воля, подчиненная его воле... А потом как-то вдруг понял  -
он не лгал, и воля моя свободна. Я не нарушу той  клятвы  не  потому,  что
околдован: потому, что это было бы подлостью.
     - Зачем ты мне это рассказал? - Финрод был в задумчивости. - Ведь мог
бы и дальше молчать.
     - Ты - мой король. Мы, быть может, идем на смерть, и ты должен знать,
кто встанет рядом с тобой в бою.
     - Странно... - тихо сказал Финрод; и повторил: - Странно...
     - Только... если все же чародейство... Я прошу тебя,  Финарато:  если
ты увидишь, что чужое проснулось во мне - убей меня. Я прошу тебя об этом,
пока я - все еще я.
     - Обещаю, Эдрахил.


     Он так до конца и не понял, что  творится.  Было  только  непривычное
пугающее ощущение собственной беззащитности, словно он стоял  нагой  среди
ледяного ветра на бескрайней равнине, глядя в лицо безжалостно-красивому в
морозной дымке солнцу - бесконечно чужому и страшному. Так было, когда  он
смотрел в  лицо  Гортхауэра.  Оно  было  ужасающим  не  потому,  что  было
отвратительно-уродливо; оно было ужасающе прекрасным - в нем  было  что-то
настолько  чужое  и  непонятное,  что  Берен  не  мог  отвести   от   него
завороженных глаз - оно притягивало неотвратимо, как  огонь  манит  ночных
бабочек. И перед его внутренним взором стояло это розоватое, словно  плохо
отмытое от крови морозное дымное солнце над  метельной  равниной,  где  не
было жизни, и почему-то  он  называл  в  сердце  отстраненный  свет  этого
бледного светила улыбкой бога.  Равнодушной  улыбкой  бога.  А  глаза  его
видели - король Финрод, выпрямившись в гордости отчаяния,  застыв  мертвым
изваянием, смотрит прямо в глаза Жестокого. Казалось не было тише тишины в
мире, не было молчания пронзительнее. Что-то происходило,  что-то  незримо
клубилось в воздухе, и никто не мог пошевелиться - ни  Орки,  ни  Эльфы...
Видения были немыми и беззвучными, хотя он ощущал их вкус и запах, тепло и
лед...
     ...Кровь  хлынула  на  белый,  извечно  белый  снег,  и  улыбка  бога
исказилась непереносимой болью и гневом.  И  далеко-далеко  запели  глухие
низкие голоса - скорбно и протяжно, и стон как тень взвился над хаосом,  и
вставала страшная,  жестокая  красота,  выше  Черного  и  Белого.  Черными
крылами Ночь скорбно обняла мир, и солнце стало алым углем,  окровавленным
сердцем неба. И дивной красоты Песнь слила воедино Алое, Белое и Черное, и
была она полна такой пронзительной  тоски  и  скорби,  что  Берен  потерял
всякое представление о том, где он. В ночи исчезло все, и  Песнь  забилась
ясной звездой... Как во сне он увидел среди клочьев расползающегося  бреда
- медленно-медленно падает Финрод, и бессильно опускает голову  и  так  же
медленно, бесконечно роняет руки Жестокий. И крылья Ночи обняли Берена.
     ...Холодный промозглый  мрак  подземелья,  едва  рассеиваемый  светом
чадящего светильника. Они все были здесь - и Финрод, и Эльфы, и он  сам  -
Берен сын Бараира. Беспомощные, прикованные длинными  цепями  к  стене,  в
кандалах. Тяжелый воздух давил на  грудь.  Мир  кончался  здесь.  Не  было
больше ничего и никого. И  все  это  бред  -  и  Сильмарилл,  и  отчаянная
клятва... И ее - нет, потому что нет Песни. Есть только  ожидание  смерти.
Обреченность без надежды.
     Иногда откуда-то, вслед за мерзким скрипом  ржавой  двери,  появлялся
Орк и приносил какую-то еду - Берен не помнил, что именно. Помнил  только,
что Финрод отказывался от доброй половины своей доли. Говорил, Эльфы лучше
переносят голод, чем люди. Но Берен уже не понимал, зачем жить...
     Временами приходил другой Орк - Берен сначала принял его за оборотня,
тот  был  в  шлеме  наподобие  волчьей  оскаленной  головы  со   зловещими
карбункулами  в  глазницах.  Он  уводил  одного  из  пленников.  Назад  не
возвращался никто. И глухо тогда стонал король Финрод, и кусал губы Берен.


     - Эдрахил. Выслушай меня. Мне нужно, чтобы ты рассказал о цели вашего
пути.
     - Ты ошибся, Жестокий: я не предатель.
     - Подумай: я обещаю тебе свободу, если ты...
     - Мне - поверить твоим обещаниям?!  После  того,  как  ты  убил  моих
братьев?
     Гортхауэр невесело усмехнулся:
     - Все они живы. Этот закон и я не могу преступить. Ты их увидишь.
     - Да - в чертогах Мандоса!
     - Тебя я отпустил бы и так - в память о том, что...
     Эдрахил горько рассмеялся.
     - Послушай, но ведь ты же поверил ему - почему же не хочешь  поверить
мне?
     Эльф умолк, а потом, глядя в глаза Майя, раздельно проговорил:
     - Потому, что он - такой же, как мы. А ты - ты оборотень.


     Их осталось двое. И Берен знал, что  следующий  -  он.  И  тогда  он,
наконец, нарушил молчание:
     - Прости меня, король. Из-за меня все это случилось,  и  кровь  твоих
воинов на  мне.  Я  был  заносчивым  мальчишкой.  Как  капризный  ребенок,
потребовал от тебя исполнения моего желания.  Исполнения  клятвы,  которую
дал не ты. Не кори меня - я и так казню себя все время. Прости меня.
     Голос короля после долгого молчания был глухим и каким-то чужим:
     - Не терзай себя, друг. Это я виноват. Ведь ты же не знаешь, почему я
согласился идти с тобой. Из-за моей самонадеянности мы попали  в  ловушку.
Всех погубил...
     А потом снова пришел Орк. Что-то оборвалось внутри у Берена. Пока Орк
возился с его ошейником, Берен  словно  ощутил  кожей  угольно-раскаленный
взгляд короля.
     Он не понял, что произошло. Орк и Финрод катались по  грязному  полу,
рыча как звери, и обрывок цепи волочился за королем. Орк  истошно  орал  и
бил короля ножом, бил уже конвульсивно -  тот  захлестнул  его  шею  цепью
своих кандалов, и вдруг, словно волк, чувствуя, что теряет силы,  вцепился
зубами в горло Орка. Тот тонко взвизгнул и, немного  подергавшись,  затих.
Берен, оцепенев, смотрел на перемазанное кровью лицо короля, в его  глаза,
горящие, как у дикого зверя, и ужас  заполнял  его  сердце  -  Финрод  сам
сейчас был похож на Орка. Но это длилось лишь мгновение. Финрод подполз  к
Берену и упал головой ему на колени. Он дышал тяжело, давясь кровью.
     - Ухожу... не хочу, но...  я  должен...  обречен...  Я  бессмертен...
ты... прости... Постарайся... жить...
     Бессвязны были его слова, но Берен понял.
     Он был слаб. Он мог только одно - почти шепотом петь  ту  Песнь,  что
пела в его видении окровавленная Ночь, и он пел, не понимая,  откуда  идут
слова, держа на коленях голову умирающего короля. Так умер король  Финрод,
благороднейший из королей Нолдор.  Умер  в  вонючей  грязной  темнице,  на
скользких холодных плитах, в цепях, словно раб. И  не  народ  его  оплакал
своего владыку, а безвестный еще смертный, обреченный  сдохнуть  в  гнилой
дыре темницы. И плакал он, и пел, уходя в Песнь, чтобы не вернуться.
     И тогда другая песнь снизошла во  Тьму  из  Света.  И,  погружаясь  в
беспамятство, Берен понял, что - возвращается.


     С недавних пор остров Тол-ин-Гаурхот стал мрачной темницей  даже  для
его жуткого  хозяина.  Людей  здесь  больше  не  оставалось  -  вернувшись
последний раз из  Аст  Ахэ,  Гортхауэр  под  разными  предлогами  разослал
отряды. Теперь здесь  были  только  Орки  и  волки.  Первые  старались  не
попадаться на глаза без необходимости. А с  волками  Майя  издревле  водил
дружбу, еще с той поры, когда именно эти звери привели  к  нему  Мелькора.
Когда Майя  уже  совсем  отчаялся  и  был  готов  вернуться  в  Валинор...
Гортхауэр стиснул зубы и глухо застонал. И все-таки Учитель был прав.  Нет
ему места в  Арде  -  не  творец,  разрушитель.  Один  раз  его  простили.
Теперь... Нет. Нельзя же постоянно считать себя виноватым, нельзя...  Люди
хоть убить себя могут... Нет, хватит.  Пусть  будет  что  будет.  Да,  был
неправ, сказав правду. Но просить прощения - нет. Просто  нет  смысла.  Он
простит, но легче-то разве будет? Так пусть  все  идет  само  собой.  Майя
Гортхауэр больше не существует. Есть Жестокий, ненавистный  всем.  И  себе
тоже. Что же,  остается  одно  -  выполнять  свой  долг  и  получить  свое
воздаяние ото всех... Теперь - настоящее одиночество. "Что же мы делаем  с
тобой, Учитель? Почему всегда между нами разлад?  Почему  я  всегда  делаю
что-то не так..." Да нет, не все. Долг воина выполнял, и воистину, не было
военачальника лучше его. "И это все... Я способен лишь  на  дела  крови  и
разрушения... Пусть. Даже если прикажет - я не стану другим. Я  это  я,  и
меняться не стану даже в угоду ему.  О,  что  же  я  делаю,  я  уговариваю
себя... Знал бы кто - на брюхе приползти хотел бы, умолять  о  прощении...
Но ведь я не буду каяться. Нет. Пусть это гордыня, да только все остальное
уже перегорело..."
     Он вздрогнул от внезапного шума и инстинктивно схватился за  меч.  Но
это был волк Драуглуин со страшной рваной раной на горле. Желтые,  налитые
кровью глаза встретились с глазами Майя, и тот прочел  предсмертные  мысли
волка.  Красивая  девушка  на  мосту...  Огромный   волкодав   в   золотом
ошейнике... Так. Он узнал - это дочь Тингола. Майя осторожно  погладил  по
голове волка. Пусть уснет - так легче умирать.
     Мысли быстро проносились в его голове, пока  он  почти  бегом  шел  к
выходу. Пустые коридоры полнились  эхом  его  шагов.  Казалось,  он  здесь
совсем один. Мысли были четкими и холодными, как и его спокойный гнев.  Он
был Жестоким, но жестокость его была тоже холодной и спокойной.
     "Дочь  Тингола.  Если  верны  сведения,  она  пришла  сюда  за   этим
человеком, что сопровождал Финрода. Ну вот и  случай.  Если  она  будет  у
меня, они мне все расскажут. Странно.  Раньше  я  взглядом  мог  заставить
любого говорить... Неужели я стал столь слабым? Или жестокость моя  выжгла
все? Довольно! Нет! Пусть все трое предстанут перед Учителем. Она  слишком
ценная добыча. Если он сам возвратит дочь Тинголу, и с почетом, то  Нолдор
придется распроститься с надеждами на общий союз Эльфов. Да.  Пусть  судит
всех троих он. Довольно с них. Но пес сдохнет..."
     Солнечный свет почти ослепил его,  и  он  инстинктивно  закрыл  глаза
ладонью. А затем он увидел Лютиэнь. "И как мне с ней заговорить? Лучше  бы
кто другой... кто, здесь только Орки и волки..."  Еще  несколько  шагов...
Глаза в глаза. "Этого не  может  быть...  Бред.  Не-смотри-ей-в-глаза.  Ты
Жестокий. Не-смей-отпускать-себя-не-смей..."


     ...Гэлеон и Иэрне стояли рядом с ним - в последний раз. Никто  ничего
не говорил - что объяснять? Гортхауэр бессмертен. Они - нет. Они останутся
в прошлом, а он будет жить... Нелепы были его слова в этот миг:
     - Только помни - твоя сила в быстроте и ловкости.  Утоми  противника,
тогда - бей. ("Что я говорю, Майяр не ведают усталости...")
     - Я помню твои уроки. Знаешь, когда ты вернешься, мы устроим  великий
праздник, и я буду танцевать в твою честь. Как  тогда,  в  день  рождения,
помнишь? Мы ведь победим.  Обязательно.  Мы  прогоним  их  с  этой  земли.
Правда?
     Он молча кивнул. Глаза Иэрне - смесь обреченности и надежды.


     ...Глаза  Лютиэнь  -  обреченность  и  надежда...  Или  она  все   же
вернулась? Зачем? Может, чтобы судить его? Но она -  помнит  ли,  кто  она
есть? Он медленно поднял руку, чтобы коснуться ее. Может, это призрак...
     - Иэрне... - беззвучно, боясь спугнуть наваждение.
     Страшный удар в грудь опрокинул его на спину.  Горячая  слюна  капала
ему на лицо. Он не сразу почувствовал боль, да и, пожалуй,  боль  не  была
столь  жестокой,  как  явь.   Наваждение   растаяло,   и   остались   лишь
растерянность и почти детское горе. Клыки медленно рвали плечо и  грудь  у
самой шеи. И, может быть, увидев эти странные, совсем не  жестокие  глаза,
Лютиэнь приказала Хуану оставить Майя.
     - Ты, прислужник Врага, слушай! Если не признаешь ты моей власти  над
этой крепостью, Хуан разорвет тебя, и обнаженной душе твоей будет  суждено
вечно корчиться под взглядом твоего хозяина, полным презрения!
     Пес зарычал.
     - Я сдаюсь... - еле слышно ответил Майя. И  тогда  заклятье  его  над
островом пало, и рухнула Башня Оборотней. Лютиэнь  побежала  по  мосту.  С
трудом приподнявшись  на  локте,  Майя  посмотрел  ей  вслед.  Сейчас  она
невероятно походила на Иэрне...
     Им овладело странное ощущение - все равно, потому  что  все  кончено.
Осталось исполнить только одно. Он  крикнул,  подзывая  коня.  Это  совсем
лишило его сил. С трудом он взобрался в седло и припал  к  жесткой  холке.
Оторванной от плаща полосой кое-как замотал рану - надолго не хватит, надо
спешить. Мелькор должен все знать. Как  его  самонадеянный  слуга  потерял
крепость...  Что  же,  он  достоин  презрения  Пусть.  Пока  есть  силы  -
предупредить. И увидеть его, в последний раз... "Они могут сделать со мной
все, что угодно, но не смогут придумать большей муки,  чем  эта,  мною  же
причиненная. Все равно. Все равно..."


     "Нельзя было с ним так. Да, он причинил мне боль. А  я?  И  разве  он
сказал неправду? Он ведь был  прав...  И  опять,  наверное,  терзает  себя
сейчас". Дрожь прошла по телу от жестокого воспоминания. Какая  необъятная
боль переполняла тогда его глаза... Он поднял голову и вздрогнул -  те  же
глаза. Гортхауэр.  Стоит,  привалившись  к  стене.  Зачем  он  здесь,  что
произошло?
     Майя шагнул вперед, тяжело рухнул на колени. Чуть не  упал  и  быстро
оперся рукой о пол. Безнадежный потерянный взгляд, умоляющий -  может,  не
будет Властелин добивать насмешкой своего и без того полумертвого слугу...
     ...Он говорил, словно каялся, уже не слыша себя. Его голос, временами
осознаваемый им самим, казался чужим, идущим  извне.  Он  говорил  уже  по
инерции. Кровь пропитала повязку,  и  ползет  по  шее,  по  груди,  пятная
полированный пол. Он стоял на коленях, опираясь  одной  рукой  на  пол,  а
другой зажимая рану; он уже не видел ничего. Только на миг показалось ему,
что весь мир вокруг стал глазами Мелькора, и он упал в их ледяное сияние.
     Последнее, что успел внятно произнести:
     - Прости... я умираю... я отвечу за все...
     Мелькор впервые испугался. Только сейчас он  до  конца  осознал,  как
дорог  ему  Гортхауэр.  Тот,  кто  всегда   был   его   Учеником.   Белое,
неестественно белое лицо... Снова вспыхнуло то жуткое видение, которое  он
гнал от себя - это же лицо, искаженное  мукой,  и  черно-кровавые  провалы
вместо глаз.